– Тебе, кстати у меня зарплата повыше отмерена, чем ты у Дутова имеешь, – весело сказал Данилкин. – Потому как ты, может, с ней свыкнешься , да и останешься у меня насовсем. Если, конечно, зерна сдадим два плана, не меньше.
– Да я тебе их на спор вообще бесплатно сделаю, два плана! – воспалился Самохин Володя, агроном. – Из принципа! Школу покажу!
– Не, ты, конечно, покажи! – засмеялся Данилкин. – Но не платить я не имею права. Накажут меня. Ладно, давайте, пишите каждый своё. Потом в одну бумагу сведёте. Где Вера секретарша? Найдите, пусть в трёх экземплярах отстучит. Потом я приеду, подпишу, вы тоже подпишете оба и направим в обком одну телефонограммой, вторую ты, Вова из своего «Альбатроса» быстренько скинешь по факсу. Блин, как Дутов факс-аппарат выбил? Их в Кустанае-то всего штук десять. А в деревнях телефонного факса вообще нет ни у кого. В общем, поняли, да? А я пока поехал в часть к солдатикам, к нам на посевную прикрепленным. Мне тут с двадцать третьей клетки по рации сказали, что они забастовали. Стоят, груженые семенами, а по полям не развозят. Простои начались. Так мы и за месяц не управимся. В общем, вернусь через пару часов.
– Всё, шеф, мы уже погружаемся в сказку! – засмеялся агроном Самохин Володя. – За пару часов уложимся.
***
Данилкин приехал в палаточный городок солдатский через полчаса. Его разбили перед центром всей массы посевных площадей. Чтобы удобно было ездить в любую сторону. Солдатиков пригнали из-под Алма-Аты. Машины у них были новенькие, максимум годовалые. ЗиЛы, ГаЗ-63 и 51. Машин прислали тридцать восемь. А самих солдатиков побольше. Обслуга, повара, радисты и три фельдшера. Ну, сам командир тоже посчитан был. Капитан Кошумбеков.
– Здравия желаю! – сказал Данилкин, когда нашел капитана в палатке, где он читал книжку Айтматова «Прощай, Гульсары».
– Привет, Гриша! – поднялся капитан с раскладушки. – Воевать приехал?
– Ну, а хрена ты бастуешь, Сакен? – Данилкин, директор, обнял капитана, руку пожал.
– Водки налить? – для приличия спросил Кошумбеков, хотя как раз в этот момент и наливал.
Выпили. Закурили.
– А чего семена не подвозишь-то, Сакен? – после того как откусил кусочек вяленого мяса спросил Данилкин. – С четырёх клеток мне по рации горланят третий день уже. Сегодня к вечеру у них семена кончатся. Посевная встанет.
– Григорий-агай! – воскликнул капитан, закусывая. – Меня под трибунал отдадут, если я обратно привезу покалеченные машины. У тебя ж ни одной дороги между клетками нет. Всё распахано. Мы три года назад под Актюбинском стояли в мае. Так там дороги между всеми клетками. Стерня твёрдая. А позавчера у нас, если помнишь, дождик прошел. Вроде небольшой. Два часа капал. Но добавил жидкого. Грязь совсем как кисель стала, айналайын! Дай пару дней. Подсохнет немного. Поедем мы. А то вчера пять машин послал я. Так две сразу застряли, через километр. Две подальше проехали, да тоже буксанули. А одна в яму попала двумя левыми колесами и на бок легла. Кузов – в щепки. Зерно высыпалось. Послал сорок солдатиков пёхом туда. Они вручную машину поставили. Зерно собрали всё до зёрнышка. Сержант доложил. Но машины там и стоят, Гриша-агай! Ждем, когда подсохнет. Тогда поедем и их выдернем.
-А мне-то как, Сакен? У тебя трибунал. У меня обком партии. Что страшнее?
– Тебе обком, конечно, – капитан налил по второй. – Что делать, что делать? А ты скажи мне, ребят моих в баню свою пустишь? Раз в неделю, а? И в магазин свой пусти. Закажи в городе всего побольше. Скажи, прикомандированных пятьдесят человек до первого мая прислали.
– Я уже доложил, что посеял всё. Мне десять дней всего дали. – Взялся за голову Данилкин. – Работать буду, конечно, до мая. Ладно. Баня, магазин. Договорились. Но и ты помоги. Я ж не сам придумал – дорог не оставлять межклеточных. Приказали распахать подчистую до последнего метра. Урожайность-то не шибко хорошая на моей глине, бляха. Какие тут дороги? Думаешь, мне они не нужны? Мои трактора, машины пропадают просто. Люди за эти десять дней пять тракторов подняли с прицепами. Все на бок легли. Одиннадцать машин перевернулись. Почти тридцать тонн семян руками мужики с бабами в грязи собирали. На них смотреть страшно было после такой работы. Но никто ж не спрыгнул, домой не сбежал ни один. Сделали, собрали, машины подняли. Мы тоже ждём, Сакен, когда подсохнет. Дождей вроде не обещают. И жарко будет. Двадцать три-двадцать пять градусов. Высохнет скоро. Но не сегодня. А ждать нельзя. И не посеем, да и голову мне оторвут, если узнают, что я власть дурю.
– Ладно, агай, – Сакен налил по третьей.– Какие клетки без семян сейчас?
– Восемнадцатая, двадцатая, двадцать третья и четырнадцатая. А! Сорок первая ещё, – Данилкин загнул пальцы.
– Ну, понял, – капитан выпил и острым штык-ножом от карабина отрезал себе и Данилкину мяса.– Сделаем так. Машины поближе со степи к каждой клетке подгоним. А потом солдатики на плече мешки пёхом до сеялок отнесут.
– Угробишь ведь пацанов, – Данилкин натурально испугался.
– Не…– капитан поднялся и они вышли на воздух. – Опыт есть. Ребята крепкие. В мешке килограммов по сорок. Донесут. Нормально всё будет. Для молодых это физкультура, не более. Так когда нам в баньку-то?
– Распоряжусь, – Данилкин подал руку Кошумбекову. – Завтра к шести вечера и приезжайте.
Они попрощались, директор сел в машину.
– Поеду рапорт отсылать в обком. Посевную закончил. Вот же, мать иху перемать, дураки там. Ни черта в наших проблемах не смыслят.
– Начальство везде одинаковое, – засмеялся капитан. – Езжай, рапортуй. И не переживай. Сегодня к вечеру все семена на сеялках будут.
Данилкин махнул прощально рукой и они с шофером молча поехали в контору. Там Данилкина ждала готовая бумага, обманывающая и обком, и сельхозуправление. Осталось подписать и отправить.
– А требуют жить честно. Работать честно, верить КПСС, честнее которой только господь Бог. Да и то, вряд ли. Социализм строится только горячими сердцами, умелыми руками и честными словами. Господь Бог может этого и не знать. А врём друг другу прямо-таки наперегонки. Кто кого поэлегантнее обдурит! А как жить без этого в недоделанном нашем социализме? Не соврешь – не проживёшь. Вот ведь, бляха, загогулина какая…
Подрулили к конторе. Возле неё стоял Кравчук. Ждал.
– Там, на восьмой клетке Людку Войтенко с весовой под сеялку затянуло. Поскользнулась она вроде. На бороне сидела. Её культиватором порезало. В город увезли. Врачи со скорой сказали, что жить будет. Нам теперь замена нужна.
– Где я тебе, Анатолий, возьму замену? Библиотекаршу на борону посажу? А хоронить её потом некогда. День уйдет. Жену мою пойди уговори. Может, она на бороне покатается. Задницу пухлую растрясёт. Нет у меня больше людей, Толя. Извини. Выкручивайтесь.
Он шел по лестнице на второй этаж и не думал ни о чём. Понимал, что обком они, конечно, без осложнений обманут. Как уже десятки раз. И отвратительно было на душе. То ли потому, что родителей вспоминал часто как раз в те моменты, когда кому-то надо было крупно соврать. А родители, царство им небесное, с детства учили его не обманывать никогда. Потому, что грех это тяжкий. И каждое враньё совесть как шилом протыкает до дыр. Представил Данилкин на секунду свою совесть. Так живого места на ней не было. Вся в дырьях. Как сито.
Но это только секунду длилось. Потом он открыл дверь в кабинет и увидел радостные лица агронома и экономиста. Значит, получилось у них исключительно правдоподобное враньё. То есть, жизнь его начальственная и дальше потечет широкой полноводной рекой, у которой так далеко друг от друга два берега. Правый и неправый.
Продолжение следует
Глава восемнадцатая
***
Все имена , фамилии действующих лиц, названия населенных пунктов кроме города Кустаная изменены автором по этическим соображениям.
***
Двенадцатое апреля 1969 года – день особый был в совхозе имени Корчагина. Во-первых, Данилкин, директор, официально получил из Управления сельского хозяйства и обкома КПСС телефонограммы. Они были одинаковы настолько, будто сочинял их единственный, признанный кустанайским руководством поэт Дулевич. Он писал тексты на парадные плакаты, сложил гордые стихи и для гимна области, он же по указанию обкома облагородил город стендами, стоявшими на лакированных стойках по периметру центра города. Стенды состояли из рисунков художника кинотеатра КТЮЗ Глыбина и четверостиший Дулевича. Несли стенды в массы призывы к культуре, взаимоуважению, трудовому энтузиазму и любви к партии Ленина.
«Силы все труду отдай
И прославь родимый край!»
Читало население, которое передвигалось по центральной улице Ленина. И после этого уже не могло поступить иначе. Отдавало все силы и ходило с трудом домой после работы. Еле ноги несло.
Вот Дулевича, похоже, и впряг обком в созидание поздравительных телефонограмм в связи с завершением посевной или уборочной. Писать их стихами было бы перебором, но и прозаические поздравления у измученных за любую страду директоров и агрономов вышибали очень скупую, но всё же слезу. Приятно было держать перед покрасневшими глазами принятый секретаршей текст, похожий на признание юной непорочной девчушки молодому гордому «орлу» в светлых чувствах.
– «Глубокоуважаемый Григорий Ильич и вверенный Вам коллектив тружеников полей! Сердечно приветствуем итог вашего неустанного и ударного труда на советской хлебной ниве! Своевременное завершение посевной укрепляет руководящие органы в уверенности вашей преданности великому делу нашей коммунистической партии во имя процветания сельскохозяйственного производства и счастливой жизни нашего народа!»
– Бляха!– инстинктивно хватался за голову Данилкин. – Мне же ещё минимум двадцать дней корячиться. Не прознал бы кто.
Но сразу же и успокаивался директор, точно зная, что проверять завершение посевной никто не приедет. А и приедет, то дальше двух первых клеток не пойдёт смотреть. Везде же всё одинаково, да и банька топится уже. Закуска режется и водка в холодильнике до ледяной прохлады доходит.
Второе приятное событие двенадцатого – день космонавтики. Сами космонавты, отлетавшие свои героические витки вокруг планеты, были заняты демонстрацией себя народу по всей стране и за её рубежами. Они всё время где-то заседали и выступали перед простым земным населением, вызывая восторг всеобщий и уверенность в могуществе Родины. Но поздравительные телеграммы, тем не менее, присылали всегда во время. Прямо к концу посевной или завершению сбора богатого урожая. Гагарин в этом году впервые телеграмму не подписал. Разбился к общей скорби. Остальные поставили росписи под очень большим и патетическим письмом, воодушевлявшим на последующие героические свершения. Титов расписался, Николаев, Быковский, Терешкова и Попович. Это размноженное на печатном станке письмо попало во все хозяйства, которые не постеснялись рапортовать о том, что дело сделано, задание партии выполнено с энтузиазмом и без потерь. Письмо Данилкин лично вставил в соответствующую рамку. Рамок было у него много. На все форматы бумаг, грамот, дипломов, указов партии и правительства, да приветственных писем и телеграмм. Повесил он письмо космонавтов у себя над столом. На один из многочисленных гвоздиков, до поры пустовавших. Потом он надиктовал благодарственный отклик в Звёздный городок и секретарша Вера отправила его телефонограммой в
Москву. Вечером с полей специально приедут все бригадиры, звеньевые, агроном и Чалый Серёга, чтобы торжественно выпить за наше превосходство в космосе по сто пятьдесят.
А третье замечательное событие, в отличие от остальных, не на бумаге произошло, а натурально. Как гром с молнией. В совхоз Алипов Игорь, Дутов, директор «Альбатроса» и Володя Самохин, арендованный на посевную агроном дутовский, привезли каким-то чудом недоступное почти никому, кроме Дутова и обкома партии, светило сельскохозяйственной науки, короля агрономов и властелина земли целинной, крупнейшего учёного- практика Креченского Михаила Антоновича из кустанайской опытной сельскохозяйственной станции. Событие это можно было приравнять примерно к внезапному визиту в корчагинский совхоз президента США или Папы Римского. Креченский делал на земле всё, что хотел, умел и творил с ней чудеса. Он знал и мог легко сделать то необычайно полезное, о чём почти никто в СССР и не догадывался. Получить от него практический совет считалось событием, равным награждению орденом Героя социалистического труда. Потому, что если совет тот понять правильно и исполнить безукоризненно, да не один раз, то к звезде Героя ты приближался реально и мог заслуженно на неё рассчитывать. Если, конечно, не затеряешь ум с памятью в пьянках-гулянках и совет мудрый не пропьёшь.
***
Сперва, естественно, сели пообедать в кабинете Данилкина. Из столовой снесли на столы то, что отложено всегда для питания особых персон, которых разными ветрами часто заносит в корчагинский, и даже часть уникального запаса консервированных крабов, импортного пива в жестяных банках, сырокопченой колбасы «микояновской» фабрики и казахскую национальную гордость – особым способом вяленое и прикопченое сырое мясо «жая». Этот сумбурный, но неповторимый запас хранился на случай атомной войны. Буржуи западные постоянно ей пугали. Почти никто, конечно, им не верил. Но самые лучшие продукты откладывали, чтобы успеть насладиться перед атомной погибелью.
– Тебя как приняли-то в корчагинском?– тихо спросил Дутов агронома Самохина Вову. – Не били, в лицо не плевали?
Самохин захохотал, откусывая от солёного огурца.
– Как родного приветили! Да они ж меня знают все. А Петька-то Стаценко, царство ему небесное, не работал ни хрена лет пять последних. Всё жалобы писал на директора. Мол, приписками занимается и технологии новые игнорирует. Потом по ходу пить начал крепко. Валялся в канавах, блин. Считай, без агронома работали… Как его Данилкин не выгнал из совхоза – не понимаю.
– Выгнал, выгнал,– Дутов глянул на Вову в упор. – Нет же Стаценко. Что и требовалось… Ну, всё. Заглохли на этом.
Тут как раз Данилкин и тост первый произнес. Длинный, красивый. Про всё сразу. И про великую державу, и про счастье простых людей трудиться на земле и радовать страну. После тоста все с удовольствием пили и ели целый час.
– Ну, поехали в поля, – Креченский после хорошего обеда в кабинете Данилкина слегка размяк, но силы ума не потерял. – Начнем с тех, что засеяли. Я понял, что для обкома вы посевную закрыли позавчера, так?
– Ну, как бы… – застеснялся Данилкин, директор, и глаза отвёл.
– Э! Ильич! Ты не боись! – засмеялся Дутов. – Антоныч, он хоть и не мельче Мичурина будет, но гонора в нём – ни грамма. Наш человек. Мужчина. А его величину научную сегодня просто ценят, а через пяток лет боготворить будут. И после смерти на центральной площади памятник в три роста отольют из бронзы.
– Вот ты балаболка, Федя!– засмеялся Креченский. – Тебе секретарём обкома надо работать. Красиво загибаешь шибко. Ладно, поехали.
На поле он сразу же воткнул в пашню ладонь пальцами вниз сантиметров на пять. Повозился в земле и достал два зёрнышка. Поднес их к глазам, к носу. Понюхал. Пальцами их потёр. И в то же место обратно закопал.
– Тут хорошо пойдёт хлеб. Везде так сеете?
– Стараемся, – потупился Данилкин, директор. – Да не всюду одинаково получается. В этом году заставили с апреля начать. По мокрой земле. Это сейчас подсохло. А было почти болото. Сейчас посуху-то без проблем сеем. Ровно. Как положено.
– Так у вас до сих пор плуги отвальные? – Креченский поглядел вдаль. Пашня ровная была, укатанная. Как он догадался – не понял Данилкин.
– Я к осени подгоню вам десяток безотвальных плугов. Вот как у Фёдора, – сказал Креченский, достал блокнот и что-то написал там.
– Нам ещё бы и комбайнов новых хоть тоже с десяток. С хорошими подборщиками. С современными шнеками, – сказал агроном Самохин Володя и сам обомлел. «Нам» он сказал про совхоз Корчагина.
Дутов хмыкнул.
– А, глядишь, и останешься тут. Я помогать буду, если что. Да и Антоныч не откажет. – Да, Миша?
– А под пары сколько оставили? – Креченский сказал, но сразу же исправился. – Тьфу ты! Я же знаю, что вам тут из управления не разрешают. Так вы втихаря дальние клетки осенью не перепахивайте. Пусть земля отдохнёт до весны. А там зябь поднимете под яровые. А я вам пришлю семян хороших под яровой посев. «Цезиум сто одиннадцать». Здесь она вам натурально по пятнадцать центнеров даст на гектар. Вы пока тут постойте, а я по пашне погуляю. Минут двадцать. Хорошо?
– Покурим покедова, – сказал Дутов и сел на траву. Алипов с Самохиным рядом сели и закурили. А Данилкин ходил по краю поля и глядел на Креченского, как девушки юные смотрят на экран, где блистает любимый артист. Михаил Антонович пошел и на гольный суглинок. Долго там что-то изучал и записывал. Потом на более тёмной земле копался с полчаса.
– Вот здесь и на похожей земле «саратовскую» сей, Григорий Ильич.
– Если куплю, – Данилкин грустно улыбнулся.
– Володя Самохин ко мне приедет осенью. Тонн тридцать найду вам. А из твёрдых сортов так и сейте «гордиеформе». Самое то для вашей земли. А вот такая почва ещё есть у вас?
Он прошел метров сто вперед до той самой почвы и уже не говорил, а кричал.
– До фига. Тысячи полторы гектаров, – тоже закричал Данилкин.
– Так на них посейте просо. Я дам. Пусть Володя в октябре три машины к нам подгонит. Просо прекрасное. «Долинское-восемьдесят шесть»
– Даже и не слышал про такое. А кто мне разрешит столько земли под просо занять? – Данилкин потер ладони и приложил их к щекам. Холодные были щёки, хотя день жаркий был. За двадцать.
– Договорюсь, не переживай, – Креченский подошел ко всем и сел рядом с Дутовым. – Я сейчас с Самохиным обойду участки и мы к разной земле будем подбирать нужное удобрение. И расскажу – какое, когда и как вносить. Это часа два займёт. Вы идите пока в контору. Доедайте, допивайте. А, может, и мы с Вовой не к пустому столу успеем.
И они пошли в поле. Данилкин, Дутов и агроном Алипов Игорь постояли минут пять для приличия и без спешки двинулись в контору.
– Нормально всё будет, – похлопал Данилкина по плечу Дутов. – Это «старик Хоттабыч». Мастер чудес.
Данилкин понимал, что в жизни его начинает что-то меняться. Если Креченский, сам Креченский приехал к нему на поля, не побрезговал серостью и убогостью реального совхозного статуса, то дальше жизнь просто сама не сможет относиться к Данилкину как раньше. С иронической, да немного жалостливой ухмылкой. Значит, если Креченский слово сдержит и подарит Корчагинскому совхозу частицу своего волшебства, то и никакого обкома ему, Данилкину, не надо будет. Дутов же после долгого общения с учёным и в Москву отказался ехать в высокое кресло. Потому, что радость от земли, дающей щедро, куда большее счастье, чем толстый ковер на полу огромного кабинета и пять разноцветных телефонов, да спецмагазин с товарами и продуктами, которые только из рассказов дружков обкомовских и знакомы. Почему-то ярко брызнуло что-то тёплое в душе директора Данилкина. В чудеса он не верил. Но у него перед глазами были «Альбатрос» и Федя Дутов, который едва стал числиться в друзьях у Креченского, так быстренько и приступил к сотворению всяких чудес, о которых почти никто в хозяйствах областных и мечтать не мог. Нет, не так. Мечтать мог любой. А вот Михаил Антонович Креченский приголубить мог далеко не каждого. Сверху ему такой нагрузки не давали, чтобы не тратил он силы свои физические и умственные, а берёг их для обкомовских нужд. А надобность иметь у себя человека, перед которым снимали шляпы лучшие аграрии страны, секретари обкома ценили не меньше, чем свои выдающиеся должности.
– Не знаю как тебя и благодарить, Федор Иваныч, – тронул он за рукав Дутова. – Ты мне жизнь мою с головы на ноги за день перевернул. Я теперь и жить тут хочу, и работать на износ. Лишь бы мои урожаи стали большими и, главное, правдивыми. Меня от вранья иногда застрелиться тянет. Правда.
Дутов пожевал папиросу, выплюнул и потрепал Данилкина за воротник.
– Гриша, ты счастливый человек. Ты полз, врал, карабкался, тужился, грехов на душу навесил – троим не унести. А ты ничего, сдюжил, не повесился. А, наоборот, с полей своих тяжких не вылезал. Ты инфаркт имел в позапрошлом. Ты плачешь, когда выпьешь побольше. Значит в тебе есть и сила, и, главное, совесть. А у кого она есть, к тому обязательно прилетит волшебник и сотворит ему чудо.
– Ну, я-то не знаю. Не думал об этом, – Данилкин вздохнул легко, свободно. – Да со стороны виднее, конечно. Пусть будет как ты говоришь. Пусть считается, что судьба решила и мне, многогрешному, послать волшебника. Ну, всё одно – спасибо тебе, Федя.
– Да ладно. Креченскому потом скажешь. Но учти – только словами. Взятку не суй ему. Оскорбится. Выгонит. Ладно, пойдем выпьем малехо. Вечер скоро. Расслабиться пора.
– А и пошли, – сказал Данилкин весело. – Поводов-то вон сколько! А водки – на каждый повод втрое больше. Гуляем, мужики!
Шли они не спеша. И молча. Каждый о своём думал. Дутов про Леночку Лапикову, любовь свою. Уехали они с женой Фёдора Ивановича на конкурс хоровых песен в Кустанай. Коллектив повезли. И детишек алиповских с собой взяли. Им тоже музыкальный номер придумали. Хоть бы первое место заняли! Вот какие мысли имел Дутов.
А Данилкин вдруг вспомнил недавние слова Федины про грехи Григория Ильича, мельком упомянутые. Он понимал, что совесть в общем-то есть у него. Но мятая, рваная, в язвах и ожогах. Двоих людей, довольно близких, на тот свет отправил. Не своими руками, да. Но собственным желанием и властью. Чалому намекнул, чтобы Костомаров до суда не дожил. И Чалый сделает так, что он и не доживёт. Хорошего человека подтянул к очередному, третьему смертоубийству. И отказать-то не может Чалый директору. Жизнь – собака!.. В общем, с такой совестью поганой запить надо вусмерть и кануть во сыру землю. Честно это будет и справедливо. Но то ли духу не хватало ему, то ли подспудно надеялся Данилкин на чудесное, господом дарённое, искупление в скором времени и этих тяжких, и других грехов, помягче. Но жить хотелось. Даже с такой мутной и калеченной совестью. А с сегодняшнего дня ещё назойливее стало желание жить. Чтобы работать честно, людям помогать и потихоньку сдирать с души своей ногтями и зубами ту гнилую совесть свою. Чтобы на её месте выросла, как колосья из земли, совесть новенькая, чистая и светлая. Которая такой и будет всю оставшуюся жизнь.
Эх! – вслух сказал после раздумий своих Григорий Ильич.
Но все подумали, что это вырвалось у него от радости, подаренной ему учёным Креченским. И дальше пошли.
В конторе посидели, граммов по триста приголубили, да так расслабленно, что полтора часа прошло – не заметили как. Вернулись с поля Креченский с Володей агрономом. Видно было, что устали.
– А давайте домой ко мне пойдем, – Данилкин поднялся и руками жест произвёл. Поднимайтесь, мол, тоже. – В восемь часов тут в кабинете все бригадиры со звеньевыми будут. У нас принято торжественно отмечать день космонавтики со средним составом руководящим. У меня посидим, я сбегаю, речь скажу короткую и пусть сами отдыхают. А я к вам вернусь.
– Да ещё лучше будет, – поднял палец Дутов. – Софья твоя так готовит, что я лично каждый день приезжал бы к вам домой столоваться хотя б только в обед.
Ну, после этих слов хорошо поддавшая маленькая компания неуклюже выбралась из-за столов и, покачиваясь, двинулась за Данилкиным как вагоны за тепловозом.
***
В этот вечер работяги в полях остались вольными. Без начальственного надзора. Бригадиры и звеньевые по просьбе директора были временно отозваны на торжественный вечер, посвящённый празднованию дня космонавтики. Часов в семь вечера совхозный грузовик объехал по подсохшей пашне трактора и сцепки, в которых помещалось малое руководство, которое попрыгало в кузов и убыло в контору для прослушивания праздничного директорского доклада и последующего торжественного выпивона. Ясно было, что вернутся бригадиры только утром. А это радость большая. Тоже ведь отдых нужен уставшим душам рабочих, на ветрах огрубевшим и тяжким трудом измученным. Игорёк Артемьев попросил трактор у Лёхи Иванова и за час объехал всех, кто сеял, отдельно боронил и прикатывал посевы.
– Мужики и бабоньки! – объявлял он звонким торжественным голосом. – Отцы наши руководящие будут с восьми часов в конторе водку пить в честь Героев, покорителей космоса. Думаю, что до утра. А нам слабо прямо на полях, возле трактора Толяна Кравчука, вспомнить добрым словом наших Героев и всю космическую силу советскую!?
Говорил он везде одни и те же слова. Придумал покрасивше и наизусть выучил. Народ, ясное дело, не противился. За день хорошо отсеялись, без приключений. Чего бы и не отпраздновать день столь значительный!
Съехались они все на тракторах, открепив сцепки, к Толяну Кравчуку. Поставили машины вокруг постеленного на пашне большого куска брезента.
Это чтобы свет включить когда стемнеет и праздновать не в тёмную, а друг друга видеть и не промахиваться стаканами, а чётко чокаться. Все притащили на брезент из тракторов своих бутылки самогона и мешочки с едой. Женщины самогона не имели, но хранили на сеялках свои «тормозки» с разными вкусностями, которые и присовокупили к общему набору. Стол получился не беднее конторского. Крабов в банках не было, конечно, но хорошо было и так.
– В общем, да здравствуют наши космонавты и пусть ещё шибче удивляет мир силой своей наша страна могучая! – поднял стакан с самогоном Валечка Савостьянов. – Жаль, что Серёга Чалый в бригадиры выбился и отпразднует в конторе скучно. А мы постараемся повеселее, да?
– Ура-а-а! – закричали все хором и приступили к празднованию, которое закончилось только утром, когда солнце запустило на поле свои первые щупальца-лучи.
***
Торжественный вечер бригадиров и звеньевых я тоже не стану описывать в подробностях. Данилкин сказал за пять минут много прекрасных слов о Родине, космонавтах и об ударном коммунистическом труде, выпил символические сто граммов и сказал в конце.
– Гуляйте, ребята, от души! Не стесняйтесь. На работу пойдёте утром. Выходная ночь у вас сегодня. Имеете право! А я пойду. Там, дома, меня большой учёный агроном ждет. Неудобно одного оставлять.
– Спасибо, Ильич! – Чалый Серёга от имени всех пожал ему руку. – Выходной так выходной! Поздравим космонавтов за всю мазуту, не сомневайся!
И Данилкин удалился, помахивая всем рукой на прощанье.
– Я разработал верный, на мой взгляд, совершенный подход к обработке земли нашей и расписал чёткие графики посева разных культур на разных почвах, изменил принципы уборочной страды, а также методики внесения удобрений и гербицидов, – докладывал хорошо опьяневший Креченский почему-то лично Софье Максимовне, которая слушала его с таким интересом и любопытством, будто втайне планировала бросить к чёрту спокойную, как вода в мелкой луже жизнь свою, и податься в ученики к большому учёному.
– Здраасти! – произнёс с порога пьяненький Данилкин. – Давайте теперь выпьем не за космонавтов, а за Михила Антоновича Креченского, благодаря которому, уверен я, преобразится скоро наше отсталое сельское хозяйство.
– Во! – обрадовался Игорь Алипов, агроном Дутова. – За космонавтов сегодня весь союз тосты поднимает. А ученый Креченский – наш человек и наше достояние. За него!
Выпили, закусили и стали разговаривать о грядущих переменах в сельхозпроизводстве. Увлеченно, и самозабвенно.
– Игорёк, слышь! – тётя Соня подсела к Алипову и сразу же в этой новой малюсенькой компании беседа ушла от грандиозной космической темы. – А как там супруга твоя? Поправляется? Детишки-то ваши по-прежнему у Фединой девчушки Ленки живут, или как?
– Да…Пока в городе жена. Инвалидность ей делают сейчас. Есть почти ничего не может. Яд крысиный – очень злой яд, оказывается. И для людей. Пожгло ей всё внутри. Желудок, кишечник. Диеты ей прописаны на всю жизнь.
– Ну, а про детей-то хоть вспомнила? А то когда хлебала яд – забыла, что они могут без матери остаться.
– Да она на то время вроде как рассудок потеряла. Так расстроилась. – Алипов не спросил у тёти Сони разрешения и закурил. – В безумие впала она тогда. Вот.
– Поправится она, – прошептала на ухо Игорю Сергеевичу тётя Соня. – Рассудок вернулся к ней уже. Я вижу. чувствую нутром. Но простить тебя – не простит. Привыкай. Настраивайся. Чужим теперь ей будешь. Чую так.
– Да что Вы, Софья Максимовна! – шепотом воскликнул Алипов Игорь. – Я ж к ней езжу по три раза в неделю. От посевной отрываюсь. Так она с душой ко мне. Целует, обнимает, про детей узнаёт, планы строит.
– Ну, я своё тебе сказала. Помянешь потом, – Софья пожевала губами и склонилась еще ближе к лицу агронома. – А Валентина Мостовая, любовь твоя, где теперь? На ферму небось устроилась? Ах, нет! Гриша же сказал мне, что она расчет взяла, трудовую и уехала на Урал куда-то. Сколько у неё месяцев беременности, не помню я?
– Какой беременности? – вытаращил глаза Алипов, трезвея на глазах. – Она что, правда? Как же так? Не сказала ведь. Ух, ты! Ядрёна ж матрёна! Беременная! Обалдеть!
– Так ты, Игорёк, поедь туда к ней. Попроведуй. Может, надо ей чего. Помощь, может, нужна материальная. Да и любовь твоя тут осталась. Не пропала любовь-то?
– Нет, – ответил Алипов твёрдо. Как отрезал. – Не пропала. Но жить буду с Натальей. Она инвалид. Бросить – совести не хватит.
– А не будь она инвалидом, совесть промолчала бы? Что детишек двоих произвели. Что прожили столько вместе. Не считает эти факты совесть-то?
– Ну, ладно, тётя Соня! – Алипов налил себе водки и глотком выпил. – Давайте завяжем меня притаптывать. Я затравил эту муть, я и отвечу.
Он поднялся, взял свою кепку с вешалки и пошел на улицу.
– О! – откликнулся на хлопок двери Креченский. – Мне, однако, тоже пора. Завтра дел полно. Поеду я, Федя. Поеду, Григорий Ильич. Хозяюшке благодарствую душевно. Теплый да сытный уют нам создала. Давно я так душевно не отдыхал.
– Машина возле ограды, Антоныч, – Дутов, а за ним и остальные поднялись.
– Вам спасибо за помощь и поддержку от всей души! – пожал Креченскому руку директор Данилкин. – Я Ваш вечный должник теперь.
– Всё поехали, – Дутов пошел к двери. – Алипов вон убежал. Уедет ещё без меня. Чего такого, Соня, ты ему нашептала, что он пробкой вылетел?
– Да упаси господь!– вскрикнула Софья Максимовна. – Пошептались про жизнь. Вы громко. А мы потихоньку. Чтобы вам не мешать.
И все разъехались. Ученый на «волге» Дутова на кустанайскую опытную станцию, домой поехал. Дутов нашел «москвич» Алипова за углом и