Часть вторая
Глава первая
Поезд приближался к Москве. В окнах мелькали полосы дачных платформ, проносились, пронзительно улюлюкая, электрички. Пассажиры спеша собирали вещи, мешая друг другу. Дети, совсем одетые, были выставлены в коридор, где они прилипали к окнам.
– Папа, – кричал карапуз в длинном чёрном пальто и огромной кепке. – Папа, смотри. Детский сад.
И его пальчик тыкался в стекло в сторону весёлых грибков городского пляжа. Поезд уже грохотал по мосту, а малыш всё ещё не мог успокоиться. Его счастливая мордашка светилась радостью встречи с давным-давно знакомым в этой озадачивающей даже взрослых Москве.
Правда, ещё ничто не напоминало столицу. Убегали в стороны асфальтированные дороги, уступая место рыжим выбитым тропинкам, кустарнику и траве. Местами почти вплотную подходили к дороге заборы, груды вырытой земли, пирамиды просмолённых шпал. А затем снова трава и крыши игрушечных дачных домиков.
Мокашов не спускался с полки, чтобы не мешать.
«Позвоню на завод. Пускай оформляют пропуск. А сам в редакцию, рядом, и к Леньке зайду», – планировал он.
В редакцию знаменитого научного журнала его попросил заскочить Маэстро. «Что-то долго они мусолят мою статью, – сказал он, и Мокашов не смог отказать ему.
Редакция помещалась в институте «Механики» неподалёку от Белорусского вокзала. Он без труда разыскал её по адресу, постоял у входа, почитал таблички и через двойные стеклянные двери прошёл в вестибюль.
В его большем помещении было темно и прохладно. Тянулись неизвестно куда высокие коридоры. Деревянный барьер отделял собственно вестибюль с гардеробом от помещения для посетителей со служебным телефоном без диска и окошечком бюро пропусков. Дождавшись очереди, он позвонил, отыскал нужное, и, услыхав «ждите», опустился на скамью: «ждать так ждать». Мимо, жонглируя красивыми пропусками, проходили сотрудники института. Усатый вахтёр останавливал одних, пропускал, не реагируя, других; словом, не то развлекался, не то работал.
– Кто в редакцию «Прикладной механики?»
Мокашов торопливо встал.
– Я вам выпишу пропуск.
«Очень нежное лицо», – подумал Мокашов, разглядывая вышедшую женщину. Она была в голубом платье, голубой мохеровой кофте с дымчато-голубоватыми волосами. Наклонившись, она выписывала пропуск в розоватой, тонколистой книжице. «Голубая женщина. Кошмар какой-то».
– Ваш пропуск. Держите, – подняла она большие, окаймлённые синевой глаза. – В комнату двенадцать.
Повернулась и ушла, вызванивая кафелем пола, словно трудно было подождать минуту, пока усатый вахтер помнёт папиросно тонкий розовый пропуск, недоверчиво посмотрит на пропуск и на него и пропустит, бормоча под нос какие-то слова.
– А почему не автор? – спросила голубая женщина, когда он вошёл и поздоровался.
Мокашов объяснил. Она долго разыскивала статью.
– Ай-яй-яй, – удивилась она. – Отчего она так долго лежала? Придётся поговорить с боссом, редактором, – поправилась она. – Может, он задержал статью.
В комнате рядом было также тесно от столов. У окна сидел крупный лысый мужчина в больших очках и пил из стакана чай.
– Борис Осипович. Это автор. Точнее его двойник.
«Ах, вот откуда „босс“», – подумал Мокашов.
Она положила папку со статьёй на единственное место, свободное от бумаг, и отступила в сторону.
Борис Осипович отставил чай, просмотрел содержимое папки, вздохнул, сказал с расстановкой:
– Статью вашу мы, вероятно, напечатаем.
«Ещё бы, – подумал Мокашов, – продержали год с лишним».
– У нас есть замечания. С этого года журнал переводится для заграницы. Так что требования – повышенные. У вас большой объем. Нужно подсократить. Возьмите статью, посмотрите, что выкинуть. А это что у вас за буква? Генриетта Николаевна, а почему мы так задержали?
– Автор был в командировке, – не задумываясь ответила она.
– А это что за буква? Наборщики наберут вам «аш». Что это за штрих? Производная. Так пишите её наискось. А это для чего? Вынесите из-под интеграла.
– Но зависимость от «aш», – пытался с ходу разобраться Мокашов.
– Нет, простите, – жёстко сказал редактор. – Не зависит. У интеграла – определённые пределы.
– Да, – вздохнул Мокашов.
– Возьмите статью и поработайте.
– Вот что, – сказала голубая Генриетта, когда они вышли. – Отправляйтесь в читальню и поправьте всё, отмеченное галочкой, постарайтесь сократить.
В читальном зале было тихо и имелись свободные столы. Вид у читающих был сугубо научный. Единственно портила картину рыхлая женщина у окна. Она разбирала кучу бумаг, но вид её был сугубо домохозяйки, копошащейся в ворохе белья.
Мокашов сел за столик, повесил на стул пиджак, разложил по столу листки. Шелестели страницы книг, кто-то сдержанно покашливал. Он начал править, сначала карандашом, затем обводил чернилами.
Статья Маэстро была удивительно хороша. Он не чувствовал её чужой, точно вошёл в спектакль, где следующий акт: Мокашов – учёный. Он сидит в строгом зале и думает, чем удивит мир, и всё вокруг необычно строго, даже женщина с видом домохозяйки рядом правит новую умную статью. И дело не в её собственной красоте, а в рассыпанных ворохом гранках. Всё вокруг создавало настроение, даже тишина, казалось, вызывала уважение.
– Бух, бух, трах, – внезапно прогрохотало во дворе, и все обернулись к окнам. Наступила пауза, потом снова бухнуло, а со двора через форточку в тихий научный зал полетел громкий, отчётливый, возмущённый, отчаянный мат, выражавший то ли возмущение приёмщика, то ли бессилие грузчиков.
Редакция еженедельника, куда устроился Пальцев – Светлая Личность – размещалась рядом с Институтом механики. Мокашов поднялся на лифте на шестой этаж и долго ходил взад-вперёд по мягкой синтетике редакционного коридора, не спрашивая и никем не останавливаемый. Наконец, он увидел дощечку с надписью «Отдел науки», и толкнул красивую дверь. Ленька сидел развалясь в кресле и говорил по телефону. Он кивнул, показав на кресло: садись. Кивнул так, точно не было этих месяцев, и они расстались вчера, от силы позавчера.
– Старик, – кричал в телефонную трубку Пальцев. – Ну, ты – гигант… Гениально, я как прочёл, не удержался позвонить… Обязательно… Хочу тебе руку пожать… Пока.
– Ну, расскажи, расскажи, – заулыбался он Мокашову. – Какими ветрами? А ты – такой же: молодой, румяный, от девок отбоя нет.
Пальцев и в институте в газеты пописывал, но о своём выборе таился, не говорил.
– С кем ты? – кивнул Мокашов на телефон.
– Что? – поднял брови Пальцев. – А, ты про это? Да, тут один расписался. Что? Не стоит читать. Дерьмо. Ну, расскажи, как у вас в Краснограде? Я рад за тебя. А ты сам доволен? Здорово, что туда попал, – Пальцев спрашивал и отвечал, не дожидаясь ответов. – Но фирма стоящая. А то уж лучше в столице бумагами шелестеть.
– А ты? Как попал в писатели?
– Ты об этом, – улыбался довольно Пальцев. – Дневники Льва Толстого читай. Путь у нас с ним в принципе – общий. Он в литературу после армии, я перед этим окончил вуз. Я ведь внештатно год до этого в отделе писем работал. Вот уж скажу тебе – каторга. Сизифов труд. Звали меня Великим Перлюстратором. Но вот когда появилось место, редактор сказал: «Возьмём этого альбиноса из отдела писем». Теперь верчусь, как белка в колесе, оправдываю доверие.
– Печатают?
– Политика кнута и пряника. Пятьдесят на пятьдесят. Половина в корзину, половина на полосу.
– Не жалеешь?
– Чего жалеть? Вот ты – учёный…
– Какой я учёный? Я – служащий. Какая у нас наука? Верченье в действии пустом.
– А ты что думал: дадут тебе молоток и будешь железо ковать? Прошли те блаженные времена. Теперь и огород засевают с самолёта. Есть у меня прекрасная выписка… Погоди, найду…
– Потом найдёшь.
– Погоди, чудесные слова Герцена… Слушай, прекрасные слова: «Учёные – это чиновники, служащие идее; это бюрократия науки, её писцы, столоначальники, регистраторы». Хорошо, а? Как теперь в науке: в ряды равняйся и строем ходи. А я вот не могу строем. Я – индивидуум. А кто по-твоему в истории останется: Главный конструктор или Первый космонавт?
К Пальцеву нужно было заново привыкать.
– За границу оформляюсь. Куда? Держись за стол, старина. В Японию. Работа у вас тяжёлая?
– У нас ребята – отличные, – сказал с удовольствием Мокашов. – Один – Маэстро – забавный. Дразнят святым Георгием.
– Скажите, пожалуйста, – округлял брови Пальцев. – Я как раз этим занимаюсь. Знаешь, Святой Георгий – вполне реальное лицо. Военачальником был при Диоклетиане. Его сначала yбили, а после святым сделали. Вообще религией стоит заняться всерьёз. У нас её односторонне освещали, с негативной стороны. А что ругать, коли машина сломана.
Пальцев не дожидался ответов.
– О конгрессе по автоматике слыхал?
Мокашов, конечно, слышал. Сразу с поезда он отправился на завод. Заводом называли условно объединение «Оптоприбор».
«Знаете, некому заявку на пропуск подписать, – сказали ему. – Все на конгрессе. Все сегодня учёные. Наука, видите ли, не обойдётся без них. Так что можете отдыхать. До завтра».
– Слышал и хотел бы туда попасть.
– Хочешь, устрою?
– Был бы признателен.
– И ты, старик, помоги. Пару страниц с конгресса.
– Это, Палец, только тебе…
– Не скромничай. В институте в стенгазете опусы твои читал. Я тебе выпишу удостоверение. В воскресение напишешь, во вторник на полосу. По рукам? То-то. А сейчас пообедаем. Тут шашлычная рядом.
Шашлычная размещалась в полуподвале большого здания. Они прошли задымленным залом, и очутились в коридорчике с множеством дверей. Они вели в индивидуальные кельи. Убранство в них было соответствующим: вверху зарешёченное окно, дубовые лавки, грубый тяжёлый стол.
– Просто потиши тут, – заявил Пальцев. – Схожу, словечко замолвлю, а то запросто можно до вечера просидеть. И на работу нужно позвонить. Я ведь сегодня по-нашему – свежая голова и должен к редактору ходить. Как ты в КБ, освоился?
– Чудно, Палец. – Мокашова потянуло жаловаться. – Слишком умные. Умник на умнике сидит. Я ещё в институте занимался вопросом одним, раз думаю: вот сейчас они зайдут в тупик, а я здесь – «Jch bin hier». Так они на моих глазах разобрались и дальше пошли. В общем фирма огромная, и ты, как паук в паутине, на дребезги реагируешь.
– Но ты освоился?
– Трудно сказать. Понимаешь, там – иные ценности. Читал отчёты испытаний геодезических ракет и наткнулся на удивительное. Обнаружены вариации космических лучей с цикличностью солнечных пятен. То раньше, то позже они.
– И что? – Пальцев в полуха слушал и улыбался невпопад.
– Выходит, цикличность их не от Солнца. Скорее наоборот, от них солнечные пятна. Понимаешь? Пятна всего лишь – веснушки на Солнце. А генератор в галактике и следствием – солнечные пятна.
– Ты должен об этом нам обязательно написать.
– Потрясающий результат, а им всё по фигу. Для них основное – объекты, железки их.
– Напиши. Представляешь, на полосу материал и заголовок – «Веснушки Солнца». Нет, «Дирижирует чёрная дыра».
– Причём тут дыра?
– Не слышал? В центре Галактики обнаружена чёрная дыра.
– И что?
– Все мы окажемся в конце концов в этой дыре.
– Это уж точно. Может, уже?
– Что уже?
– В этой дыре по уши.
Приятно сидеть в ожидании за тяжёлым дубовым столом. Пальцев убежал звонить.
– Я, – сказал он, – ненадолго. А ты в случае чего кольцом по бокалу постучи. Не окольцован ещё? Тогда позвени воображаемым.
И Мокашов остался один. За стеной позвякивали посудой, кто-то прошаркал по коридору.
«Как бы то не было, он обязательно добьётся своего, – решил про себя Мокашов. – Создаст своё „государство в государстве“, как это вышло у Главного. И где-то в троянских точках зависнут обсерватории-буи, опережающие процессы на Земле. Как спутники связи и навигации они изменят судьбы планеты… А в деле ему необходима тактика. Он выберет нужный Background для себя и всех впряжёт. Ведь Сева и Вася многое начинали, но им не хватило сил… И объяснять ничего он не станет. Что, например, для них его модернизированный датчик? Очередной наворот. А для него он – трамплин. И это нормально… Любой эпатажный шаг должен быть логически завершён. Попытка засчитана. В этом ему помогают и мешают. А кто помогает?» Он вспомнил Леночку, Ингу, голубую женщину.
Принимая статью, Генриетта Николаевна лишь мельком взглянула, а он её разглядывал, словно отыскивал изъян: лунные волосы, бледность.
– Статья замечена, – многозначительно сказала она. – Вам повезло. Заинтересовался Протопопов, правая рука Левковича. Я подскажу вам его телефон.
Она сказала так, словно он всю жизнь мечтал об этом звонке. Что же это такое? Сплошные галлюцинации. «Голубая женщина, голубой период, как у Пикассо».
– Я лучше вам позвоню, – оказал он ей.
– Эх, физики-лирики, всё у вас одно.
– А вы просто лирик?
– Я – химик, – улыбнулась она.
– Химиками в отдалённых местах называют условно освобождённых.
– А я – безусловно освобождённая.
– Это по анекдоту. Но как вам рассказать?
– Просто рассказывайте. Для нас, химиков, нет ничего нечистого на земле.
– Зачем Протопопов?
– Для вас шанс, как и для меня. Не стану хитрить. Я получу кафедру. Начнём со штампа – женщина обязана родить. И я рожаю кафедру. Мечтала об этом, грезила, отыскала кратчайший путь – найти мужа с кафедрой. И вы этой кафедре нужны.
Странная женщина. Невероятно, но факт.
– Размечтался? – вернулся Пальцев. – По глазам вижу: о женщинах. Ты – восторженный, тебе нужно холодно выбрать, затем помечтал и влюблён. Ты меня с вашим Главным свяжи, а то звонишь «Из «Спутника», а у вас, не отвечая, трубку кладут.
Ему повезло с гостиницей. Прямо с вокзала он обошёл несколько гостиниц, увидал безнадёжные очереди, услышал: «Съездили бы на ВДНХ», и поехал в конец города. Но и в здешнем комплексе гостиниц мест не было.
– Оставьте паспорт, – сказала ему администраторша. Она полистала паспорт, сказала:
– Ого? Да, вы – мой земляк, с Дальнего Востока.
Они ещё поговорили: где кто жил, и у них появилось общее.
– Поезжайте по делам, – сказала администраторша. – Если что-нибудь освободится, буду иметь вас в виду.
Из шашлычной, расставшись с Пальцевым, он поехал в гостиницу.
«Очень много приезжих», – подумал он, покачиваясь в вагоне метро. Приезжие бросались в глаза. Они сидели плотно, смотрели перед собой, как будто прислушивались. Губы их шевелились, они напрягались перед станцией, облегчённо кивали сами себе: «Ещё не наша» и, смущённо улыбаясь, оглядывались по сторонам. Москвичи не обращали внимания на остановки, читали сидя и стоя. А вагон то гудел, то подвывал, то скрипел, доходя до визга. Начинал стучать, считая стыки, и тормозил на остановках с затухающий умиротворённым гудением.
Необычное кажется странным. Наверное, той женщине в темных очках удивительны все эти загорелые приезжие в сапогах и фуражках, пиджаках и платках, сидящие в метро чуть ли не с раскрытыми ртами. А им, должно быть, удивительна она – «этакая фитюлька». «Что это она очков не снимает?» Так всё время и ходит? И поэтому ночь для неё наступает раньше, чем у всех. А мужики-то в женской обувке, разглядывали они ноги мужчин, топорщившиеся гусиными лапами босоножек.
Мокашов сидел в конце вагона и через стекла, смещающиеся при езде, смотрел в соседний вагон, полный золотистого света и казавшийся необычным сказочным мирком. Женщина с миловидным лицом говорила что-то сидящему рядом парню, и парень счастливо улыбался и смотрел на стоящих вокруг: не видели ли? На остановке они встали, и она пошла вперёд гордо выпяченной грудью.
И в ней он отыскал что-то от Инги. Последние дни это для него стало наваждением: Инга мерещилась во всем. Не было сил с этим бороться. И теперь Мокашов посмотрел вглубь вагона и сразу закрыл глаза: не может быть? Женщина, в центре соседнего вагона, чрезвычайно напоминала Ингу. Вставали и выходили люди, заслоняя, мешая разобраться: не мираж ли это? «И откуда быть ей тут, за тысячи километров от маленького славного Краснограда? Конечно же, это не она. Но, что ни говори, похожа».
Он пристально смотрел в вихляющийся следующий вагон, с любопытством и замиранием в груди. И когда она встала, бешено заколотилось сердце. Он понял – Инга.
Она стояла перед дверью вагона, взглядывала в чёрное зеркало стекла. Наклонила голову, поправила волосы. На ней была серая кофточка и чёрная юбка, в руках большая плоская сумка с длинными ручками. Её милое, чуточку детское лицо казалось кругловатым, наверное, от причёски. Она стояла там холодная и недоступная, очень прямая, нежная и красивая, и он задохнулся, глядя на неё.
Вагоны тормозили, выкатываясь из тоннеля, и многие встали: станция конечная. Она сразу пошла вперёд, и их уже разделяли суетящиеся люди, когда он, толкаясь и не обращая на толчки внимания, догнал её и встал прямо за ней на эскалаторе. Он чувствовал слабый запах её духов, волнуясь и понимая, что что-то сейчас теряется, и, может, она пропадёт, а он так и не заговорит. И что ответит она? Как посмотрит на него? И кто он ей, собственно, такой?
– Здравствуйте, Инга, – удивляясь своему неверному голосу, выдавил он. Она обернулась и была близко-близко, и он очень много говорил, не помня о чём, хотя она ехали всего один пролёт. А она смеялась и повторяла:
– Прямо-таки не верится.
Эскалатор выплюнул их в изогнутый переход, сверкающий бликами на стенах.
– Стойте справа, проходите слева. Не облокачивайтесь… – гремело у них за спиной. – Не бегите по эскалатору, вы можете столкнуть других.
На переходах поливали полы. Они шли по расплывающимся пятнам и говорили, улыбаясь. Их толкали, не извиняясь, загораживали дорогу, но они не замечали и двигались вместе с потоком. Она взяла его под руку, и когда толпа качнулась, он почувствовал вдруг прикосновение её нежного упругого тела и потом никогда уже не мог забыть этот момент. Они ходили по переходам, опускались и поднимались без цели, останавливались и сидели на скамьях. А кругом шумела, торопилась, суетилась и опаздывала неугомонная толпа. Они входили в вагон метро, и двери захлопывались, взвывал мотор, шипел трущийся о вагоны воздух. Мокашов смотрел на читающих в любом положения москвичей и улыбался. Инга тоже улыбалась, и он допытывался: «Чему?»
– Отвыкла от Москвы. От суеты и спешки. От всего.
Кто-то рядом объяснял: как проехать и путался.
– Отчего в Москве так много путаников?
– Это армянское радио спрашивает: «Отчего армянские анекдоты такие глупые»? Отвечаем: «Потому, что их придумывают русские». Объясняют в основном тоже приезжие. Мне не хочется вас отпускать. Вы куда?
– К сестре. А вы где устроились?
– Да я, собственно, и не устроился. Не бросайте меня, и мне повезёт.
Они вышли из метро, перешли улицу и пока шли извилистым путём к гостинице, он вспоминал какие-то анекдоты и спрашивал:
– Не знаете?
А она смеялась и говорила:
– Ещё.
В вестибюле гостиницы было душно и пахло чем-то химическим, наварное, мастикой, которой натирали полы. У окошечка Мокашов вздохнул и спросил неверным голосом: «Повезло ли ему?» «Да, у вас шикарный двухместный номер. Не бросать же земляка в беде. Заполняйте анкету. А вы, я вижу, времени не теряете», – показала глазами администраторша на Ингу, сидевшую в кресле у окна, и он не смог удержать улыбки.
Потом они ходили, смотрели комнату, посидели немного, но разговор в комнате не клеился. Они спустились по лестнице, устланной ковровой дорожкой, а он пошёл её проводить.
Они прошли метро, вернулись и снова прошли, а затем вместе с пёстрым потоком гуляющих попали на ВДНХ и долго, пока не зажглись фонари, ходили по разным аллеям, взявшись за руки. Золотые истуканы фонтана «Дружба народов» им не понравились. Нравились светящиеся отражённым светом фонари и таинственные восточные павильоны.
Они попали в бильярдную, смотрели, как стукаются друг о друга костяные шары. Здесь было пусто: играли только за одним столом, и он предложил ей сыграть. Она засмеялась. Бильярд она считала сугубо мужским занятием. Таким, как охота и рыбная ловля. Но почему не сыграть, и она со смехом согласилась. За соседним столом погасили свет, и они остались одни, если не считать старичка, впавшего в летаргию в служебном кресле у входа. С потолка прямо к столу спускался на цепях большой висячий светильник. Он бросал на зелёное сукно конус яркого света. На стены и пол по углам прямой свет не попадал, и по ним, кривляясь, прыгали причудливые тени. Они оба не умели играть, смеялись и били, и, наверное, вызвали бы презрительное неудовольствие у ценителей старой игры. Но зрителей не было, и они резвилась, как дети. Инга выиграла, и он закричал, что это надо отметить.
В павильон рыбоводства они попали случайно перед закрытием. Смотрели муляжи омаров и модели кораблей. Затем был коротенький фильм, как кета идёт против течения перед метанием икры. И это стремление вверх по мелководью, во что бы то ни стало, настойчивость и массовая гибель ошеломили даже видавших виды рыбаков, ходивших по залам в неудобных новых костюмах, и на рассказы экскурсовода говоривших неизменно: «Это что? Вот у нас на Каспии».
Затем они слушали в магнитофонной записи «разговоры» рыб.
– Морской кот хрустит и бубнит, – пояснял диктор, и они слышали: Хрю-хрю-хрю.
– Барабуля цокает.
А микрофоны усиливали глухой монотонный стук молотком.
Это развеселило вceх, особенно барабуля, и, выходя из павильона, все имели вид, точно после комнаты смеха.
– Товарищ, где тут горло промочить? – спрашивали рыбаки экскурсовода, и он объяснил им подробно, как во время экскурсии.
Они побродили возле пруда с лодками и черными лебедями, посмотрели на уродливый «Золотой колос», и он предложил зайти перекусить. Но свободных столиков не было, и пока он ходил, уговаривая поставить служебный, Инга уже заняла освободившийся в углу. Они сидели и ждали, а оркестр играл, и солист, молодой, худощавый пел по-итальянски. И это запомнилось. Он не помнил, что они ели и пили. Помнил, как танцевали в проходе между столиками, и был счастлив, глядя на её довольное лицо.
Говорить было нечего. Он вспомнил присказку про мужа, но она сказала: не надо.
А когда он не остановился, она сказала отчуждённо:
– Самое ужасное, когда не верят. И эти шутки о любви и о любовниках.
– Тогда вам нужно спешить.
Она удивлённо подняла брови.
– С любовником. Чтобы не было лишних разговоров.
Она принуждённо рассмеялась, а он оборвал разговор, и она благодарно улыбнулась.
Они расстались в десятом часу, договорившись встретиться завтра.