Глава третья
В Зарайске кроме литературного было ещё около ста объединений, кружков секций и студий по интересам. Этот феномен приезжали изучить и понять большие учёные-социологи из Москвы. Ни один другой город СССР с населением в сто тысяч человек не имел и трети организованных собраний, сплотивших творческих и просто активных граждан. Активисты, которых не сподобила природа погрязнуть в графомании, малевании якобы живописных полотен или унылом бренчании на балалайках, гуслях и домбрах в оркестрах разных народных инструментов, кучковались по интересам, удалённым от творчества.
Зарайские хулиганы огромным числом сбивались с утра по воскресеньям в большую толпу возле парка с мётлами, вениками и мотками шлангов. Они до вечера подметали улицы, а также клочки заплёванной подсолнечной лузгой земли перед воротами городских домиков, а ещё крепили шланги к водяным колонкам и до блеска офицерских сапог усердно отмывали асфальт. В выходной день народ гулял спокойно и расслабленно. Никто не бил его по лицу и не мешал существовать. Обо всех кружках и секциях в этой повести рассказать не удастся. Уж очень их много. Но одну, самую экзотическую, не помянуть коротенько – грех, не менее. Это был кружок умельцев ловить в Тоболе и озёрах рыбу майками и штанами.
Стандартные ловцы удочками по субботам на рыбалку не ходили. После двух сотен «маечников» ловить им было нечего. Ловцы майками и штанами плотно связывали лямки и штанины, Окунали их в воду и бродили, рассекая лицом течение и водоросли вдоль берегов. Рыба попадалась маленькая и никто её не ел. Отпускали обратно. Но сам процесс собирал сотни зрителей.
Они гуляли по берегу наравне с рыбаками, свистели одобрительно и аплодировали тем, кто поднимал над маленькими волнами доверху полные майки или брюки.
И старожилы рассказывали всем, кто не знал, не слишком уж и давнюю жуткую историю. Один ловец вместе с майкой провалился в омут, где под корягой жил огромный налим. Он от неожиданности влетел в майку и по дну рванул против течения. Воздух у рыбака кончился, но отпустить майку с добычей он не позволил себе даже перед лицом смерти. Налим утащил его за сорок километров до города Рудного и там не нашел себе ни коряги, ни омута. От расстройства он выбросился на берег вместе с ловцом. Обоих погибших нашли с утра посетители пляжа. Майку с налимом оторвать у погибшего не смогли. Так их вдвоём и похоронили. Поставили гранитную плиту с гравировкой « Даже смерть не разлучила нас». И нарисовали их в воде, рассекающими встречное течение.
Ну, а литературное объединение было, конечно, самым уважаемым. Писатели, они ведь властители дум, учителя. Даже пророки среди них попадались. Вон ведь Лермонтов ещё в 1830 году стих написал «Предсказание».
«Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;»
И ведь угадал. Или вот попроще факт. Пророк-писатель из Зарайска в газете опубликовал рассказ «Урожай».
– Настанет однажды осень, – твёрдо высказался он. – и на полях наших вырастет небывалый урожай, которому позавидует весь мир.
И ведь не соврал, шаман. Прошло десять лет всего и выросло столько пшеницы с овсом и рожью, что все аж одурели. Продали дорого очень загранице. Деньги государство куда-то сунуло на свои большие дела. А у нас хлеб уже собирались по карточкам продавать. Но каким-то чудом пронесло мимо голодухи. Короче, писательское слово – это как серп и молот одновременно. Скосит сперва, а потом пришибёт в лепёшку.
На следующий день после заседания, на котором почти всех довёл до оргазма писатель Игнатьев своим фрагментом повести «Зима сменяется весной», к терапевту Савченко, умеющему не только лечить и писать стихами рецепты, но и расставлять по местам всё правильное, а негодное уничтожать безжалостно, пришел строгий критик почти всех подряд литераторов частушечник Лихобабин.
– Жора! – взял он доктора за пуговицу и внимательно изучил его честные глаза – Ну, не может быть в маленьком, Богом забытом городишке, почти двести гениальных писателей. Во всём Советском Союзе столько не наскребёшь. Мы сами себе кладём на стул кнопку под задницу. Всего один нормальный Московский критик красиво сравняет с землёй наше объединение в толстом журнале «Новый мир» и прав будет. Этот журнал даже ЦК КПСС не побоялся, храбро напечатал «Один день Ивана Денисовича». В шестьдесят втором он ещё совсем запрещённым считался. Солженицына до этого только от руки переписывали с какой-то машинописной копии. Вот ты прикинь: выходит в «Новом мире» статья о нашем графоманском объединении. – Получается ведь, напишет критик, что у нас в Зарайске на каждые две тысячи граждан приходится один гений писатель-поэт. А ты же на всех заседаниях сидишь, всё слышишь. Хоть один не гениальный литератор есть у нас? Нет его! Кого ни обсудим – гениально написал.
Скоро весь город и всю область ихними книжками завалят. Бумажных отходов от областной газеты – девать некуда. Типографии просто выгодно от редакции за печать книжек на отходах деньги получать. Как-то надо затормозить эту вакханалию!
Думай, Жора! Ты натурально башковитый. Как это притормозить и не всех печатать? Как удалить всех из списка гениев? Ведь халтура сплошная прёт! Что делать-то? Сам я не справляюсь с мыслями. Я же частушечник. Оп-ля-ля! Больше в голове ничего. Давай, дорогой! Ты же врач. Спасай от заразы литобъединение. Ставь диагноз и лечи. А я подмогну.
– Хирургическая операция! – вздрогнул доктор Савченко и вспотел от ярости благородной. – Без наркоза, стерильных перчаток и скальпеля с зажимами. А махом разрубить нарыв мечом! И оралом вспахать прямо на ране чистую от халтуры и прочих сорняков пашню. Извини за образность речи. Но мы ж литераторы, не грузчики селёдки в бочках.
– Вот тут я малехо не догнал, – частушечник Лихобабин легонько потрогал окаменевшего от своей суровой мысли доктора. – Ты же терапевт, Жора! Не твоё это – мечом махать! Мягче бы истребить лживую гениальность и талантливость фальшивую. Таблетками, уколами в зад. Клизмой, как крайней карательной мерой. Мы – люди интеллигентные. Не опускаться же нам до кровавых революционеров.
– Ты их лица вспомни! – всё ещё околдованный своей смелой идеей, не смягчался терапевт Савченко. – У каждого, кто претендует на издание книжки, выражения лиц великих Пушкина, Толстого, Ахмадулиной или Ахматовой. Наглость от безумия. Они все психи. Шизофреники. И вылечить их невозможно. Медицина бессильна. Только резать без наркоза.
– Ну, можно, конечно и устранить. Физически, – Лихобабин сделал смелое лицо. – Отравить на заседании всех пирожками моей жены. Мы их не едим сами. Однажды попробовали, так еле спасли нас в «скорой помощи». А начинка – простая картошка. Вот как она из неё яд делает? Так она ждёт когда у нас враги появятся. Чтобы разом всех на званом ужине и положить. Так нет, блин, пока ни одного врага. Всё не как у людей…
– Ну, ты зверь, Лихобабин! – изумился терапевт. – А ведь вроде поэт, стетоскоп тебе в душу! Не соображаешь, что я образно изъясняюсь? Вот вскипяти свой ум! Есть у тебя рукопись – ты, стало быть, писатель или, мать твою, поэт. А нет рукописи? Кто ты после этого? Да обычный доходяга-читатель. Газету «Правда» тебе в руки или «Сказку о рыбаке и рыбке» в лучшем случае. С тобой, забубенным читателем, можно вообще не здороваться. Кто ты такой есть? Никто! Статистическая единица. А вот имей рукопись сочиненного персонально романа или поэмы, то ты уже звучишь. Ты поэт! Писатель! Властитель дум! Оракул! Ты ростом выше Олимпа, где боги сидят древнегреческие. Исходя из этого, что надо сделать нам с тобой, Юрий Макарович, доходит до тебя?
– Что? – обалдел от многих незнакомых слов частушечник Лихобабин. – Может, пойдём в «Колос» да коньячка вдохнём граммов по сто пятьдесят?
Чую я – дело ты задумал сурьёзное и без коньячка несподручное.
Приняли они пузырь азербайджанского с четырьмя звёздами на борту и разложил Савченко перед поэтом план-карту действий. Устную. Записывать нельзя. Потому как секретность – выше неба!
– Я иду в больницу свою, ставлю фуфырик водиле скорой помощи, мы едем к редакции со двора, лезем в окно и все рукописи из шкафов и столов грузим в будку с красным крестом и полумесяцем. Потом везём макулатуру в лесок ближайший, роем лопатами яму и все бессмертные произведения хороним без оркестра, оградки и памятника. А!?
– Лопаты с пожарного щита в редакции снимем! – обрадовался Лихобабин.
– Вычислят нас, – Савченко с жалостью поглядел на недалёкого компаньона. -
Сторож может нас отловить когда обратно вешать будем. Лучше купим в хозмаге по пути. И выбросим с моста в Тобол после дела.
– А может, просто вывезем бумажки в степь? Рядом же совсем. И сожжем! В кучу свалим и запалим костерок! – Юрий Макарович аж подпрыгнул. Мысль понравилась. Простая и гениальная как его частушки.
– Рукописи не горят, – доктор Савченко бросил на частушечника ехидный взгляд. – Небось, не читал «Мастер и Маргарита» Булгакова? Воланд – это кто?
– А кто такой есть этот Булгаков? Начальник Воланда? Не читал. Когда мне? На земснаряде работы – в сортир сбегать некогда, – слегка опечалился поэт Лихобабин. – «Незнайку на Луне» читал. В садике. А потом частушки стал сочинять и читать уж совсем не стало возможности. Ну, ты понимаешь… А я сам лично шесть книжек у сынка изъял и сжёг во дворе. Накупил, дурачок, справочников радиолюбителя. Хочет радиотехником стать. А по мне – иди, гадёныш, в династию. Дед на земснаряде возле Тобола вкалывал, батя родной там же мозоли трёт, вот и не рушь традицию. Соблюдай преемственность поколений. Сгорели справочники минут за тридцать.
– Книги-то горят, – улыбнулся терапевт. – А рукописи – нет! Воланд сказал. Лично Сатана! Булгаков и сам хотел свою сжечь. Так ни фига. Уцелела. Обгорела чуток. Но умные люди восстановили её и напечатали хорошую книжку «Мастер и Маргарита». Ладно. Выпили и хватит. Побежал я за машиной, а ты беги к редакции и жди под окном.
За два часа все бумаги скинули в будку. Купили лопаты по дороге. И три часа яму рыли. До вечера засыпали землёй и сверху дёрном покрыли. И получилось красиво. Не догадаешься, где яма. Дёрн её замаскировал.
На следующий день вечером собрались литераторы на заседание и громкую читку, а читать-то и нечего. Тут паника, слёзы поэтесс и матюги прозаиков. Панович, председатель, крепкий мужчина, сел бледный в уголок и на лице его вообще исчезло выражение. Он тяжело дышал и был близок к обмороку. Рушились все его грандиозные планы на вывод Зарайской области в лидеры самых культурных и благородных провинций Страны Советов. Нечего издавать и, значит, гордиться шедеврами уже не получится.
– Милицию бы подключить, – сказала робко Марьянова.
– Когда ей бумажки простые разыскивать? – вздохнул писатель Лыско. – Тут преступников бегает – не сосчитаешь! Их ловить – ног- рук у милиции не хватает. А тут бумажки…
Тут поднялся на стол проектировщик Маслов, автор научно-фантастической повести «Стекло из гранита» и весь перепуг уничтожил у членов объединения за три секунды.
– Я лично пишу под копирку в трёх экземплярах, – крикнул он весело – Так ведь и вы тоже!!!
– А-а-а!!! – вспомнили все. – И мы тоже!
Радости на Пановича столько выплеснулось из пробудившейся энергии бойцов литературного фронта, что он от восторга чуть в ней не затонул как бумажный кораблик в открытом море. Вернулись перспективы!
– Да, бляха, – мрачно хмыкнул Савченко. – Такую процедуру завалили. Такой полезный укол мимо задницы в белый свет вкололи! Тьфу, мать вашу, талантов да гениев. Пошли, Лихобабин, в «Колос». Грусть-тоску от провала операции зальём.
Они ушли, униженные непредвиденным поворотом событий, но не оскорблённые.
– Добьём, – уверил частушечник. – Через типографию попробуем. Есть у меня одно соображение.
И они налили по первой.
А в это время уже вернулся из дома с копией рукописи поэт, кандидат на издание книги, Леонид Кулибабин.
– Читай! – закричали заседатели так мощно, что поэт присел, задрожал губами, но с перепугом справился, достал из-за пазухи скрученную в рулон копию поэмы, принял положенную таланту гордую осанку и поднял вверх руку.
– «Величие страсти», – обозначил он имя творения своего, кашлянул и пошло дело:
«Без любви твоей я страдаю.Вяну я без неё, пропадаю .Как не нравится быть мне постылым.Быть мечтаю я милым, любимым.
Я у тебя хочу украстьТвою ко мне любовь и страсть.Зря что ли ночью свет погас! Я жду тебя четвёртый час.
И ты, любовь моя, придешь
И в темноте меня найдёшь.
Мы не боимся темноты.
То сверху я, то сверху ты!
И теперь я уже не страдаю,
Я от страсти летаю, летаю!
То я сверху, то ты, как всё мило!
Я хочу чтобы вечно так было!»
Кулибабин расшаркался, в пояс всем поклонился и стал беспорядочно метать по сторонам воздушные поцелуи. В него из зала летели крики «талантище!», конфеты, печеньки, журналы «Работница», «Огонёк» и даже один кактус в горшочке, снятый с подоконника и пущенный нежной дамской ручкой. Потом к нему подлетело примерно пятнадцать женщин и три прозаика. Они прихватили Кулибабина за доступные конечности и с десяток раз швырнули его под потолок. На предпоследнем броске поэт потолка достиг всё же и вырубился, честно заработав мгновенно вспухшую розовую шишку в центре умного лба.
– Халтура! – крикнул терапевт Савченко. – Пошлый бред в рифму! Тянет максимум на стандартный талант. Талантища не вижу. Гениальностью вообще не пахнет.
– Нет! Гениально! – взвизгнула, летя над полом как рыхлый кусок ваты по сквозняку, технолог пивзавода и поэтесса Марьянова. Она врезалась в доктора и, как утопающий за соломинку, намертво схватилась его за чуб и волос на затылке. Она повисла на причёске, согнула Савченко в дугу и потянула его вниз. – Кулибабин гений, гений и ещё раз гений! Как Пушкин!
Терапевту повезло. Чубчик и кусок волос над шеей оторвались от головы и осыпались на доски вместе с поэтессой.
– А я говорю, что всего-навсего талант ваш Кулибабин. – Савченко отпрыгнул на безопасное расстояние, взял за плечи худенького прозаика Лыско и прикрылся им как бревном с ногами и в сером костюмчике.
– Точно! – поддержал товарища по борьбе с неправдой Лихобабин. – Не более, чем талант. Есть изъяны в произведении. «Я у тебя хочу украсть твою ко мне любовь и страсть» Это плохо. Талантливый поэт ещё может украсть хоть любовь, хоть четвертак из кошелька. Но гений – никогда. Гений чист как ангел! И невинный как Первый секретарь ЦК КПСС. Почти святой!
– А я и не претендую, – Кулибабин поднял с пола пухлую Марьянову, утяжелённую килограммом пудры, губной помады и бусами из крупного янтаря. – Мне все дома говорят, что я талант. Ну, так им виднее. Они ж меня насквозь видят, домашние. Тёща – вообще рентгеновский аппарат. И я на талант свой согласен. Мне хватает.
– Дураки вы все, – отряхнулась Марьянова и поправила бусы. – А ещё члены литературной организации! Может, вы скажете, что и я не гениальная?-
Она взяла со стола пустую бутылку от «Жигулёвского» и отколола от неё острое горлышко об угол стула.
– Нет, вот ты, Рита, как раз гений! – председатель Панович выбежал из толпы и разместился между ней и Савченко как рефери, разводящий горячих боксёров.
– Хрен с тобой, Маргорита, – Лихобабин погладил технолога пивзавода по модной причёске. – Не помню, чего ты там написала вообще, но ты гений! Десять лет работать технологом на пивзаводе, украсть только для нашего объединения не меньше тридцати кузовов пива и гулять на свободе! Так не нам же только одним тащишь с завода. И никто тебя покуда посадить не успел. Да, ты гений! А раз ты гениально тыришь пиво с работы, то и рукописи наши гениально спёрла тоже ты! Чтобы больше никто от горя ничего не смог написать, а ты одна осталась в звании гениальной поэтессы. Точно, это ты рукописи уничтожила!
– Да! – воспрянула всей плотью Марьянова. – Я их пачками всю ночь таскала и сбросила в люк от канализации. – Это чтобы вы при мне новое написали! А то неизвестно, откуда вы свои бумаги притащили, с какого произведения списали и кто их натуральный автор! Пишите, чтоб мы все видели, что это вы хрень всякую сочиняете, а не шедевры. А то надо же! Только объединение открылось, а у всех уже по десятку повестей и сборников стихов. Теперь пишите новое. Посмотрим, послушаем, почитаем – как оно у вас выходит. Но доказать, что конкретно я ваши рукописи слямзила, невозможно. В перчатках работала. И в бесформенной плащ-накидке. Никто меня не узнает, даже если и видели. А я как призналась вам, так и откажусь хоть перед Верховным судом! Понятно?
Лихобабин и Савченко переглянулись. Подозрение теперь даже тенью не сможет на них упасть. Бабы-дуры. Верная молва. Сама на себя напраслину накидала. Додуматься же надо!
– Ну, мы сегодня закончим – таки читку копий рукописей, которые уже заявлены. – Почти приказал председатель Панович. – Я с типографией переговорил. Так они нам с радостью все двенадцать книжек за раз напечатают. Чтобы и первой партии отобранных не обидно было. Редакция платит за всё. Тоже договорился. И давайте больше не драться и не «топить» друг друга. Здоровая критика и диспуты разрешаю, а если зависть и хамство засеку, гнать буду из объединения как гусей по бездорожью. Аж свистеть будет за изгнанными!
– Значит, тогда сейчас моя очередь отрывок читать? – с последнего ряда прорычал огромный как кухонный буфет прозаик Андрей Блаженный, грузчик с элеватора. Про него рассказывали, что он мешки с зерном, каждый весом по пятьдесят килограммов, носил за двести метров по шесть штук. Двое подсобных работяг на него всё это накидывали и он трусцой убегал на другой конец хранилища. А по дороге что-то напевал ещё. И ведь такого «орла» не в цирк потянуло, где народ бы от его силы столбенел и ликовал. Нет, выбрал он самое лёгкое для отдыха на досуге. Ручку с пером и общие тетрадки, куда писал повести всякие.
– Давай, Андрюша, – махнул ему председатель. – Одна Завадская со стихами останется. И зашлём одобренные работы в печать прямо завтра. Пусть корректоры поработают, а через пару недель откроем во Дворце целинников выставку-распродажу «Зарайск – город писателей и поэтов».
Вышел Блаженный с общей тетрадью, которая в его похожей на лопату ладони смотрелась как автобусный проездной билет.
– «Колосись, блинчик!» называется моя повесть. Моё произведение – новое слово в мировой литературе. Все догнали мысль? – сказал он выразительно, после чего пивные бутылки в руках членов объединения вздрогнули и зазвенели.
–«Старый хрен больше коц, больше колосись, колосись! Коц больше! Дуроц! Ну, как это не знал количество!? Большее количество на помёт, коц больше, коц меньше – на помёт, все присутствующие тарабули.!
Мой коц – это мой! Мой на помёт, где Куприн Урот, ну, как это не знал старый хрен непребывавшее коц!!! Был ты безразличный, так колосись, колосись! И, между тем, футбол там один на газе друга и я, и ты будешь блинчиками, которые съедают блинчик, которые произведены, между тем разрабатывает меня! Я дуроц рассеиваю как коц на помёт, на помёт и не мне его – го, производят. Парень изученньенький с газом коктейля и я – это блинчики. Блинчики коц съедобно, это был дуроц необходим, условие – коц! Состояние государства на помёт, на помёт!!! Дуроц всем! Всем коц! Блинчик колосись, старый хрен! И возникай!!!»
–Это половина первой главы. Дальше так же. Только уже с интригой и трагическим финалом. Два убийства, изнасилование слона и воплощение блинчика в коц! – выдохнул грузчик Блаженный Андрюша.
Тихо стало в зале. Слышно было даже как пыль медленно перемещается с левого конца подоконника в правый. И как внутри стены в проводе бежит электрический ток в двести двадцать вольт и двадцать ампер.
– Ы – ы -э – э – ы – э – это что вот сейчас было? – осторожно спросил сам себя шофёр-прозаик Белый Вова и поросился выйти. – Мне в сортир срочно.
– Красиво-то как, Господи! – перекрестилась Марьянова и все отвернулись. Не заметили. И не услышали. Нельзя же креститься и бога вспоминать. Так учит нас партия. – Нет, это не гениально. И не талантливо. Это просто сверхъестественно! Как на другой планете написано! На Плутоне. Ты где писал, Андрюша?
– Вот не помню точно, – опустил глаза Блаженный. – Навеяло вроде в туалете. Но там ручки со мной не было. А потом я допил «тормозуху» Воронежского химзавода, отфильтрованную через хлебный мякиш, сразу литр заглотил. Вот тут накатило на мозг чувство могучее. Вроде не грузчик я, а великий писатель! И муза прилетела, и Вдохновенье да ещё какая-то зараза в странных пёстрых шмотках, тёмных очках и штаны на ней были голубые в тёмных разводах, рваные на коленях и заднице.
В пупке – кольцо, а губа нижняя и язык проткнуты короткими иголками с прозрачными стекляшками на концах. И давай мне втроём вот этот текст в башку втюхивать. Еле успевал записывать. Особливо новенькая с кольцом в пупке много натарахтела. Потом, когда протрезвел, гляжу – так ведь вроде ништяк повесть вышла. Но даже самому не понятная. Соседу показал. Он час читал без отрыва, хотя был трезвый.
– Тут два варианта, – сказал он перед тем как вмазать «тормозухи» моей. – Первый – ехать в приёмный покой дурдома и устраиваться туда насовсем, предварительно прочитав врачу одну главу. Второй вариант – тащи этот бред в свою литературную секту и покажи сперва главному, который понимает в буквах. Возможно, это открытие в литературе.
– И его сосед оказался прав! – торжественно оповестил народ председатель. -
Я консультировался в институте с тремя профессорами-филологами. Они сказали, что это язык литературы следующего, двадцать первого века. Примерно две тысячи девятнадцатого-двадцать второго года. Во как! Ты опередил время, Андрюша, почти на пятьдесят пять лет! Ура! Поздравим коллегу!
Зал молчал ещё глуше. И электричество по проводам неслось к лампочкам и розеткам с грохотом и свистом.
– Я, слава КПСС, до этих годов не доживу, – с облегчением выдохнул писатель Якушев.
– И я помру раньше. Мне уже пятьдесят. Не дотяну!!! – радостно запищала худенькая бухгалтерша-поэтесса Лямина, до этого сидевшая безмолвно.
– Мы не доживём! – Вдруг хором стали скандировать все. Да так счастливо, будто помереть им не терпелось уже сегодня. – Ура! Не доживём!
–И вас не заботит, какой станет литература в двадцать первом веке? -Засмеялся Панович Андрей Ильич, главарь объединения. – Девятнадцатый век вон как любите! И двадцатый литературный век вам нравится. Зощенко, Горький, Платонов, Шукшин. А?
– А что, в следующем веке мозги у писателей черви изглодают или на литературу инфекция смертельная нападёт? – Серьёзно спросила беременная крановщица-поэтесса Малькова.
– Не знаю, – смотрел в потолок председатель. – Но, похоже, писателями настоящими будут называться такие, как наш уважаемый Андрей Блаженный. – И, что-то мне подсказывает, что будет писателей раз в сто больше, чем читателей. Слава богу! Прости меня, наша партия КПСС за упоминание врага твоего, я тоже не дотяну до тех времён.
Помолчали все ещё минут десять. Траурно. Скорбно.
– Так меня уж отпустите. Одна я осталась, – разорвала грустный упокой поэтесса Завадская. – Прочту стихотворение, которое будет в книжке да и по домам побежим своих кормить. Стихотворение я назвала «Белка».
«Ты – вещь, как клещ, сама собой играя,
Клещами душу мутишь мне до дна.
Пир мерзостей твоих не умолкая,
Поёт как пьяный, будто ты одна.
Но ты, в себя отраву заливая,
Уже не ты, уже как будто я,
Лечу назад, слезами заливая,
И мой полёт – как мёртвая петля.
Все звёзды снова далеки и мелки!
А если поглядеть вещам в глаза,
Увидим, что они бегут как белки
Не в силах убежать из колеса».
– Берём! – закричал зал.
– Красиво! – закричал зал.
– Не гениально! Лучше! Талантливо!
– Ну вот. Одной настоящей поэтессой стало больше, – спокойно сказал председатель. – Давайте мне ваш сборник. Завтра же – в типографию.
– Ну, это мы не зря закопали рукописи, – Почему-то вспомнил врач Савченко. – Что-то после этого случилось. Хотя я в мистику не верю. Я же врач. Но тут же, падла, мистика! Век мне «горздрава» не видать!
– Да, – согласился частушечник Лихобабин. – Что-то изменилось в людях наших после этого. Пропали гении. Все, кроме Марьяновой. Да и пёс с ней. Одна муха суп не портит. Остальные, хорошо, стали просто талантливыми. Скромно так. Но тоже достойно. Подтверждаю, как оператор земснаряда.
– Стало похоже, что люди наши поняли основное: надо тяжело, долго, ломая умы и разрывая душу, учиться, учиться и учиться делать литературу, – почесал затылок терапевт Савченко.– А всего – то и понадобилось рукописи закопать. Обнулить, мля, счётчик…
Мимо них молча проходили к выходу товарищи их по перу, аллегориям, эпитетам, идиомам, метафорам и рифмам в хорее и амфибрахии. Кто-то слёзы редкие смахивал, кто-то улыбался таинственно. Что-то новое, истинное, похоже, поняли почти все. И, видимо, для себя это новое настежь распахнули.