Глава восьмая, заключительная
– Сто тысяч двенадцать, тринадцать, сто тысяч четырнадцать рукописей, -Андрюша Блаженный ручку с журналом учёта произведений писателей и поэтов города Зарайска аккуратно и бережно, как сапёр взведенную противопехотную мину, отодвинул от себя к середине стола. Под хранение и учёт рукописей, рождённых местными творцами за последние два года, главный редактор областной газеты выпросил в горпотребсоюзе пустующий склад, куда из Болгарии ещё в прошлом году возили лечо натуральное, томат-пасту и огурцы консервированные, размером похожие на мужские мизинцы. А с зимы шестьдесят девятого в этом удовольствии советскому народу, который не устроился жить в Москве и столицах республик, болгары отказали молча в кормёжке лечо, огурцами и пастой.
– Кто-то, похоже из Америки, убедительно попросил болгар, чтобы у них началась повсеместная засуха и, естественно, неурожай на всё, – объяснил пару дней назад редактор громкое недоумение Марьяновой на ходу в коридоре, где она с группой писателей обсуждала событие.
– Так Болгария же страна социалистического содружества, – удивлялась Маргарита Марьянова уже севшему на заднее сиденье «Волги» редактору. – ЦК КПСС должен был приказать болгарам, чтобы никакой засухи! Чтобы как у нас в СССР: постоянно росла урожайность.
– Не, ну если засуха, то хрена у них тогда табак прёт из сухой земли как бешеный? – возмущался писатель и сторож универмага Лыско. – Вон в каждом газетном киоске « «БТ», «Шипка, «Плиска», «Ту-134», «Феникс», «Стюардесса», «Опал» и ещё навалом всяких, блин! Их что, бляха-папаха, из стальных опилок крутят? Нет же! Получше, чем в нашей «Приме» табачок раз в сто. Неурожай у них, гляньте на этих американских подхалимов!
– Лагерь вроде наш, социалистический. Но нас они не боятся, потому, что мы им на жизнь много денег отсыпаем, – зло сказал Андрюша. – Мне один приятель это сказал. Мы до восьмого класса за одной партой сидели. Потом я в ПТУ на каменщика пошел, а он в шестьдесят шестом после десятилетки в военную Академию. Сейчас КГБшник в Зарайске. Он точно знает, что болгары, венгры, чехи прочие из нашего лагеря едят с руки КПСС, а боятся Америку и ей втихаря лыбятся да кланяются. Политика, мать её! Как избушка Бабы-Яги: к лесу то передом, то задом. Противная отрасль жизни политика, блин. Брехливая.
– Да ну её в пим валянный! – крикнул неожиданно председатель объединения Панович. – Без нас с этим лагерем разберутся. Вот вы мне скажите, что с этой макулатурой делать? Мне, как председателю, положено всё это прочесть. А я ещё довольно молод и не устал пока жить. Если честно прочту всё, а это тонн пятьдесят бумаги, то семья меня похоронит, конечно. Редакция с институтом место хорошее пробьют через обком на кладбище. Вы почти все придёте хоронить. Оркестр наймёте.
– Это приятно. Но мне туда рановато. Чувствую так. Остаётся вариант – сделать вид, что всё перечитал по два раза. Но мама с папой как-то ухитрились вдолбать мне в душу одну штуковину, не шибко в народе популярную. Совесть называется. И выходит, что не смогу я такой вид сделать. И натурально это всё перечитать тоже не смогу. Да никто не сможет.
– Три ещё года назад в литобъединении было нас семьдесят четыре поэта и сорок два писателя, – задумалась Марьянова. – А сегодня сколько, Андрей Ильич?
– Сорок одна тысяча поэтов, – вздохнул Панович и побледнел. – Да плюс к ним двадцать шесть тысяч прозаиков.
– А в Зарайске живёт девяносто шесть тыщ народных масс вместе с начальниками и козырными обкомовскими тузами, королями и шестёрками, – громко изумился Вася Скороплюев, мясник и поэт. – Двадцать девять тысяч не пишущих всего. Обалдеть! Как уцелели? Почему перо никто им в руки не сунул?
– Это они только пока ещё не пишут. Дозревают, – Андрюша Блаженный попытался изгнать из глаз своих ужас, но не смог. – Мы и сейчас уже заседания наши проводим на пустом утреннем пляже летом, а зимой уже и негде. Не встречаемся совсем. Зато пишем, пишем и пишем. Читателей в городе меньше уже, чем нас, творцов. В двадцать первом веке так и будет. Это ж, помните, когда я написал «Колосись, блинчик!», мне вы, председатель, сказали, что консультировались с тремя профессорами филологии из института.
– И вроде бы они серьёзно про мой «Блинчик» отозвались как о литературе двадцать первого века. Мол, чуть ли ни все в будущем станут писать так, что сразу хрен поймёшь, об чём речь. И что писателями будут почти все живые, а читатели пропадут, сгинут на девяносто девять процентов. Почти никто ничего не сможет читать в 2022 году, потому как будет в книжках только словесный понос. Без смысловой нагрузки, с тухлым запашком и небывальщиной всякой! Вот оно уже сейчас помаленьку и начинается. Так я чую!
Задумался председатель Панович на полчасика. И все молча пережидали его раздумья, глядя на тонны бумаги, заброшенные по всей территории большого склада под пятиметровый потолок.
– Я ухожу из объединения. Снимаю себя с должности председателя, – громко выдохнул Панович в финале раздумий. – Назначаю вместо себя Андрея Блаженного. Кто за?
Подняли руки сто тридцать писателей из ста тридцати, пришедших на склад помочь Пановичу зашвырнуть новые рукописи под потолок.
– Поживи ещё, Андрюша, – ласково и отечески погладил уже теперь бывшего председателя сторож-фантаст Лыско. – Ты науке нужен. Про круг квадратный и круглый квадрат кроме тебя кто миру донесёт толково? А это же переворот, революция в сознании умов учёных.
– А у меня ещё теория бесконечного параллелограмма есть и расчёты точные по движению планеты Плутон к чёртовой матери из Солнечной системы, – Панович стал вынимать из пиджака листы, мелко исписанные тушью, что побудило всех уважающих его писателей за минуту исчезнуть со склада. Остались только ко всему привыкшие и готовые к любому испытанию Марьянова и Блаженный Андрей.
– Я вот как поступлю, – незаметно для Пановича смог аккуратно затолкать бумажки про параллелограмм ему обратно в карман Блаженный. – Я завтра издам утром новый приказ и пришпилю его к входной двери редакции. Содержание короткое, верное и своевременное:
«В связи с назначением меня председателем литературного объединения «Словеса» властью своей с сегодняшнего дня объявляю объединение закрытым. Сданные рукописи не возвращаются и не рецензируются как в порядочных издательствах. За всеми писателями и поэтами оставляю право писать до конца желания или жизни. С уважением к вам и литературе, председатель А. Блаженный».
Ну, слава Богу, – сказал атеист, доцент мехмата Панович. – Гора «Пик коммунизма» – с плеч!
Он побежал в институт, а Марьянова с Блаженным пошли в кафе «Колос» осмыслить содеянное под второе блюдо, сто граммов «армянского» и десерт в виде заварных пирожных «эклер».
– Однако уже апрель, – чокнулась Маргарита своей рюмкой со стаканом Андрюши. – Издательство «Прогресс» молчит, Фишман Мойша не звонит и в глубине души я чую, что нас, Андрюша, дурканули как пионеров с верой в любовь дедушки Ленина к детям.
– Так нехай Панович звонит Фишману. Он же нас с ним сцепил.
– Пойду позвоню Андрею Ильичу, – Марьянова поправила на ушах большие серьги с изумрудами. – Пусть прямо сейчас душу из Фишмана вынимает. Ждать обрыдло. Такие перспективы коту под хвост. Союз писателей СССР. Книги в «Прогрессе». Любовь народа и командировки за кордон по обмену опытом.
– За кордон не шибко тянет, – думал Блаженный, в одиночестве глотая коньяк со всеми пятью звёздами. – А корочка члена Союза – это вездеход. С ней я смогу через обком партии обратно вернуться каменщиком в любое СМУ и восстановить свой шестой разряд.
Марьянова вернулась минут через двадцать злая, как Красная Шапочка на Серого Волка, который успел сожрать любимую бабушку до её прихода и пирожки с повидлом пришлось выкинуть. Маргарита махнула официантке двумя расставленными пальцами. Большим и мизинцем. В переводе на общепитовский жаргон жест означал потребность в целой бутылке.
Разлила девушка Наташа по сто граммов в тару частых и уважаемых клиентов, тряхнула свежим белым передничком и исчезла.
– Дождалась я пока он Фишману позвонит, – Маргарита опрокинула рюмку и платочком стёрла с неё помаду. – Так ты угадаешь, какой финт этот добрый еврейский дедушка крутнул вообще и какую фигу сунул нам конкретно? Он, сучий потрох, свалил в Израиль, Андрюша. На его месте уже новый, другой русский профессор. Он и ответил.
– Выгнали Фишмана в Израиль за открытый вызов друзьям из ЦК КПСС. Его с кучей братьев по национальности КГБ отловило в подпольной синагоге. В центре Москвы. В Охотном, блин, ряду. Недалеко совсем от Кремля. Новый профессор сказал, что Моисей Аронович три дня от радости гулял в ресторане «Прага» перед отъездом, пел на весь зал «Семь сорок» и весел был как наш великий солнечный клоун Олег Попов в репризе с потерей своей клетчатой кепки.
– А телефонов издательства «Прогресс» у нас нет, – опечалился Блаженный.
– А кабы и были! – засмеялась Маргарита, которую коньячок расслабил и волнение с обидой легко затушевал как ретушер в газете убирает прыщи и морщины с лиц передовиков труда. – Кто мы для издательства, которое даже Евтушенко, читала я в Известиях, передвинули с публикацией на целый квартал? Вместо него срочно печатали здоровенный «Сборник статей и заявлений Международного совещания коммунистических и других рабочих партий», проходившего в Москве в начале шестьдесят девятого.
– А в Израиле, – начал мысль Андрюша, но вовремя передумал, поскольку понял, что там Фишмана и КГБ не найдёт. – Вот это пролёт так пролёт! Хорошо, что я из грузчиков не уволился. Писать больше не буду. Всё одно – не поймёт никто. Моё время не пришло. А до две тысячи двадцать второго года я не дотяну. Труд у меня физический. Жизнь укорачивает сильно.
– Ладно. Ты сиди, пей, отдыхай, – Марьянова поднялась. – А я Скороплюеву позвоню. Пусть он соавторов своих, поэтов-мясников порадует. Нет в жизни счастья, Андрюха. Тем более, что вот беда, она, сука-собака, точно есть! И я печенкой чувствую – беда бедовая уже руку корявую и цепкую надо мной заносит.
Долго ещё сидел Блаженный в кафе. Сбегал к будке телефона-автомата возле двери кафе. Позвонил Ляхову, Скороплюеву, Лыско, Лихобабину и терапевту Савченко. Позвал. Посовещаться надо было. Жизнь, она, конечно, маленько треснула, но не так, чтобы в трещине мог даже ботинок застрять. «Прогресс» – оно, конечно, престижно. Но один единственный вариант в жизни бывает только у полных придурков. И они всю жизнь живут придурками. А нормальные люди из любого лабиринта минимум пять выходов найдут.
Пришли нормальные люди. Выпили штрафную. Сразу по полному стакану. И быстро освоились, вошли в ситуацию, как голый входит в баню с целью освежить дух и тело.
– Откроем школу литературного мастерства, – предложил Лихобабин. – При Доме учителя. Там у меня тётка родная директором отдыхает. Что за контора этот Дом учителя – она сама толком объяснить пока не может. Хотя уже пять лет им управляет.
– И никого набирать не будем. Никаких писателей и поэтов самопальных, – пошёл сразу ближе к делу Лыско. – Возьмём на обучение десяток всяких победителей школьных олимпиад по литературным сочинениям. Пишем добрые рецензии на их фигню и публикуем в местной типографии. Связи остались. Ну, и сами там же печатаемся. Хрен с ним, с «Прогрессом». Если мы пишем рецензии, и они печатаются перед текстом начинающего писателя, то мы кто?
– Бляха-Натаха! – обрадовался Лихобабин.– Выходит, что мы в этом случае «мэтры», мастера, уважаемые писатели. И наши мнения – это пропуск молодым в большую литературу. Во, блин, классический ход! Лыско, ты, бляха, умный как Фидель Кастро. Как он грамотно пьёт из КПСС кровь с молоком при полном почёте и уважении его и нашего народов! Вот ты, Лыско, умом и хитростью примерно ему равен.
– Марьянова с нами? – обеспокоился Вася Скороплюев. – Она грудью дорогу проложит легко хоть куда и не только себе. Нам тоже. Хорошая баба!
– Хорошая, – согласились все литературные учителя и рецензенты. И всё остальное время до закрытия кафе пили только за Маргариту и говорили только о ней. Не зная, конечно, о том, что не будет с ними дорогой пробивной Риты по закономерной, но чисто сволочной причине.
А Марьянова творила не только в поэзии. В прозе жизни тоже имелось комфортное и мягкое место творчеству. То, что Рита лично сочинила единственный на планете, уникальный сорт пива, победивший всех конкурентов на всевозможных конкурсах мирового уровня – это пустяк. Каждый, когда от души крепко выпьет, может придумать всё, чего до него никто и не пытался делать. Был такой товарищ в Зарайске. Он выпивал три бутылки портвейна, лез на крышу, отталкивался и летал. Сначала вокруг дома, потом квартал стал огибать в крутых виражах и однажды как вспорхнул прямо в небо, так и растаял в нём между двумя облаками. И только вдова с дочерью ходят к нему на могилку. Тёща отказалась. Не хочу, говорит, этого козла даже на кресте в виде фотографии видеть.
– Семью без денег оставил. А ведь как плодотворно работал мужик бухгалтером на фабрике резиновой обуви. И воровал творчески, с умом. Много стырил за десять лет. Жила семья почти в раю и никто из начальства не допёр, что после директора фабрики он тоже очень крупный расхититель советской казны. Но вот по причине страха за возможную жизнь на зоне ИТК-127/4 и свихнулся внезапно для себя и окружающих бухгалтер башкой. Стал чувствовать себя скромным скворцом, уроженцем белорусских лесов.
– Считал на счётах, сводил сальдо с бульдо, творчески грабил дензнаки казённые и творчески жил. Летал над людьми, возвышался над обыденностью жизни грешной. И не посадили его потому только, что простили все ему злодеяния позорные. «Ибо мёртвые срама не имут».
Но Маргарита была как Ленин – живее всех живых. И наградил её создатель целым мешком талантов. Она и поэтесса, да ещё изобретатель новых сортов пива, плюс к тому – полное правдоподобие верной жены главного инженера пивзавода, которому с честным лицом она налепила рогов на каждый квадратный сантиметр туловища. Пела Рита как Зыкина, танцевала одна как весь ансамбль «Берёзка», шила как лучшие еврейские портные, а ещё лепила из белой глины бюсты Дзержинского да Василия Чапаева на коне и с шашкой наголо. Имела она и другие таланты. Посерьёзнее прежних. Скромность, например, нечеловеческую. Она за жизнь не совершила ни одного единого показушного поступка. На чём и «спалилась». Вот, к примеру, на все заседания литераторов она привозила грузовик пива в бутылках. По три тонны два раза в неделю пять лет подряд.
Это установило следствие ОБХСС после того как на неё настучала завистница, бездарная поэтесса с пивзавода, изготовитель сусла Дёмина Ирка.
Милиция опросила всех самодеятельных литераторов, председателя объединения, редактора газеты и долго не могла предъявить Рите путёвое обвинение. Обычно воруют, чтобы продать и стать богаче. Но Марьянова не взяла ни копейки вообще ни с кого. Говоря простым языком, она своих друзей по творчеству просто угощала. И никуда больше пиво не возила.
Лучшие умы ОБХСС месяц искали подходящую статью под преступление, но не нашли. Получалась, что воровать-то она воровала, но бескорыстно. То есть выручки от расхищения не имела и отобрать у неё прибыль с крупно награбленного, чтобы вернуть в казну, не представлялось возможным. Поэтому дали ей срок, как мудро посоветовал прокурору начальник УВД, чисто символический. Десять каких-то лет строгого режима.
На заседании суда после объявления приговора плакали все в зале кроме ничего не понявшей Марьяновой. Когда все посильно излили скопившуюся за время следствия влагу в глазах, к Маргарите подошла Закревская, судья, и сказала ей на ухо:
– В тюрьму, Маргарита Степановна, приходите сами, без конвоя, через три дня. Со всеми родственниками попрощайтесь, дела доделайте. Десять лет всё -таки. В нашей «четвёрке» столько никто не смог выжить. Вошь, знаете ли, клопы, туберкулёз… Мы с прокурором посоветовались и даём вам прощальный отпуск. Место Вам на кладбище пивзавод обещал достать приличное. Ближе к главной аллее.
Пошли они вшестером из суда в кафе «Колос». Осужденная Рита Марьянова, Блаженный, Савченко, Лыско, Лихобабин и Вася Скороплюев, мясоруб.
– Это ж сколько я за десять годочков стишков нарожаю! – радовалась Маргарита после третьей рюмки армянского. – На строгом режиме работы непосильные есть?
– Не, на строгом ты просто в цепях и с гирями на ножках. И к стене прикована, – предположил Блаженный. – Не сидел. Точно не уверен. Но вроде бы так.
Когда добивали пятую бутылку, Лыско вдруг схватил Лихобабина за грудки, подтянул к себе и стал шептать ему в ухо громко, на весь зал.
– Ты вали, Рита, за тридевять земель! Раз ужо дали такую возможность. Не знаю кто озаботился твоей судьбой, но кто-то о-о-очень значительный. Как восклицательный знак. Иначе хрен бы судья тебе три дня дала погулять.
– Я тебя поняла, Лыско! Отпусти дядьку-то, – оторвала его Марьянова от онемевшего частушечника. – Свалю я, пожалуй! Хоть это и подляна советскому правосудию будет. Гуманному, подчёркиваю. Всего десять лет впаяли. И три дня воли подарили перед верной погибелью. Но ты точно говоришь, Лыско! Истину!
– Сквозить надо шустро, пока трамваи ходят. Всё, я побежала собираться. Куда смоюсь, не говорю пока. Напишу Блаженному письмо до востребования. Фамилия моя будет Зайцева, поняли?
И она убежала. И не видел её больше никто и никогда. Ни письма от Риты, ни звонка, ни воздушного поцелуя. Одна стюардесса из местного аэропорта проболталась под шафе Скороплюеву, любовнику своему давнему, что встречала Марьянову на базаре в индийском Пенджабе. Продавала она будто бы глиняные скульптуры Чапаева на коне и с шашкой наголо местным йогам и туристам из Южной Бразилии.
– Забожись! – сказал ей тогда суровый Скороплюев.
– Да чтоб мне всю жизнь на «кукурузнике» по колхозам летать! – чиркнула ногтем по переднему зубу стюардесса. Значит не сбрехнула. Кару-то себе назначила страшную!
– Ну, живая, и слава КПСС! – обрадовался Васиной информации Блаженный. – Главное, чтобы никогда не писала стихов больше. Баба-то она хорошая, а поэт из неё как из бабушки дедушка. Тьфу, одним словом!
Годы прошли. Нет, пролетели. Да опять не то: мелькнули, просвистели пулей годы. Правда, пять годочков всего. Страна любила лично Леонида Ильича, добывала руду, пшеницу продавала в Канаду, а у неё покупала тоже пшеницу, но похуже. Народ кормила всё поганее, но космонавты чёрт знает на кой чёрт всё летали вокруг Земли-матери. Да! В хоккее Союз долбал всех на радость всему народу. Уже почти единственную радость приносил только хоккей к тому времени.
Сидели поэты и писатели Зарайские в Доме учителя. Блаженный, Савченко, Лихобабин и Лыско и Скороплюев. Все устроились в Дом этот сторожами, а с прежних мест уволились. Сторожить в учительском доме было нечего, поэтому они всё время пили и писали. Своё излагали. То, что душу жгло и в голове больше не держалось. Рецензии писали на литературные испражнения студенческой молодёжи и публиковали их книжки в местной типографии.
Панович однажды сел писать трактат о треугольнике, составленном из кругов, параллелепипедов и прямых кривых плоскостей с единственной точкой «А» на обоих концах.
Ничего. Пронесло. Никто не возразил. Потом стал всем рассказывать, что он Пифагор, трансформированный вечностью движения в круг сегодняшней жизни из квадрата жизни прошлой. И тогда ректор позвонил без охоты в спец диспансер, где Андрей Ильич уже третий год заканчивает трудную работу о том, что из пункта «А» в пункт «Б» нельзя выйти без пропуска от правителя Вселенной Ыгымау-ы.
В общем, нормально шла жизнь, приближаясь к восьмидесятому году. Все ждали прихода коммунизма, светлого будущего. Хорошо было жить. Толстые люди исчезли, в еде ограниченные. Очередей в магазинах стало меньше. Не за чем было давиться с нетерпением и матюгами. А вот читать люди вдруг стали больше. Потому, что за границу не пускали, собственных ателье по пошиву наволочек открывать не разрешали, в деревню после распределения институтского никто не ехал. А из села, наоборот, потёк народ в город, где были разные работы. Не на боронах, культиваторах, плугах да сеялках. И шла жизнь у всех вяло и равномерно. На работу-с работы. Автобус номер 4 или 16.
Поэтому Зарайск разрастался и уже не было тихих мест для расслабленного отдыха, маленьких кинотеатров, где бы кашляли пятьдесят человек, а не пятьсот. На карусель в парке надо было ждать посадки часа два-три, а в два зарайских ресторана культурно выпить записывались за пару месяцев вперёд. Поэтому от безвыходности население начало сначала неуверенно, робко, а потом с ночи до утра читать книжки. И СССР через пару лет стали звать самой читающей страной мира. Что льстило писателям. Наконец пришло их время.
Принесла Блаженному свои стихи Люда Завадская из бывшего литобъединения. Обрадовала. Хорошие были стихи. Проникновенные.
«Так хочется пожить без напряжения
Высоковольтного столба,
Стоваттного защёлка и затмения,
Что навалились на людей сполна!
Неужто гул войны и торможение
Не обретут слияния в века?!
Нам нужен мир, добро и процветание,
Всего того, что нажила страна
За годы буреломного страдания,
И за войну, что помнит вся земля!
Нам всем так нужно обновление,
Чтоб видеть Солнце, Небо и Луну,
Чтоб смело жить, шагать без притеснения и сожаления
Навстречу новому, прекрасному деньку!»
– Во, память у тётки! – восторгался Лыско. – Войну помнит! Дед мой забыл уже. Потому, что воевал. А она и визга пули сроду не слышала. А вон как правдиво излагает!
– Главное – талантливо. Слово к слову льнёт. Рифма рифму ласкает, – подвел итог обсуждению частушечник Лихобабин. – Почти частушки получились. Высший класс. Берём. Я лично рецензию пишу. Ну, вроде как тётка – это моё открытие.
– Сейчас мало таких талантливых, – говорил Лыско, попутно заучивая поэтический перл наизусть. – Расскажу как-нибудь на Новый год детишкам в детском садике под ёлкой. Кулёк дадут с конфетами и мандарином.
– Слушай, доктор, – вдумчиво завел беседу с терапевтом Савченко Лихобабин. – Вот ты с нами трёшься уж лет десять, да? А не издал ни одной книги. Кого стесняешься?
– Да я просто так к вам прилип. Как банный лист к глютеусу, если по научному задницу называть. Поэзию люблю очень, – смутился Савченко и стал застенчиво водить носком ботинка по полу. – А сам пишу только рецепты стихами. Больным нравится. Выздоравливают быстро. Если не успевают помереть. Я рецептов рифмованных книжек на сто написал за двадцать лет в поликлинике.
– Ну, так хоть один рецепт выдай вслух. Ты ж равный с нами руководитель школы литературного мастерства. Всей, бляха, орденоносной области, – Блаженный поднял доктора и отнёс его в центр комнаты.
– Таки не судите как Марьянову, – грустно пошутил терапевт. – Не надо мне десять лет строгача. Я бы украл на работе чего-нибудь, но у меня только ручка, бланки для рецептов, стетоскоп да шланг с грушей и манометром для измерения давления. Не туда судьба работать закинула меня.
– Читай, бляха-папаха! – занервничал Лихобабин. – Ломаешься как девка в ЗАГСе: «А может подождём ещё пару дней? Получше узнаем друг друга!»
–Давай! А то коньячок притомился в бутылке маяться.
– Ну… – доктор вдохнул полную грудь комнатного воздуха и прочёл как Андрей Вознесенский, протягивая в стороны руки и закатывая глаза:
– Нет у тебя ни сил, ни вида,
Ты исхудал, с лица сошел.
Так выпей пачку стрептоцида
И снова станет хорошо!
Все остолбенели.
– Это точно ты сам написал? – заикаясь, спросил Блаженный Андрюша.
– Ну, – стал глядеть в пол Савченко. И ещё тысяч пять такого типа.
– Не типа, а уровня! Высочайшего! – Лыско достал коньяк и нетерпеливо разлил всем поровну.– А я было уж поверил нашей ораве бездарей, что гениев нет. Вот же он! Гений! У него волшебное перо. Чудесное! Верно председатель определил: – Чудо в перьях! Твоё перо, Савченко Витя, создало чудо. За тебя, дорогой!
– За литературу!– Крикнул Блаженный.
– Так выпей пачку стрептоцида! Гениально! – с белой завистью невинной охнул Лыско и махнул с ходу сто пятьдесят без закуси.
– Вот допьём и сразу в типографию. Мы все тебе по рецензии напишем. Рецептов сто вспомнишь? – обнял доктора Скороплюев.
– Хоть тыщу, – вытер коньяк с губ Савченко.
За окнами Дома учителя суетился ранний весенний вечер. Народец, не имея занятий попутных, ждал автобусов на остановках. Домой ехать. Ужинать. С женами собачиться. В телевизор пялиться.
Не литературная, простая житейская проза.
Которой, конечно же, не будет в далёком и загадочном двадцать первом веке.
***