…Так, так, – уговаривал он себя, отвлекая от главного, а его тянуло подставить ряд, в чём он считал себя первооткрывателем и одновременно радовался, что пристроил его. Ведь резольвентный ряд был его детищем. Он его исследовал, однако не мог толком места ему найти.
…Так… подставляем… а тут выпала вставочка и её следует не забыть, хотя оставим пока… Ну, нет, этого не может быть, от того, что не может быть никогда… Решение разваливалось, и оставалась резольвентная функция и ей обратная …Хотя и это шажок в трясину… А дальше… Дальше так не пойдёт. Нужно отвлечься…. Признать ошибку значило поступиться репутацией и стоило заняться ею, однако он интуитивно чувствовал, что с гравитацией сегодня дело пойдёт.
Вечером за корпусами пансионата проводилось мероприятие, на большой, огороженной поляне со следами прежних костров, слушали местного сказителя. Сказитель приехал на велосипеде – необычном, большом, деревянном. Был он крепкий старик, с красной шеей, жёлтыми зубами, пел приятно, но позы принимал.
Левкович не вслушивался в слова. Он знал: их выдумали. Лари обязательно тисовые, и Довбуж появляется непременно с той стороны, «с которой восходит меж буками солнце». Он не слова слушал, а вслушивался в голос с хрипотцой. И в этой песне без слов пред ним возникала дорога. Дорога, ведущая за горизонт. И тошно и сладко становилось, хотелось, бросив теперешние заботы, уйти куда-то вытоптанными тропами.
Но стоило вслушаться в слова и очарование пропадало. Была смешна трогательная наивность легенды, завязавшей в узел сюжеты гибели героя и любви. Старик пел, раздувая ноздри, о Ксении Дзвинке – жене Стефана Дзвинчука. Как вырвала она, ласкаясь, у Довбужа из головы его золотые волоски. «Из волосков этих паны отлили пулю. Служило над пулей двадцать четыре попа. Так получил Дзвинчук свою золотую пулю»…
Он понимал песню желанием красоты. Красота – общее свойство, за ней многое спрятано. И он хотел вытащить общий критерий красоты, хотя все на него набросились. А песня о своём понимании красоты, но слишком проста. У каждого понимание своё, но есть и общее свойство. Вот только что спрятано за ним?
Слова, слова… А мало ли в мире сказочек? Иное он пропускал мимо ушей. Его убеждали мелочи. Побратимов Довбужа называли чёрными парнями за чёрные рубахи. Чёрный цвет рубах можно объяснить практичностью. Рубахи вываривали в сале, чтобы в них не заводились насекомые. И жестокость опришков Довбужа имела смысл. Сила их заключалась в мобильности. Потому и поклялись они не жалеть себя, добивать своих больных и раненых. И когда сам Довбуж был ранен Дзвинчуком, он попросил: «Пане братья, снесите в горы меня и порубайте, чтобы не досталось панам тело моё».
Странное это было слушание. Он думал о своём, что знал, что слышал, чем занимался в последние дни, а песня вела за горизонт. И он подумал, что может. подсказкой была она и ему, и его идее, и не подсказкой, а больше – находкой и вещим сном.
Он потихоньку пошёл в темноту вокруг корпуса. Придя к себе, заперся, высунув из-под двери белый лист. Так делал сосед, когда просил потерпеть и не стучать: мол, гости. Он начал писать, и руки дрожали у него. Он словно крадучись подходил по хрустким стеблям к гнезду, где растопырила крылья яркая птица – решение. Он только смутно предугадывал её движения. Счёт на машине мог бы сыграть роль ловчей сети. Но чтобы поймать, необходима ещё масса везения. И чаще птице удаётся вспорхнуть. И может исход этот осуществится не завтра, не здесь, а лишь через сотню лет и в наперёд неизвестной стране.
Он быстро писал и не отозвался на стук Теплицкого, приглашавшего в ресторан.
В отличие от других мест отдыха, собирающих отдыхающих по путёвкам с обозначенными сроками, в пансионате отсутствовал постоянный состав. Останавливались на сутки, на пару дней, на неделю, как позволяла погода и отпускные дела.
Машину обслуживали механики. Приезжие в это время бродили по горам, любовались далями, замирали на узком, вытянутом над водопадом мосту. Затем уезжали, не познакомившись и не прощаясь. И единственным общественным сборным местом был ресторан.
Ресторан был отмечен в дорожном справочнике и туристском путеводителе рядом с разными общими сведениями. Что Карпаты – самые молодые горы в мире. Возраст их не более пятидесяти миллионов лет. Что на склонах их растут бук, ель, лиственница польская и даже красное дерево – тис. Что легендарный рейд Ковпака закончился именно здесь. Что в этих местах был погублен Олекса Довбуж. И наряду со всеми этими сведениями упоминалась Яремча: про водопад яремчанский и ресторан.
В ресторан собирались к вечеру. Дожидались в вестибюле очереди у высоких стеклянных дверей. А потом сидели, поглядывая по сторонам, за тяжёлыми дубовыми столами, курили, пили настойки, настоянные на травах, ели безвкусные телячьи шницеля. Старались не засиживаться, чтобы утром уехать с туманом, не умывшись и как следует не выспавшись, и где-нибудь за горным перевалом вспомнить яремчанский ресторан.
Они пришли в ресторан, когда небольшой его зал был уже полон. Постояли перед дверьми, и Сева сказал:
– Прошлый раз было чудесно. В соседи нам прошлый раз попали геологи. Они совсем от людей отвыкли на своей скважине. Когда попали сюда, радовались общению с людьми. Хорошие были ребята, только стеснительные. Мы предложили им у нас переночевать. Отказались, полезли в свой распадок в кромешной тьме. Хорошие были ребята, но стеснительные.
– Открою секрет, – перебил Севу Пальцев, – с ними девушка хорошая и тоже стеснительная была.
Столы освободились сразу в нескольких местах. За длинным сидела рыжая женщина, и Мокашов толкнул Пальцева. Тот кивнул: мол, не слепой, вижу.
Она сидела согнувшись, расслабленно, но заметив, что на неё смотрят, выпрямилась и посмотрела по сторонам.
– У вас не занято? – спросил Мокашов.
– Пожалуйста.
Две официантки обслуживали зал, и этого было мало. Кто-то из посетителей, пытаясь привлечь внимание, позвякивал о бокал.
– Что же это такое? – негодующе произнёс Пальцев. – Один ликёр.
Он говорил это громко, в расчёте не только на Мокашова и Севу:
– Пошли, Себастьян. Попотрошим неприкосновенные запасы.
Они ушли. А рыжая женщина просто сидела напротив. Она ничего не делала и улыбалась уголками рта. И от этой чуть заметной улыбки мир получался сложней обычного. У него как бы обнаруживались второй и третий планы.
Молчать стало неудобно. Он, сказал:
– Я где-то вас видел.
Но она ответила:
– Бросьте. Я вас сразу узнала. По вашей статье до сих пор отклики идут.
Именно ей представлялось право «узнавать – не узнавать».
– Что, – спросила она, улыбаясь, – вспомнили?
Он, кивнув, сказал:
– Но тогда у вас был голубой период… Как у Пикассо.
Затем пили «Иршавское», что принесли Пальцев с Севой.
– Это что за вино? – спрашивала Генриетта Николаевна. Она была возбуждена.
– Вам нравится?
– Да, но что это за вино? Возбуждающее или успокаивающее? Я совсем уже собиралась спать.
– Скорее довозбуждающее, неспособное возбудить сонного…
Глаза Пальцева сделались круглыми, как у лемура, а Генриетта напоминала ласку гибким телом. И была в ней этакая прозрачность – голубые глаза, жилки насквозь. Мелкие зубы, губа закушена. Беззащитность и, как у хищников, с виду незаинтересованность. Однако и жестокость во взгляде была, способность тащить крупную жертву, больше её самой.
– Перестраиваем кафедру на современный лад. Меньше делать, больше иметь. Мы – маклаки. В одном месте взяли, в другом перепродаём.
Она говорила и морщилась, будто вынуждена была говорить, а Пальцев поддакивал.
– Понятно, – говорил он, – малыми силами. Это как, если мужикам жаль тратиться и они в скверике у ресторана ждут… Ждут, когда из ресторана появятся подвыпившие девушки, тёпленькие, и их можно брать голыми руками. Затрат никаких. Так?
– Похоже, – кивала она.
Пальцев пристально поглядывал и прикидывал: «Лишь бы она посложнее амёбы была. Будет что вспомнить потом».
– Деньги пришли из Реутова, – излагала она, словно они с соседней кафедры. – Определились с тематикой. А наш кафедральный мамонт неожиданно заявил, что решил заниматься красотой. Волнует, видите ли, его распознавание образов. Про семинар слышали?
– Так, кое-что.
– А как вас занесло в эти влажные места?
– Тоже в поисках красоты, – кивнул Мокашов. – Сева ищет машинный образ, а у Пальцева просто маниакальная идея – переписать все выдающиеся произведения.
– Как?
– Очень просто. «Анну Каренину» на одном листе. Укоротить, осовременить всё достойное. Ведь современным читателям некогда читать. Палец, изложи.
Теперь о дальнейшем можно и не беспокоиться. Пальцев – современный акын.
– … Незаходящая звезда отечественного хоккея Алексей Вронский, Лёха среди своих, – озвучивал Пальцев, точно это был его ковёрный номер, – сама святая простота и одновременно аристократ в мире спорта влюбляется в жену ответработника МИДа Анну Каренину. Анна ответно полюбила его. На одном из матчей в присутствии тысяч зрителей против него применяют грязный силовой приём, и Анна выдаёт своё чувство, а затем насовсем уходит к Вронскому. Её муж, тщеславный эгоист чиновник-силовик Каренин не даёт развода и в тоже время закрывает Вронскому выездную визу, отчего страдает в первую очередь отечественный хоккей, а вместе с ним, разумеется, и Анна с Вронским. Последний пьёт. Одновременно работник подмосковного совхоза Константин Левин – удивительно физически здоровый человек – сватает студентку литинститута, временно работавшую на подшефных совхозных полях Кити Щербацкую. Кити некоторое время надеется на Вронского, но тот морально загнивает и подводит её. Тогда она уезжает в Зверосовхоз в Подмосковье и ищет утешения в труде на полях. Время от времени, наезжая в Москву, она унижает Анну стойким моральным духом, румянцем, разговорами на спортивную тему с Алёшей (Кити – чемпион совхоза по ядру) и твёрдым, постоянно возрастающим достатком. Унижение невыносимо, и Анна увлекается поп музыкой, постимпрессионизмом, что равносильно её моральной и физической смерти. Как? – выдохнул Пальцев.
Пришёл Теплицкий. Он везде чувствовал себя в своей тарелке.
– Ваши шансы заметно повысились, – произнёс он, указывая глазами.
– Он как? – спросила Генриетта.
– Спит или прикидывается.
– Я предупреждала…
– Что же, – пожал плечами Теплицкий, – впереди ночь и утро, а с ними и остальное.
Ему налили вина.
– За вами тост.
– Тост? Это не просто, – глаза Теплицкого излучали иронию. – Одному известному полководцу, мысли дельные приходили только на коне.
– Коня, – воскликнул Пальцев, и все рассмеялись. Теплицкий улыбался, тараща глаза.
«Сова, – пришло в голову Мокашову. – Определённая, сова. Нос крючком и глаза совиные».
Часть ламп уже была погашена, когда им принесли грибы. Их принесли к столу в огромной сковородке, возбуждая всеобщее внимание.
Разговор за столом давно сделался общим.
– Откуда грибы?
– Грибов полно, но удивительное дело – бежишь всё дальше, каждый раз полагая, что там, дальше – основное обилие грибов. Вы любите лес?
– Не люблю, – сказала Генриетта. – Я его боюсь. Хожу по нему, как по лабиринту.
– В поисках любви, – успел вставить Пальцев.
– Нет, нет, – возразила Генриетта, – утверждаю, что совсем не существует любви. Любовь – чушь, выдумка, признак иного. Ещё в институте я экспериментировала, повторяла сокурснику: «Какой ты хороший». И через неделю он был без памяти в меня влюблён.
– Эксперименты над людьми запрещены.
– И вы говорите про любовь. Любовь – выдумка, брокенский призрак. Никто ей не дал ей определения. Я совершенно в неё не верю. Главное материнство. Материнство разных форм.
– Всё дело в методике, – утверждал Теплицкий. – Живём, не тужим, с истиной дружим и разрешаем любой вопрос.
– Любой?
– Любой. Методом мозгового штурма.
– Например, любовь.
– Продемонстрируйте.
– Пожалуйста. Каждый может высказаться. Сначала высказывают полный бред. Потом…
– Неполный…
– Нет, постигаем истину последовательными приближениями.
– Сева, начни.
Сева уже заметно опьянел.
– Кто это? – шёпотом спросила Генриетта.
– Философ местный, философствует обо всем. Представляете, маленький городок и здешний философ. Мысли глобальные, а рядом поросёнок визжит, дрова не пилены.
Генриетта прищурилась.
– Наш он, – счёл нужным вмешаться Мокашов, – и машину знает назубок.
– Какую? Тайоту?
– Обижаете, бортовую, вычислительную.
«Может, Севку пристроить. Севка пока нигде. Из Краснограда он выпал. А Генриетту что-то иное занимает, ей не по себе. Не нравится что-то ей, и жилочка на шее вздрагивает. Хотя в чём только душа держится? А Теплицкий посматривает на официантку и Сева руками машет, как дирижёр».
– Любовь пользуется исключительностью. Она под охраной государства, как вымирающий туранский тигр…
– Ему не следует больше пить, – шепнула Генриетта. – Смотрите, лицо и руки пятнами пошли.
– Сейчас его уведём.
– … Любовь нельзя судить по законам общества…
– А как? – подзадоривал Севу Пальцев.
– Словно ты на необитаемом острове.
– Интересно, – сказал Теплицкий, хотя по лицу его было видно, что думает он наоборот. – Ну, что же выпьем за любовь и не осудим.
– Вот… от любви… – сбился Сева. – … только страдания…
– Так запретим пропаганду любви, как пропаганду войны. Садись, – сказал Пальцев, обнимая Севу за талию.
Сева обиделся.
– Вы, – попросил следующим Теплицкого Пальцев.
– Любовь, как Фивы, имеет сто ворот.
– А вы, Генриетта Николаевна?
– Любви, утверждаю, нет, как правило, – ответила она.
– Не понял.
– Любовь – редкое чувство. Обычно так говорят о желании. Люблю, а это не точно. Нужно сказать: хочу…
– И наконец, – Пальцев смотрел на Мокашова.
– Как учили. Любовь всем позволила выжить.
– Что ещё?
– Исходным предкам помогло выжить некое свойство – любовь, жертвенность. Затем по правилам естественного отбора произошло культивирование любви. Она у животных – редкость, а у людей сплошь и рядом.
– Типичный образец самообмана, – сказал Теплицкий. Он непрерывно пил и не пьянел, и резонёрство, может, и было опьянением для него.
– А у меня – энергетический подход, – фонтанировал Пальцев. – В ком сколько энергии? В одном и на одну жалкую любовь не хватает, и он поборник единственной. В другом…
– Любовь вообще-то – заразная штука.
– Я утверждаю: нет любви.
– Ну, мы пошли, – объявила наконец Генриетта, – спасибо за компанию. Прелестно провели вечерок.
– Но и вы, увы… – неожиданно прошептал Сева. – вы – ненастоящая женщина.
Они ушли. Пальцев повёл Севу, и Мокашов остался один. За соседним столиком ужинала пожилая пара, отпуск которой, видно, подходил к концу, и которая, видимо, извелась в номере пансионата, потому что – дожди. Лицо женщины излучало благодарное желание поговорить.
– Сосед ваш – очень интересный человек, – улыбаясь сказала она.
– Много говорит, – ответил Мокашов.
– А разве это плохо? Соберите десяток его ровесников, спросите их.
– Ничего. Со временем пройдёт, – не в такт ответил Мокашов.
Ему стало тоскливо. «Сидим, вот, рассуждаем о любви, а что она, действительно? Скорее допинг? Она меняет масштабы счастья и горя. И, может, правильно запретить любовь».
Он вновь привычно подумал об Инге, и внутри него защемило. Тогда он снова выпил. Вино обычно двояко действовало на него. Так, словно для него имелось два особенных канала – куда попадёт? Порой ему становилось весело, а иногда глухо и тупо, и нервы были не тонкими струнами, а просто верёвками, которые нужно хватать и трясти.
Грузнотелая официантка, которая поила его ликёром, убирала столы. Он представил, как погасят огни, лишь на веранде оставят гореть цветные фонарики, и она отправится домой.
Темнота была за окном. Пустое пространство, потом река, деревня, вымершая в этот час. Пустые улицы, только собаки и непрекращающийся шум реки.
В зале произошло движение: появилась мотоциклетная компания и уселась за соседним столом.
– Нет ничего, – объясняла официантка и пошла из зала, и парни в крагах отправились следом за ней.
«Зачем я приехал, – подумал Мокашов, – слушать общие разговоры, ничего не понимая? И что есть жизнь? Бесконечная дорога у каждого вдоль своей реки и в конце тупик».
Он чувствовал взгляд, на него смотрят со стороны, повернул голову и увидел черноглазую девушку. Было в ней что-то знакомое или казалось, что было. Действительно или возможностью предчувствия? Странное дело, место диковинное, а люди знакомые. Откуда? Из прежней жизни, а может из снов.
На ней была короткая кожаная юбка. «Не всякая решится такую надеть, – подумал он. – Черноглазая. Гурия по Авицене – лекарство от любви». Есть что-то печальное и завораживающее в красоте. Но отчего она так знакома ему?
– Что это у вас? – спросила она с улыбкой. – Пахнет удивительно.
– Помогите уничтожить. Это – грибы. Едим их весь вечер и никак не справимся.
– Не ядовитые?
– Я ел и жив, как видите.
Она смотрела на него. Глаза её были лучистыми. И он подумал, что со временем пронзительные будут глаза.
– Вы умрёте медленной смертью.
– Подождите до утра. Если я не появлюсь к завтраку, можете смело выбрасывать.
– Тогда я умру, – сказала она, – от голода.
– Вы кто?
– А вы?
– Мы – бродячие философы. Философствуем на темы любви: мол, любовь к еде – обжорство, а к вину – алкоголизм. А вы?
– Угадайте.
– Специалист по греческой истории.
– С чего вы взяли? Я тоже специализируюсь на любви.
«Улыбка. Передние зубы чуть-чуть раздвинуты. Но это её не портило».
– По любви и греческой истории?
– Не выдумывайте. Только по любви. Любовь – разновидность сумасшествия… Вы грек?
– Я нет, а вы?
– Наталья.
– Борис.
– Я так и думала.
– Вы обо мне думали?
– А вы хотите этого?
– Не знаю…
– Вот, не знаете.
– Просто не знаю, как по-гречески сказать: да.
– По-моему, нужно кивнуть. Мне кажется, именно это может означать «да» по-гречески.
– Выпив вина, человек становится естественней.
– Естественней? Выпив вина, человек становится свиньёй.
– Значит он и есть свинья.
Мокашов с Пальцевым ступили уже на мостик над водопадом, и больше нельзя было, бесполезно говорить. Но вот через шум воды стало слышно музыку, и появились сказочно освещённые красивые домики пансионата.
– Севка как? – спросил Мокашов.
– В самом прекрасном виде: нафилософствовался и спит.
– А рыжая?
– Он ей говорит: вы ненастоящая женщина. Она улыбается: я даже не женщина, я – функция. А я соображаю, как её проводить? Предложить погулять или кофе выпить в номере? А возле корпуса её мужа встретили. Маленький такой крючок. Досадно, нет сил. Хотя с другой стороны, представь ситуацию: пьём чай у неё и прочее и вваливается муж… Мотоциклетных девиц не заметил? Одна необыкновенно хороша, хотя, думаю, пробы негде ставить.
– Преувеличиваешь.
– Их, думаю, разговорами только смешить. Что соловья баснями кормить. А они ловко устроились. У них двойные номера. Сочетания – два из четырёх.
– Завидуешь?
– Чёрная – хороша. Глаза горят. Настоящая женщина и настоящей её здесь нет.
– Вижу, точно завидуешь.
На асфальте, перед крыльцом первого корпуса стояла толпа. На крыльце разместились музыканты в белых пиджаках.
– Что это?
– Самодеятельность из Ворохты. Опять не дадут спать.
Они задержались у крыльца, слушая. Спустилась томительная ночь, и казалось кощунством теперь отправиться спать. Пальцев толкнул Мокашова: смотри. В нескольких шагах от них стояла чёрная девушка.
– Подойдём? – шепнул Пальцев, но она подошла к ним сама.
– Борис, проводите меня, – мотнула она головой, – забыла в ресторане кольцо.
Она взяла Мокашова под руку.
– Идём… А ты, деточка, постой, – объявила она Пальцеву.
«Зачем я ей? – подумал Мокашов. – Интригу с собственными мужиками заварить?»
Они прошли безлюдной аллеей и спустились к мосту, и тут он даже не услышал, понял: погоди. Она прильнула к нему. Он чувствовал её всю. Губы искали его губ. От сладкого поцелуя закружилась голова, но он отчётливо почувствовал опасность и ни к чему ему вся эта самодеятельность.
Глава четвертая
С утра Пальцев давал советы:
– Вставай, вставай, лентяй, – тормошил он Севу. – Пора начинать трезвую жизнь. Начало жизни нужно отметить. А чем, я спрашиваю? Ни одной бутылки.
Сева только зевал.
– Всё спишь, – приставал Пальцев, – как у тебя со сном?
– Нормально, – сказал Мокашов.
– Странно. Я бы и не удивился, если бы ты совсем не спал.
– Это ещё почему?
– Так от бессонницы возбуждением лечат. С утра дают возбуждающее. Человек возбуждается и к вечеру готов. Прекрасно спит. В Краснограде у вас, наверное, все прекрасно спят. Вставай.
– Нет, – сказал Мокашов, – никуда не пойду. Дайте человеку поспать.
– Не хитри. Признайся, пригласил чёрную девушку? И до обеда можешь с ней спокойно поспать. А мы пошли. Салют.
Перед завтраком Мокашов побродил по влажным дорожкам, зашёл за корпуса, к гаражу и встретил Протопопова. Он стоял у машины, засучив рукава.
– Ба, – воскликнул он, – какими судьбами? Вы должны написать о нас большую статью. Если не секрет, у кого вы в Краснограде?
– У Викторова.
– Борис Викторович – чудесный человек. Говорят, у вас его поголовное обожествление, лозунги по стенам: Наши А, Б и В – это БэВэ.
– Что вы? У нас культурные люди.
– А признайтесь: любите Бориса Викторовича?
– Боготворим.
– Я и говорю: нет дыма без огня.
– Геночка, – сказал Протопопов подошедшей Генриетте. – Познакомьтесь, пожалуйста.
– Здравствуйте, – отвечала она улыбаясь.
– Вот, – продолжал Протопопов, указывая на машину, – в газетах спрашивают: могут ли машины подчинить человека? А на практике полное подчинение. Мы, например, из-за какой-то машины не можем как следует с вами поговорить. Геночка, поразвлекай Бориса Николаевича.
– С утра на ногах? – улыбнулся он ей.
– Мы уже в Станислав съездили. Я рано встаю, – ответила она. – И дорогой ваших встретили. Их нужно отлавливать. Говорят, решили: туда – пить, обратно – закусывать. И пьют. А у нас пробег имени Левковича.
Они расхаживали перед корпусом, и она говорила с горячностью:
– Кафедра хиреет на глазах, но появился шанс сменить тематику. И конфуз. Не слышали? С семинаром. Начинался потрясающе. Собрались больше чистые математики – поклонники Левковича.
Они подошли к Протопопову. Было видно, что получилось у него и довольный он руки вытирал.
– Гости просто балдели от копчённой форели и ликёров – травничков. На заключительном заседании зарубежные гости попросили доложить его нашумевшую работу по оптимальному управлению. К последней работе его необыкновенный интерес. Ведь Левкович для них – и царь и бог, разрешивший проблему Гильберта.
– Пригласили математиков, – подтвердил Протопопов, – и интерес был велик. И надо же…
– Конфуз какой.
Мокашов пока ничего не понимал, но ему было интересно.
– Цунами подняли не киты, – рассказывал Протопопов. – Девчонка в коротенькой юбчонке встряла в спор. Ткнула в доску туда-сюда, и вышел скандал. Ошибка. Левкович в конце концов ошибку признал и от людей заперся. Боюсь за него теперь самым серьёзным образом.
– Да, откуда она?
– Вроде от Келдыша. Мы прозвали её нашей общей бедой. Беда и есть, и практически сорван семинар. Масса усилий коту под хвост.
Они пили чай со свежими булочками на балконе номера Протопоповых.
– Идея ваша блеск, – говорил довольный Протопопов. – Мне нравится. Разрешите, я её украду. Шучу, конечно, и по-прежнему ждём вас на кафедре. Милости просим. Защититесь без проволочки. Мы любой товар пустим в ход. Мы – маклаки.
– Мы – маклаки, – с улыбкой возражал Мокашов.
А Протопопов мотал головой:
– Ни в коем случае. Мы – маклаки. А вы – первопроходцы. Вам некогда. Вы успеваете столбить, не разрабатываете золотые россыпи. Переходите к нам пока не поздно. Этап завоеваний прошёл, наступает этап освоения. Чувствуете?
– Я себя бегемотом чувствую.
– То есть?
– Бегемотом в стаде слонов.
– Да, – сказала Генриетта – кругом полно слонов, бегемотов и ослов особенно.
– Так что с Левковичем?
– Раскричались и бросили, а он, возможно, своё решение нашёл.
– Воздух тут особенный, – сказал Мокашов, – способствует.
– Да, и воздух, – согласилась Генриетта.
– Но в чём эффект беды? – спросил Мокашов.
– Сама она, может, ничего и не делает. Находит ошибки других.
– У кого?
– У всех. В Академии теперь на ушах стоят. И чёрт её дёрнул приехать сюда. А с Левковичем. Старик просто хотел в Карпатах отдохнуть. Теперь, думаю, не пьёт, ни ест. Как отмыться думает?
– Да, чья она?
– Ничья. Объявилась в ИПМ, у Келдыша и портит репутации. Да, бог с ней. Выживем. А вам нужно напечататься в нашем сборнике, – неожиданно сказал Протопопов.
Мокашов только улыбнулся.
– Вам разрешат под своей фамилией?
– Не знаю.
– Заходите к нам, пожалуйста, – пригласила Генриетта, – у нас чудесный аперитив, чай от Липтона, конфеты финские. Помните, для нас вы всегда – желанный гость.
После завтрака, возвращаясь, на мостике у водопада он встретил вторую из мотоциклетных девиц. Светловолосую. Она стояла, перегнувшись через перила, и волосы её золотыми потоками струились вниз.
– Так нельзя. Нельзя так долго в воду смотреть, – начал было Мокашов, тронув её за локоть. Она обернулась, и он увидел несчастное мокрое от слёз лицо Леночки.
– Леночка?
Знакомое лицо. Испуганное.
– Какими судьбами? Давно здесь? Я тебя видел и не узнал.
– А я нарочно лицо платком кутала.
– А парни?
– Один блатник из министерства. Родственник. Будущий крупный шеф. Другой – военный космонавт.
– Не летавший не считается. Пока не космонавт. Не летавший не в счёт.
– Ой, держите меня. Летавший – не в счёт. Не подступишься. Референт из главка шутник, животики надорвёшь. Не скучно.
– Прожигаешь стало быть жизнь?
– Наоборот, – она покривила губы. – Я всегда весёлая. А тут не могу.
– Да, как попала в Яремчу?
– Я у вас тогда подслушала, когда переписывала тебе. И объявляют семинар. Я и подсуетилась и Наташку уговорила за компанию. Пока болталась по семинарам, Наташка тоже зря времени не теряла. Зажгла в конкурсе «Мисс Карпаты». Спасибо косметике. Косметика делает чудеса. Она конкурс выиграла. Могла бы и в Краснограде победить. А это то же, что, например, мисс Гваделупа или Наветренные острова. Но в Краснограде пока не проводят конкурсов. Есть в ВОХРе доморощенный народный хор. Но это совсем иное дело. Наталью, значит, я тебе подослала. Попробовать, клюнешь ли на признанную красоту? Наталья сказала: не может быть и нет мужчины, которого нельзя завлечь. Как не ответить на чувства девушки? А не вышло вот.
– У меня характер такой, – улыбался Мокашов, – собачий. Я обычно вдогонку бегу, в хвост уходящему.
– Не рассмеивай меня. Я думала, думала. Поутру встала, чувствую – не могу и плачу. С утра реву. Никуда не поехала.
Он смотрел на неё с нежностью. “Леночка удивительная… Осталось что-то в ней от подростка.” Он вспомнил недавний сон. Нежная Леночка ведёт его за руку по краю обрыва, нежно и робко. Так в детстве водили, бережно ведёт.
– Пошли. Так не годится, и так здесь хватает сырости, – он потянул её за руку.
– А ваши?
– Уехали, – покривив губы, ответила она.
– Ну, и ладно. Идём купаться. Вода к воде.
Они купались и грелись на камнях. Вода была холодной. Она учила:
– За выступом – яма и с берега можно прыгать в водопад.
– Русалка этих мест.
Они сидели у самой воды в каменной нише, и их не было видно ни сбоку, ни с моста. Он очень внимательно посмотрел на неё. Она это почувствовала.
– Ныряй, – сказала она. – Отсюда можно.
Он стал на камни по щиколотку в воде. Вокруг бурлило и клокотало. Он плоско прыгнул в кипящую воду и сразу начал руками молотить. Его отчаянно понесло, но он с удивлением заметил, что может приблизиться к порогу. Он думал, как вылезает на камни среди беснующейся воды, влезет на уступ и закричит что-нибудь дикое, всё заглушит вода.
Но в этот момент лавина обрушилась сверху на него, и он, не успев ни подумать, ни вскрикнуть, ни рукой пошевелить, ушёл с водяной струёй на глубину. И снова, как пробка, проделав порядочный путь, был выброшен на середину заводи, не успев испугаться. Потом он вылез на камни, взглянул на воду, и эта зелёная, темнеющая в глубине масса заставила его содрогнуться.
Они гуляли, и он спрашивал:
– Умыла Левковича? Ведь он великий, чуть ли не академик.
– Кот учёный.
– Еврей?
– Можно подумать, что у тебя есть знакомые академики – не евреи… А что ты Наташке крутил о греческой истории?
– Профиль у неё греческий. Как в учебнике истории.
– Нас в старших классах работать заставляли, для опыта. Наташка в милиции выдавала паспорта. Приходит один. Национальность, говорит, иудей. Наташка пишет – индей. Ей всё до фонаря. Вы что, в своём уме? – он её спрашивает, – Я говорю иудей, что значит, еврей. А Наташка (не портить же паспорт) пишет в паспорте: индейский еврей.
Они пошли через лес к питомнику. Он шёл следом, наблюдая и удивляясь её красивой ходьбе. Она шла впереди, изгибаясь в пояснице, и ни одна жилочка не дрогнула на её ровных, высоких ногах.
– Не смотри на меня, – говорила она, – я всегда спиной чувствую, когда смотрят.
Он рассмеялся: тоже мне телепат.
– Что? – обернулась она. – Признавайся, надо мной смеялся?
Переходя через мелкую речку по бревну, они попали в воду. Вода была холодной. Они долго смеялись, и подошли к питомнику с мокрыми ногами.
Их долго не хотели пускать. Хмурый егерь в фуражке с дубовыми листиками смотрел недоверчиво.
– Мы из «Спутника», – объяснил Мокашов.
– Из какого «Спутника»?
Лицо у егеря было аскетическое тонкое, словно высохшее от страстей.
– Из журнала. Хотим про форель писать.
– О хулиганах нужно писать, что рыбу губят.
– О хулиганах тоже напишем.
Когда он в ворота стучал, Лена смотрела недоверчиво. Теперь же ходила следом и заговорщицки улыбалась.
Олень тянул губы за перегородкой. Во всем, в своей наивности и страхе, как она вскрикнула, когда олень ткнулся ей в руку: «Ой» – она напомнила ему маленькую девчонку. Но когда взглядывала со стороны, ему становилось неловко.
Они ходили за неразговорчивым гидом, и он нехотя, с акцентом, путая слова, давал короткие пояснения. Потом они вдруг остались вдвоём. Она подошла, стала рядом, и он почувствовал, будто снова на бревне через быструю речку. Время тянулось театральной паузой.
– Смотри, рыбы остановились и смотрят.
– Отчего?
– Ты красивая.
– Ты это сейчас решил?
Он молчал, и она подстрелено спросила:
– Ты думаешь, они понимают, рыбы?
– Думаю, понимают, – серьёзно ответил он.
Голова его кружилась. Леночка целовала его… Рабыни… Гурии – черноокие. Светловолосые валькирии… Нам нужно одиннадцать женщин… О чём это он? Нет, нам ничего не нужно… Нет, нужно, и очень, очень. Больше всего…
И тут что-то большое и грустное опустилось на его, подняло, повертело и поставило на ноги. И когда это кончилось, всё вокруг уже было иным.
Она спросила, и он невпопад ответил. Она была теперь очень близко, но это ничего не значило. И было печально смотреть на её лицо, на слезинки из глаз.