– Ты теперь писатель, Васёк, – напомнил Блаженный. – Тяжелее ручки поднимать тебе будет нечего. Подожди маленько. В «Прогрессе» книжки выпустят и жизнь пойдёт почти как у обезьяны. Немного думай и много легким пёрышком пиши. Получай московские гонорары. На «Золотых песках» пузо будешь греть, с поэтами всесоюзного уровня коньяк пить будешь и от желающих поваляться с тобой в койке бегать начнёшь как от нечистой силы. Не спеши. Дождись. Будешь ты обезьяной, но талантливой и известной! Хорошо! Может и мне повезёт.
Они пришли в гостиницу. Номер Маргариты Марьяновой пропускал через замочную скважину запах апельсинов, шоколада и сладкого ликёра. Кроме неё за столом почти прямо сидел Митя Чувашев. Уже не синее имел он лицо, а пятнистое. Ликёр пробивал на отмороженных местах бледно-розовые островки. Сама Марьянова была увешана всякими цепями из золота высшей пробы, брошками, серьгами, а перламутровые ногти почти сливались с апельсиновой мякотью. Лица их выражали то состояние, когда берёзовый веник нежно ласкает спину при хлебном аромате квасного пара в еловой бане.
– Мужички! – небрежно произнесла Маргарита, перебрасывая левую ногу поверх правой. – Садитесь, празднуйте. Мой рецепт пива взяли за двадцать пять тысяч. Мы вчера завели сусло по моему рецепту, сегодня сварили. Не фильтровали. Ихние дегустаторы попробовали и расплакались. Мол, где ж ты, Рита, раньше была? А директор вынул из сейфа двадцать пять тысяч, извинился, что сегодня больше нет, затолкал их в ридикюль и обнимал меня пока я не ушла.
– Завтра Фишману отнесу сама полторы. Остальное, собранное разными способами, поделим поровну. На часть небольшую купим чего-нибудь, а остальные пойдут на создание Зарайского областного отделения Союза писателей СССР. С Фишманом я это решу. А он докуёт золотую подкову нам с одноклассником своим, секретарём Союза Лёней Заварзиным.
– Далась нам эта головная боль? – почесал затылок Блаженный. – Чего бы нам не сидеть в том же литобъединении, да не клепать дальше произведения и украшать ими литературу СССР через издательство «Прогресс»?
– А там, глядишь, и другие издательства захотят наши книжки выпускать! – сказал Митрий бессвязно. Губы после мороза пока не всегда слушались мозга.
– Ребятки! – Марьянова в одиночку выпила рюмку ликёра. – Давайте умно посчитаем. Фишману ружьё – семьсот рублей. Гонорары от издательства пойдут большие. Но не Моисею Ароновичу. А тем, чьи подписи стоят под рецензиями. Гонорары эти пошибче пятисот рублей будут. Клянусь успехами социализма. Моисей это прекрасно знает. Значит, собрали мы сегодня денежки кому?
– Фишману опять же! – озарило Васю. – Вот же сукин кот!
– Вот поэтому я пойду к нему одна, – Маргарита откинула назад золотой распущенный волос. – Деньги отдам и поговорю по делам нашим хитрым. Он через Заварзина открывает нам в городе Зарайске отделение Союза писателей при полном их московском финансировании нашей работы с авторами и полноценной оплатой рецензий ему. А вроде бы как будто не ему, а тем, чьи будут росписи на хвалебных страницах про нас, писателей перспективных!
Дурачками прикинемся. Верим, мол. В тонкости не вникаем. И он, конечно, пообещает мне издавать наших, кого предложим, в больших издательствах. А от нас ему гонорары полетят как бы за рецензии тем большим, которые их подписали. А натурально – ему, Фишману. Но этим большим мэтрам деньги тоже пойдут как всегда от издательств московских. Кому из нас всех будет плохо от такой организации коммунистического труда?
– Мудрая схема, Рита, – признал Блаженный. – И потому председателем отделения будешь ты. А мы – твои проникающие всюду щупальца. И ведь смотрите: У Фишмана дел прибавится. А значит и денег будет вдвое больше, чем сейчас. Авторов-то к нам много перебежит от Пановича. Одно дело издаваться в Зарайской задрипанной типографии, а другое – в лучших издательствах Союза.
Посидели так ещё пару часиков, помечтали, да спать пошли с хорошим настроением.
– Вы куда пропадали? – председатель литобъединения Панович взволновался явлению ведущих своих писателей ему и народу так удивлёно, будто вся его зарплата с понедельника самовольно ушла из кошелька, а в субботу, уже нежданная, чудесным образом вернулась вся целиком в тех же купюрах.
– Так это вы забыли! – воскликнула Марьянова. – В Москву к профессору Фишману Моисею Ароновичу нас кто отсылал? Чтобы через него пробить всем нашим выходы на лучшие издательства страны!
– О! – хлопнул себя по лбу председатель. – С такой дряблой памятью доцентом мехмата ещё можно потянуть, конечно, лет десять. На лекциях и семинарах допустимо годами повторять случайный набор случайных слов и все, включая меня, будут держать умный вид и с удовольствием делать лицо сверхчеловека, до которого с первого раза дошло – что это такое-сякое есть легко постижимая дифференциальная геометрия, математический анализ, дифференциальные уравнения, сопротивление материалов и основы механики, теория функций комплексного переменного анализа и теоретическая механика.
Даже анекдоты можно вставлять промеж любого набора как бы «учёных» слов. И не заметит никто. Потому как на лекции по сопромату почти все студенты впадают в глубокий транс. Только йоги так умеют и шаманы. В это время ты вроде есть и вроде бы тебя в тоже время-то и нет. Ты везде и нигде. Ты уже глубоко познал суть, но не врубился, какую именно. Вот что значит серьёзная наука!
– Значит, вы помните зачем мы мотались в Москву? – Гоша Кукин ни черта не понял из вышеизложенного, но самый конец краткой насыщенной речи угадал или нутром почувствовал.
– Поздравляю! – обнял всех по очереди Панович. – Фишман мне звонил вчера. Книги ваши с рецензиями мэтров одобрены в «Прогрессе» и через три месяца будут во всех магазинах страны. В книжных, скорее всего. Ну, и предложил произведения других достойных авторов привозить. Вы, как уже понявшие смысл и технологию общения с нашим покровителем и будете отвозить книжки других авторов и новые свои. Большое дело сделали, товарищи. Вывели наше скромное объединение на высшую орбиту. Ура!
Звонкие как оплеухи аплодисменты длились так долго, будто какой-то очень народный артист не выходил спеть на «бис», а народ решил, что он скромничает, смущается. И потому твёрдо настроился овациями его добить и выманить.
– Про отделение Союза писателей в Зарайске ни слова, – шепнула на ухо Марьянова Андрюше. – Передай Скороплюеву, а он пусть Митрию и Гоше нашепчет. Рано ещё десерт подавать Пановичу. Руководить нашим местным Союзом я ведь буду. Но председателя нашего, пока действительного, не надо раньше времени приближать к инфаркту или к ненависти. Он же меня в подсознании проклянёт и погибели моей пожелает. Люди ведь от него все к нам перебегут.
– Рита! Мы как сжатые пять пальцев – большой кулак. Я, ты, Вася, Митя и Гоша! И мы, никто другой, вытащим Зарайскую литературу из ямы на гору Олимп. Ну, разместимся пониже богов, конечно. А всё равно рядом с ними будем перьями чудеса творить! – ухнул себя Блаженный, как кувалдой, кулачищем своим пудовым по груди, какую имел, похоже, один Илья Муромец.
И поползли, как больные всеми болезнями черепахи, дни зимние. Холодные, снежные, злые, потрёпанные и обессиленные ветрами, а потому никак не ускоряющиеся от нестерпимой жажды победной весны уже почти готовыми писателями всесоюзного масштаба, достойными всенародного почитания и, вполне вероятно – любви.
Глава седьмая
Творческий человек – самый несчастный. Особенно, если ему не повезло жестоко и он оказался натурально талантливым. Бесталанный и не творческий, чтобы никто в него не плевал и не кидал камни, должен просто не косячить и делать всё по инструкции, чертежу, схеме или плану. Вкалываешь токарем – точи, как чертёж указывает, не своевольничай. Болты делаешь, так сверяйся потом с гайкой. Накручивается на неё твой болт – на тебе премию квартальную, а то и годовую плюс портрет на Доску почёта.
Положено триста двадцать шесть болтов настрогать в смену – не обижай плановиков. Из штанов выскочи, а наверти их, сколько надо цеху, заводу и в финале – всей стране. Тогда ты – мастер и к твоему станку пару раз в неделю водят из школ пионеров, чтобы они вгляделись в твой ударный труд, чтобы почитали в почётных грамотах, наклеенных на фанеру возле станка, про то, какой ты ценный для Родины экземпляр, да потом все после семилетки двинули в ПТУ и тем самым увеличивали бы число точильщиков болтов в десятки раз.
И по этому показателю СССР сразу заткнул бы буржуйский мир даже не за пояс. За трикотажный носок на устойчивой советской ноге. Смену отстоять в трудовом экстазе – ноги нужны покрепче, чем голова. То есть – не талант здесь управляет, а логарифмическая линейка и резьбомер. Диаметр на шестнадцать линейка одобрила, верный шаг резьбы подтвердил резьбомер. И гуляй передовиком, шире шаг и грудь колесом держи! Набей руку, не перечь чертежу и никаких тебе мук творческих. А, наоборот – почёт, шестой разряд, зарплата как у зама министра и местная слава! Не надо быть талантливым. Не сбивайся с чертежа и всё!
У творческого народа мучительная жизнь. То, что он делает – никак нельзя замерить штангенциркулем и даже простой швейной сантиметровой лентой. Написал художник потрясающее полотно, и попало оно на выставку. Сам творец понять не может – гениально он что – то там изобразил маслом на холсте, талантливо или так себе. Мятущийся разум его считает, что можно было и вот тут подкрасить поярче, и вот здесь полутень вывести в тень.
Нужны сторонние независимые знатоки. Они одни могут определить – как именно намалевал художник. Талантливо, гениально или позорно на всю Европу и почти всю Азию. В период установления статуса родной картины художник должен быть вдали от умных знатоков и пить водку. Причём не отказывать себе в количестве, чтобы ни о чём не думалось. Иначе можно схватить инфаркт, инсульт, аппендицит или холеру себе в бок.
В ходе обсуждения одни искусствоведы плюют на полотно с самых разных расстояний и углов, другие отмывают её от пакости плевков хрустально чистой водой с сахаром. Те, которые живопись заругали до её полного унижения и обозвали творение «мазнёй», получат по морде от заступников, которые увидели в рамке шедевр, достойный стенки Лувра или Эрмитажа.
Потом осрамившие произведение сплотятся духом и дадут в ответ по морде заступникам, после чего все с миром разойдутся, унося свои мнения с собой. И остаётся картина неопределенной. Одним зрителям нравится она, другие рожу кривят и мимо идут. А всё потому, что нет такого штангенциркуля, линейки или формулы, которые могли бы всё правильно отмерить, отсчитать, математически прояснить и признать творение либо неудачной попыткой автора втиснуться в толпу талантов, либо признать его самым выдающимся произведением всех времён и народов, умеющих рисовать.
Так вот, то же самое и у писателей творится. Нет и не было и у них точного измерителя. Линейкой только толщину книжки или рукописи определяют. И всё! А остальное подвержено разброду и шатаниям мнений, оценок и признаний. Впрягаются в разбор книжки на косточки критики и коллеги по труду. Ну, фабулы от них терпят пытки, сюжеты, жанры, бедную стилистику избивают специалисты умными словами и высмеивают убогое безграмотное распределение между словами запятых, дефисов, восклицательных знаков, тире и многоточий.
Писателем быть больно и трудно. Но большая неуправляемая орава этих мазохистов, почему-то согласившихся добровольно терпеть хамские грубые унижения вперемежку с ласковыми и нежными одобрительными поцелуями в темя или в обложку книги, растёт с каждым годом числом и желанием издаваться в печатном виде. Очень многие теперь хотят выразиться не просто на кухне дома, а на бумаге, которую издательство разрисовывает и суёт для прочности в коленкоровый переплёт.
В литературном объединении Зарайска тоже шла незаметная обыкновенному миру битва за звание и признание. Всем нравилось считаться талантом, мастером художественного слова, но им же страстно желалось вслух обзывать коллег своих по управлению словами бездарями и графоманами. Победителей в этой битве без правил не было, так как вычислить талант по формуле или утвердить его хотя бы манометром – весьма проблематично. Кроме ртов – никаких измерительных инструментов.
Потому орали на заседаниях долго, много, истерично, зло и, наоборот, радостно – все и всегда. Но положения статусов писательских шум и нецензурные дебаты не меняли. Каждый знал, что талантлив он, а остальные – завистники и графоманы.
– У нас на всех одна проблема, – рвал на груди недорогую фланелевую рубаху председатель Панович. – Мы не знаем о чём писать. У нас тупые, не понятно из чего высосанные сюжеты, дряхлые фабулы и размазанные, как сопли под носом, кульминации. Где, к примеру, ты, Андрюша Блаженный, лидер наш бесспорный, берёшь сюжеты?
– Вот тут! – Блаженный погладил себя по голове. – Я их выдумываю. Шевелю почти всеми извилинами. А чего не так?
– А то, что всё это не настоящее, – сказала Завадская, поэтесса. – Достойный описания сюжет надо сперва увидеть, побыть внутри него, пережить его вместе с героями будущей книги, осмыслить, выделить из увиденного нужное читателю и только потом писать. Лично я слагаю поэмы только так. В чём я не права?
Все задумались и в зале стало так тихо, что слышно было, как дамы щёлкают тяжелыми от туши ресничками.
– Фигня это. «Побыть внутри. Пережить вместе с героями будущей книги»,
– Блаженный вздохнул. – Я много всякого разного видел. Пережил, к примеру, с дружками позорное увольнение из бригады каменщиков пять лет назад. Мы тогда за пару недель построили в одном колхозе дом культуры. Прораб с первого дня запил и пропал. Ну, а нам-то надо было дело сделать и за это зарплату получить. А все чертежи у прораба. Поискали его дня три – нет нигде прораба. И проекта нет. Вова Красильников, бригадир, обозлился и говорит:
– Дмитрич будет пить месяц. Я его знаю. А мы без получки никак не можем.
У меня жена и детишек двое. Да и вы все не холостяки. Давайте построим без прораба. Я дома культуры видел и в деревнях, и в кино.
Так мы всего за тринадцать дней весь дом поставили, покрасили даже, а на крыше петушка жестяного на подшипнике укрепили. Куда ветер дует, туда его носом и разворачивает. Красиво же! Думали – премию дадут. И, может, дали бы! Мы ведь эти два этажа ровно по отвесу поставили. Правильно. Чётко.
Пришла колхозная комиссия дом культуры принимать и председатель уже ручку достал – акт приёмки подписывать. А тут библиотекарша колхозная влезла.
– А что, два этажа сплошных стенок без окон – это новое веяние в нашей архитектуре? А входная дверь под крышей? Красивая, да. Дубовая. Но к ней
неплохо было бы тогда и ступеньки выложить. Лично я крыльев не имею…
–Зараза-баба. Все проблемы из-за них, – сказал грустно Блаженный.
– Один член комиссии против, значит, принять объект не можем. Закон такой,
– председатель переглянулся с пятью остальными мужиками, которые с ним вместе до прихода на объект граммов по триста каждый точно перехватили. – Вы, косорукие, пошли вон отсель, покуда мы вас не арестовали за явное вредительство. Имеем полномочия. А в ваше СМУ-2 я начальнику сегодня же позвоню. Пусть нормальных загоняет сюда, чтобы переделали.
Андрюша тоскливо оглядел зал, полный талантливых коллег по мукам творческим.
– Ну, вот вам правда жизни. Пережил лично. Осмыслил. Понял, что пить надо только с закуской. И что? Вот об этом пережитом мне книгу писать? Сюжет есть сразу драматический и юмористический. А писать не о чем.
– Да. Глухо. Нет яркого поворота коллизии, – покачал головой Панович. – Хотя всё натуральное, прожитое и жизнь Андрюшину развернувшее. Пошел он из СМУ простым грузчиком на элеватор. А был каменщиком шестого разряда. Но сюжета нет. Нет его, бляха. Дом культуры без окон – это для фельетона в газете. На книгу нет ни фабулы, ни кульминации.
– Я вот когда сплю после насыщенного ужина – так мне ой, какие сны видятся! – вспомнил оператор земснаряда, он же автор детектива «Наказание за преступление» Лыско. – Прямо-таки готовые повести. То фантастические, то житейские. С деталями, кучей действующих лиц, с лихо закрученными сюжетами и ослепительными фабулами. Но, собака, проснусь и сразу всё забываю. Потому, что не записываю. Лень с утра, да и на работу надо успеть.
–О! – встрепенулся лидер литераторов Панович. – Это мысль! Надо записывать сны. Потом рассказывать их нашему сообществу. А потом совместным умом направить хозяина сна к правильному изложению сюжета на бумагу. Сны – это бездонная кладезь сюжетов для прозы и поэзии, это полёт задремавшего воображения, неожиданные и оригинальные повороты событий, которые или уже были, или могут случиться в реальности!
– Ребята! Это находка! И выход из положения для простого талантливого писателя. А положение его придавлено каждодневной обыденностью и банальщиной. Сновидения – это волшебное окно в мир, полный нежданных и поразительных открытий. Этого мира мы сроду наяву не увидим.
– Я за то, чтобы черпать фактуру литературную из снов! – крикнул с последнего ряда фантаст Якушев. Он написал повесть «А всё-таки она не вертится!» – Мне сны такие приходят иногда, что если книжку с них списать, то потянет она на Нобелевскую премию. А я, идиот, тоже не записываю.
– В общем, решили! – поднялась молчавшая Маргарита Марьянова. Она слушала и думала. – На следующем заседании сон рассказывает Якушев, раз уж он первым выступил за это дело. И будем толпой помогать товарищу лепить из приснившегося сюжет.
– А не увижу ничего если? – ужаснулся Якушев.
– Триста граммов «столичной» на ночь! – посоветовал Лихобабин, мастер-частушечник и критик. – И желание загадай. Ну, про что хочешь поиметь сновидение. И всё тебе будет в красках и павлиньих перьях!
Так в литературном кружке родился единственный в стране и за рубежом оригинальный способ добычи литературных идей, не похожих на всё, что делали писатели до простого провинциального литератора Якушева.
И через неделю коллектив, расслабляясь пивом от Марьяновой, млел и впадал в транс, погружаясь в рассказ Якушева о своём сне с четверга на пятницу. Он грёзы свои подробно изложил в общей тетрадке и читал с выражением, как клятву пионера о верности делу дедушки Ленина. Назвал Якушев сон свой, как и будущую книгу.
«Чёрная дыра на картине мира»
«Приснился мне хороший человек. Хоть и не знакомый. Он зашел ко мне в сон и сказал, что он Алексей Сажин. И что теперь на время всего сна это я и такая у меня во сне фамилия. Сажин. То бишь он – это я, Антоха Якушев.
– Я расскажу тебе наш сон, сказал я, Сажин, мне – Якушеву. Мы с тобой писатели. Поэтому рассказ про сон наш надо напечатать книжкой. И вот что он рассказал. То есть я рассказал, но как будто бы он. Потому, что он и я – одно и то же во сне:
–Было это тогда, когда ещё ничего не было. Хотя многое уже и было.
И жили они дружно, и ничего не ведали.
Но однажды стало темно. И в темноте всем понадобился свет.
И отправился один из них разузнать, как добыть свет. И было ему страшно в темноте. И не вернулся он.
И задумались остальные. И вызвался пойти следующий. И ему было страшно. И его поглотила тьма.
И снова задумались все. И послали они самого отважного. Чтобы наверняка. Но и он не вернулся.
И послужило это всем уроком. И тогда, словно сам собой, появился свет. И познали они то, чего раньше не ведали. И увидели многое. И решили уйти все. И никто не вернулся.
И тогда появилось многое из того, чего ещё не было. И стало много всего. Это сделал Бог, которого не было для многих людей. А для кого он был – его помнили и славили. Хотя никому это уже и не было нужно. Потому, что всё уже было. Зачем Бог? Он всё дал. Спасибо тебе и сиди тихо, на иконах нарисованный.
И огляделся Бог вокруг. И понял он, что никому больше не нужен в СССР. И стало ему не по себе. И задумался он. И спрыгнул он тогда с тверди небесной. И никто не помог ему.
Потому что все ушли, и никто не вернулся. И никого не было.
И никого не осталось. И нет никого. А раз нет никого – то для кого Бог?
Хотя кому какое до этого дело?
Нет и нет.
Вот такая история…
И с тех пор всем, кого не было тут, а там было навалом, стало интересно, что же произошло.
В общем, всё было ясно. Хотя никто ничего и не понял.
«А почему?» – спрашивали одни. – «Вряд ли!» – невпопад отвечали другие.
И тогда собрались все на Большой Совет. «Зря мы», – выступил самый первый. «Всё равно ни к чему!» – возразил ему такой же первый, но после него. «И, главное, день-то был северо-восточный!» – удивился стоящий рядом. «Сколько ни старайся», – согласился с ним ещё один.
И так они держали совет и разошлись только на третьи сутки. И зря разошлись. Потому что решение было принято.
Хотя никто и нигде.
Вот что случилось сначала. А вот после того уже и появилась чёрная дыра на картине мира. Который где-то был, а где-то кроме войны ничего не было. Пока и там не получился мир».
Якушев закрыл тетрадку и передал её Пановичу.
– Будете издавать книгу, пишите двух авторов. Алексей Сажин, Антон Якушев.
– Будем издавать, – председатель прижал тетрадку к груди. – Вот видите же! Сон разума рождает не только чудовищ, но и шедевры! Стоило нам применить новую методику формирования опуса – и тут сразу сюжет читателю чёткий как у Эдгара По! А фабула как выстроилась! Ну, прямо как рота Кремлёвского гарнизона! Носочек натянут, локоток ровно под девяносто градусов, а поворот головы – чётко три четверти. Хоть кипрегелем измеряй или транспортиром.
Да с такими характеристиками повесть Якушева-Сажина можно сразу направлять в издательство «Советский писатель». Так они очередное переиздание крупного фантаста Ивана Ефремова «Час быка» отложат, а Якушева-Сажина миллионным тиражом в народ выбросят. Пусть люди знают, что от смешного до великого провинциальному литератору нужно всего один шаг сделать! Да какой он, кстати, провинциальный? С такими писателями Зарайск – это уже не окраина литературная, а почти третий город после столицы и Ленинграда.
– Чего он сегодня выпил? – тихо поинтересовалась Марьянова у матёрого частушечника Лихобабина, который давно научился знать всё про всех. – Граммов триста «столичной»?
– Мы вместе врезали по полтора стакана Азербайджанского с четырьмя звёздами, – уточнил Лихобабин. – Потому и речь льётся из него благородная да культурная.
– А ты частушки новые пробовал во сне услышать? – спросила Маргарита. -
Я вот позавчера только заснула и сразу поэму отловила строчек на триста. Соскочила ночью и записала всю между текстом в газете «Гудок». Прочту здесь, но печатать буду в Москве. В издательстве «Прогресс». У нас ведь теперь отделение всесоюзного Союза писателей будет. Не слышал?
Лихобабин открыл рот как в кабинете у дантиста и не закрывал без команды доктора.
– Ну, ну, захлопни уста нетрезвые! – убедительно попросила Марьянова. – Через месяц-другой вступай к нам в Союз. Я – председатель. Печататься будем только в Московских конторах. Частушки народу очень нужны. В них – мудрость времён! А!?
Лихобабин с трудом сомкнул губы и кивнул. А как же, мол! Мудрость и интеллигентное осмысление всяких двусмысленных ситуаций.
– Ты сейчас прочти, что там тебе сон навеял за последнюю неделю, – Шепнула Маргарита. – А я отберу лучшее для издательства « Прогресс». Но про отделение Союза пока никому. Понял? А то испортишь всё. Тяни руку!
Пока члены литобъединения качали Якушева и орали всякие здравицы ему, называли его несомненным талантом, а женщины ухитрялись его, высоко взлетающего и падающего, целовать в щёчки, Лихобабин тронул председателя за крепкое плечо и сказал почти угрожающе.
– Мой черёд сейчас. Снились мне еженощно целые наборы частушек. Всё смог записать. Это очень правильно – искать выдающийся материал в забытьи. Пробовал напиться водки и в него, в забытьё, проваливаться, так ни строчки не почудилось. А трезвым засыпал неделю и – на! На целую толстую книгу нашептал мне частушек сон праведный. Читать?
– Сейчас послушаем взятые из снов частушки нашего дорогого Владимира Сергеевича Лихобабина! – воскликнул председатель и все, кто качал талантливого фантаста, мгновенно разбежались по своим стульям. Якушев рухнул на паркет и дощечки от пола разлетелись в стороны как брызги от ноги, шлёпнувшей лужу. Его подняли и унесли на подоконник, где он вопреки предположениям, не помер, а неплохо отдохнул и даже частушкам удачным слабыми ладошками хлопал.
– Шедевры устного народного творчества, которые натурально сперва придумывает специальный поэт вроде меня и записывает,– объявил частушечник. – А потом раздаёт народу. А народ их чешет на пьянках так нагло, будто сам сочинил. Короче – фрагменты моего первого из семи томов.
Зал затих и сдавил дыхание. Почти все родом были из села и частушки там ценой стояли выше, чем, например, стихи Некрасова про русскую деревню и терпеливый народ. Да и не знал про Некрасова никто, кроме младших школьников.
– Ну, ядрёна Матрёна! – сделал Лихобабин уместное вступление и воткнул руки в боки:
– Это что же за гулянье:
Ты – домой и я – домой.
А, по-моему, гулянье:
Ты домой и я с тобой!
Неужели веток мало:
Вы березу рубите?
Неужели девок мало:
Вы замужних любите?
Вот пойду я в огород,
Накопаю хрену.
Затолкаю Сашке в рот
За его измену.
Мне не нужен пуд гороха,
А нужна горошина.
Мне не надо много девок,
Нужна одна – хорошая!
Три недели не купался,
И поймал не пузе вошь.
Она толстая, большая,
Из винтовки не убьешь.
В магазине продавщица
Назвала меня «свиньёй».
Бабки думали свинина,
Стали в очередь за мной !
Вот это был самый красочный и душевный финал всех тридцати последних заседаний литобъединения. И гармошка появилась как вроде из того же сна Лихобабинского. И гармонист выскочил из ниоткуда с ней на пустое место перед стульями!
Вообще незнакомый мужик в косоворотке и в синем картузе, заломленном на затылке. Как бурей степной снесло в круг всех писателей и поэтов, грузчиков, продавщиц, машинистов подъёмных кранов и закройщиц фабрики «Большевичка». Все верещали, вспоминали свои любимые частушки и горланили их, как на второй день буйной деревенской свадьбы.
Мужики прыгали вприсядку и забрасывали ноги над головами, а дамы махали носовыми платочками, расставив руки как для объятий, и кружились на цыпочках вроде куриц перед петухами.
– Да…– сказал сам себе доцент мехмата, председатель Панович. – Культуру в массы, деньги в кассы. Сила народная в слове, а слово это не из любовных романов или учебника по сопромату, а из частушек традиционных. В наших традициях острое, меткое слово русское, а в нём и сила неодолимая.
– И- и – е – е -хх! – визжали в экстазе пляски дамы.
– Оп- п- п- она! – ревели, подскакивая в такт рифмам, мужики.
И длилось веселье до ночи. А хоть и не было в нём того интеллигентного, литературного, высокохудожественного – ничего. Зато радость живая, честная, искренняя имелась в запредельном количестве.
Главный редактор газеты поздно домой уезжал. Заработался. Открыл дверь, за которой грохотало заседание писателей и поэтов. Кивнул Пановичу вопросительно.
– Нормально всё? Только шум, а драки нет?
–Всё клёво! – вздыбил столбиком большой палец председатель. – Всё ровно по плану!
К полуночи разошлись. Отдохнули на все сто пятьдесят процентов. Потому шли в разные стороны, улыбались устало и ни о чём не думали.
Кроме, само – собой, как о художественной литературе.
Уже не как о дальней родственнице, а будто о Родине родной, навек любимой.