Граф – ин, барон – аут
Филипп говорил, – я пожалею, если он нас застанет.
И я решила, что пожалею я. Мне в голову не пришло, что он набросится на Андреаса. Их матери были в дальнем, едва осязаемом, но все же, родстве. А Филипп, в отличие от Ральфа, был не дикарь…
Я в самом деле так думала!
Там, на конюшне, когда, обжигая дыханием мою шею, Филипп сказал, что мы должны подождать, я объяснила, что ждать не буду. Предельно мягко, спокойно, ласково. Не тыча грязными вилами ему в грудь.
– Я понимаю, что ты рискуешь, – сказала я. – Но согласись, нечестно заставлять меня ждать, когда ты сам сейчас примешь душ, поедешь в клуб и склеишь себе кого-то.
И Филипп, вроде, как согласился. Похоже, только с тем, что было про девчонку и клуб.
…Он даже не выронил свое яблоко, он его швырнул. С такой силой, словно хотел пробить пол.
– Ах, ты гаденыш!
Ухватив барона за брюки, граф-младший резким рывком оторвал его от меня и, как кутенка, поволок к выходу. Размахивая конечностями, Андреас даже кричать не мог от страха. И выглядел еще смешнее, чем пару минут назад. Я задыхалась, от смеха, я не могла дышать, но все равно бежала за ними следом.
– Фил, отпусти его! Слышишь?! Филипп! Ничего не было!
Филипп распахнул дверь, размахнулся и… отпустил. Я ахнула. Андреас с визгом преодолев крыльцо, упал на белый, декоративный гравий дорожки.
– Ты спятил? Ты мог убить его!
Дверь с грохотом захлопнулась на засов.
Филипп обернулся. На нем лица не было. Лишь гримаса, напоминающая морду горгульи. Увидев эту гримасу, я перестала ржать. Сглотнув, я задом попятилась откуда пришла. Назад в свою комнату.
Джесс час назад умотала в СПА. Прислуги у нее не было. Во всем огромном пустынном доме остались Филипп и я. И Эльба за домом, и чайки, орущие над волной. Если бы он убил меня, меня бы никогда не нашли.
Совсем, как Русалочку после свадьбы Принца.
Споткнувшись, я с размаху рухнула спиной на кровать, и Филипп, не удержавшись, свалился на меня сверху. Я принялась отбиваться, он ухватил меня и скрутил. Навис, тяжело дыша и оскалив зубы.
– Я говорил тебе, чтобы ты не смела с ним спать?!
Он был тяжелее Андреаса, старше его и он буквально трясся от злости. Я ощутила, как занемели стиснутые запястья.
– Не твое дело!
– Не мое дело?!
– Ты сам отказался! Ты знаешь, я хотела только тебя! Ты сам толкнул меня под другого!
Я яростно изогнулась, в попытках столкнуть его, но Филипп крепче сжал шенкеля, и я поняла, почему смирны его лошади.
Он заломал меня, как медведь. Даже не скривившись, словно шутя. Ребра сдавило так, что мне показалось: они сломаются. И я затихла, как птичка в детской руке. Задыхалась, не шевелясь, дыша часто-часто.
Опомнившись, Филипп расслабил бедра и отодвинулся, словно все это время, то был не он. Неловко посмотрел вниз. Моя грудь вздымалась и опадала, все шире распахивая не застегнутую блузку. И глядя в сторону, он дрожащей рукой запахнул ее.
Я сжала зубы, понимая, что это значит. И отвернулась на случай, если вновь не сдержусь. И разревусь, как ребенок, которому не купили игрушку. И Филипп окончательно убедится, что прав: я малолетка. Со мною опасно связываться.
– Я много старше тебя, Верена.
Его рука лежала на моем животе. Пальцы сжимали тонкую ткань так сильно, словно то были не края блузки, а последние оплоты здравого смысла.
Я не ответила. Какой был смысл отвечать?
Мы оба знали, что это – бред. Доминику было сорок, когда Лизель убедила его жениться. А ей пятнадцать. И что с того? Никто ничего не сказал. Штрассенберги молчали и улыбались. Отцу – было тридцать три, когда я появилась на свет. Как и его многострадальному брату. А Джесс – лишь начало семнадцати. И что?
Вся семья, как обычно кивала и аплодировала новому малышу.
Филиппу – было двадцать семь или двадцать восемь. Его родители только-только перестали получать его «детские». Наши двенадцать лет разницы были просто смешны!
Причина была в другом и оба мы это знали. Да, он хотел меня. Достаточно, чтобы ревновать, но все еще недостаточно, чтобы мне поддаться. Это я сходила с ума, позабыв все заповеди бабушки:
НЕ жди!
НЕ настаивай!
Будь всегда готова к отказу.
НЕ НОЙ!
Я нарушила все их.
Я резко повернулась к нему.
– Дело не в возрасте, дело в нас с тобой. Я для тебя просто кукла для тупых шуток! Будь со мной Ральф, ты бы не осмелился так войти! Такой крутой ты только со слабыми!
– Будь с тобой Ральф, я вызвал бы полицейских!
– Он бы прибил тебя раньше!
– В твоих мечтах он – кто теперь? Аквамен? Ты несовершеннолетняя!
– Мне будет шестнадцать в ноябре! Что изменят два месяца? Я сразу стану мудрей? Или ты заполучишь Джека и больше не будет надобности притворяться, будто я тебе нравлюсь?.. Ты просто меня используешь! Как обычно! Как ты всегда меня использовал! Как прикрытие, чтобы подойти к настоящей цели! Гомик!
Он что-то хотел сказать. Быть может, еще раз пересчитать по пальцам двенадцать лет… Но стоило мне бросить ему в лицо последнее слово, его глаза сузились, зубы сжались и, прижав меня всем весом к матрасу, Филипп рывком раздвинул мои колени.
Что ж, гомиком он не был.
Я ахнула, буквально выгнувшись от восторга. Так вот оно! То, о чем я мечтала долгие годы, согревая ляжками очередной огурец. Живое и настоящее. Почти не уступавшее огурцу размером. И Филипп… Со мною Филипп!.. Моя вторая любовь.
Я как-то сразу попала в ритм и даже кончила, – по полной программе, с телом, изогнутым в дугу, закатившимися глазами и судорогой, – явно перепугав партнера.
Филипп повалился рядом, уставившись в потолок.
Я не настолько невинна, я понимала, что делаю. А то, что не понимала, то мне на пальцах объяснила Лизель… Мужчины не любят, когда их принуждают к таким вещам. Я видела, по большей части, он просто зол и ненадолго потерял голову.
Я понимала, он обозлился на «гомика» и собирался мне доказать. Ну, и наказать заодно. Испугать меня, сделать больно… Чтоб встать потом, посмотреть снизу вверх и цинично спросить:
– Ну, что? Ты довольна?
Но что-то пошло не так. Он видел, что я довольна. Это бы и слепой заметил. Филипп не знал, как дальше себя вести.
– Твой костюм заберет твоя ассистентка и привезет в офис, – сказала я, пока он думал и встала, оправляя одежду.
– А?.. – медленно, как во сне, Филипп повернул голову.
– Твой костюм. Ты зашел спросить, где костюм, – я застегнула блузку и поправила волосы. —Он в чистке. Но я договорилась с твоей ассистенткой. Она его заберет.
Филипп сел и посмотрел на заляпанное покрывала. Темные пятна темнели на сером жемчужном фоне. И это точно была не кровь.
– Это было в последний раз, – родил он в отрыве от диалога и я смиренно склонила голову.
– Клянусь тебе! Отныне и вовеки веков, я буду сама забирать твои костюмы из чистки.
Русалочка должна умереть.
– Ты – идиотка, – сказала Лизель и глубоко вздохнула, отвернувшись к окну.
Плечи были напряжены, руки скрещены на груди, молчание – хуже самого оскорбления.
– Ты все испортила.
– Я следую семейной традиции.
Она не ответила.
Когда девочка Ландлайен кладет свой глазик на взрослого мужика из Штрассенбергов, она идет на него, как бык. Выставив… нет, не рога, а сиськи. И прижимает его к стене. Штрассенбергские мужчины отличаются своей мощью, но их всегда подводит тестостерон. Совсем, как Самсона из Библии. Мужская мощь становится их врагом, когда речь идет о хорошенькой и упорной девушке.
Я знала, Лизель сама рассказывала, что поначалу очень верила в Джессику и любила ее, как дочь. Я лично сомневаюсь, что Лиз когда-либо знала, что Джесси есть, пока на кон не встали все деньги Броммеров. Деньги, завещанные Миркаллой ребенку Джесс. Но что бы там кто-то не говорил, Лизель не была жестокой без крайней необходимости. Ей всегда хотелось бы иметь дочь. Соратницу. Подругу.
И вот.
Сперва ее разочаровала Джессика. Теперь уже я сама. И она была слишком зла, чтобы понимать: я не была ею. У меня еще не было ни ее когтей, ни ее зубов, ни ее стальной воли.
– Я знаю, что ты сейчас злишься, – сказала я. – Знаю, что тебе кажется, я должна была целиком и полностью полагаться лишь на твой опыт. И ты права: я должна была… Но прежде, чем стать такой, как ты сейчас, я тоже должна измениться внутренне. Как и ты. Русалочка должна умереть в конце, понимаешь? Я идиотка, я это понимаю. Я слишком грубо его прижала… Но, Лиззи, ты сама была молодой. Будь ты сейчас тет-а-тет не со мной, а с той, другой девочкой, которая полюбила… Неужто, ты сказала бы ей: не смей! Забей на самый свой яркий опыт и будь, как я… Неужели, бы ты ей такое сказала.
Она обернулась, кусая губы.
– Нет, – голос дрогнул. – Прости меня… Когда становишься старой, очень сложно представить, что значит быть молодой.
Я поднялась, подошла к ней и обняла. Лизель прижалась щекой к моей щеке.
– Да, ты права: перед тем, как родится Морская Ведьма, Русалочка должна умереть… Я тоже ведь не всегда была той, кем стала…
Я мало знала о том, что было у нее с Домиником. Видела лишь их свадебные фото на чердаке, да большой портрет в галерее. Да слышала, что он изменял на каждом шагу, потом приползал домой пьяным, виня ее. Строил из себя остриженного Самсона. Кастрированного льва. Однажды он не вернулся.
Его машина упала в Эльбу.
После себя он оставил стаю немецких догов, кучу долгов и незаживающую рану на сердце Лиз.
История Джесс закончилась точно так же. Однажды отец решил, что с него довольно. И ее сисек, и ее больной собственнической любви. И убедил себя, что был просто жертвой. И что имеет право взять и все разрубить. Уйти в большой чужой мир. Спокойно и безвозвратно, как его собственный папочка ушел в мир иной.
– Ну, вот что, – сказала Лизель, шумно вдохнув и отошла, отвернув от меня лицо. – Когда Доминик стал пить, я все еще была дурочкой, которая верила, что сумею все ему объяснить или доказать. Он не хотел любви, не хотел семьи. Все, чего он хотел – просто поразвлечься. А я была чересчур наивна, чтобы это принять. Но ты – не такая, Виви. Твое сердечко били так много раз, что ты давным-давно перестала быть дурочкой.
– Прости, что разочаровала. Фил не хотел даже поразвлечься. Фила хотела я.
– Ты в самом деле так и сказала? Ну, про костюм?.. Ты не придумала это позже?
– Нет, не придумала!
Лизель рассмеялась, звонко хлопнув в ладоши.
– Что ж, очень хорошо.
– О, да! – согласилась я. – Было.
– Теперь, – сказала она, – всеми силами переключись на кого-то другого. Пусть даже на Ральфа.
– С Ральфом будет больней.
– Не будет, – сказала Лизель. – Тогда я просто не хотела тебе это объяснять… Даже у меня есть табу, что бы там кто не думал. Но сейчас я скажу тебе: Ральф – садист. Его любовь и его влечение идут по разным каналам. Она унизила его при их первой встрече. Попала каблуком в больной нерв. И он размазал ее. По полу. Размазал так тонко, как только мог. Но никогда он не был в нее влюблен. Любил он тебя. И я уверена, до сих пор, какой-то частью души, он все еще любит ту девочку, которая вытащила его из дерьма.
– Если так, почему он со мной не поговорит?
– Не знаю. Мы не настолько близки. Но он все время спрашивает, как ты и что ты. И, я уверена, листает твой Инстаграм. Забудь про Филиппа. Переключись на Ральфа. Как в детстве. Возьми себя в руки и просто переключись. Письмо ему напиши, спроси, как он поживает.
– А Филипп?
– Филипп – Штрассенберг. Как только ты выйдешь с ринга, он сам костьми ляжет, чтобы тебя вернуть. Ты получила, что ты хотела. Теперь вернись в дом и притворись благодарной… Вот, что я бы сказала крошке-Лиззи, если бы я могла. Я бы сказала ей: «Чтобы быть с тобой, Доминик выставил себя на посмешище, потерял уважение в кругу семьи и друзей, когда забыл обо всем и побежал за девчонкой. Будь ему благодарна, а не веди себя так, словно подарила ему все то, чего ты сама хотела! Будь благодарна, сделай все что ты можешь, чтобы он понял, что поступил правильно!»
Я удивленно уставилась на нее. Такое мне в голову уж точно не приходило!
– Но он ведь хотел тебя! Сам хотел! Ты не смогла бы его принудить, если б он и сам не хотел.
– Достань его из могилы и растолкуй, – отрезала Лизель сухо. – Ты не понимаешь, Ви. Ты просто не понимаешь, насколько мало и дешево стоит тело. Особенно, в наши дни. Филипп хотел тебя членом, а не умом. И стоит члену прилечь, он всеми силами докажет себе умом, что ты его соблазнила. И это правда. Любая женщина способна его привлечь и дать ему кончить. И таких женщин масса. Не менее красивых, не менее любящих, не менее богатых… Ты ведь не станешь сама перед собой утверждать, будто в самом деле – дочь Маркуса. Ты – незаконнорожденная, Себастьян это знает наверняка. А Филипп – наследник. Не забывай! И сколько вокруг тебя, мужчин, способных сравниться с ним? По роду, по внешности, по богатству? Много? Так вот, признай, что это он приз! Не ты, малышка, а он. Ты – лишь одна из акул, что нарезают круги вокруг него. Еще очень молодая и ничего не понимающая в охоте. Тебе повезло, что у тебя был доступ к нему. Ты была рядом с ним всегда, и Филипп просто расслабился.
Я промолчала: ее слова были чистой правдой и обжигали, словно чистая кислота. Мне было больно и гнусно, и гадостно… но Лизель была права. И я проглотила все, что она сказала. В нашем семействе, Филиппа хотели все. Включая его кузин со стороны отца или Мариты. Будь у них шанс, они бы не раздумывая ринулись в бой, – пусть даже ценой победы были бы дети-уроды.
– Вот, умница… Понимаешь, Русалочка могла убить своего дурацкого принца и вернуться назад, но что то была бы за жизнь? Триста лет попыток саму себя убедить, что он был не особо ей нужен? Она умерла, потому что признала главное: это она сама была ему не нужна. Признай и ты. Признай и будь благодарна за то, что ты получила. Тебе ведь понравилось? В самом деле понравилось? Тебе было хорошо?
– Да, было… Он это видел, потому и взбесился еще сильней.
– Это нормально. Но в глубине души, когда он слегка остынет, он взглянет на все иначе. Твоя задача сейчас – отстать. И твое счастье, что у тебя есть шанс показать ему, что ты не липучка. Джессика уже голос сорвала, требуя, чтобы ты вернулась. И я говорю: вернись. Вернись, веди его дом, будь ласковой… даже если тебе придется принимать валиум!..
Я разрыдалась:
– Я не хочу так, бабушка! Не хочу! Если он сам не любит, зачем он мне?..
Глядя куда вглубь себя, Лизель пожала плечами.
– Любовь – на самом деле, такая мелочь… Сейчас не любит, допустим. Но кто сказал, что он не способен полюбить вообще?
Я вытерла слезы. Правда. Кто так сказал? Джесс? Когда мне было четыре? Что сама она смыслила или понимала в любви? Ее любовь была собственнической, маниакальной, безумной. Я и сейчас еще помнила те истерики, что она закатывала отцу, стоило ему попытаться стать к ней добрее.
Она поднимала любовь, как плетку и била наотмашь по самым больным местам. Его, меня, Ральфа, самого Филиппа…
И снова вспомнился человек-гора, чью голову заслоняло солнце. Вспомнилось, как я бежала к нему навстречу и как взлетала, подхваченная его руками. И цокот когтей, и лай Греты. И крики чаек, и тошнотворный миндальный запах мороженного.
– Когда-нибудь, когда ты станешь старше, ты и сама поймешь…
И боль, и плач, и больница… и то, как я кричала, вцепившись в его сутану:
– Не отдавай меня!
Передо мной, как по волшебству возникла салфетка.
– Выше нос, Ви, – сказала Лизель. Она решила, я плачу из-за Филиппа. – По крайней мере, он не успел наделать тебе детей и долгов.
Круги своя, они же – ада.
Фил благородно пытался быть честным.
Приставал к Джессике, бил стаканы о пол, орал, что не жеребец и не может трахаться по сигналу ее проклятого градусника. Все было тщетно, Джессика была непреклонна и холодна. И только градусником у него перед носом качала.
Мол, никакого тут баловства: мы ждем базальной температуры!
Я, прямо не знала: смеяться мне, или ревновать, но, когда период «вязки» у них закончился, а полоски на тесте так и не проявились, Джессика опять запила.
С утра бокальчик вина, вместо ужина – полбутылки виски. И так три дня – всерьез, до бесчувствия и заблеванных простыней. Потом весь цикл повторился. Она утешилась, взяла себя в руки, сверилась с календариком и снова записалась к врачу.
Так пролетела еще неделя, за ней еще. За ужином Джессика ядовито спросила:
– Если ты так ищешь инвестора, почему не принимаешь приглашений Элизабет?
Филипп, никогда не терявший здорового аппетита, перестал жевать и поднял глаза.
– Мой бизнес ты тоже начала контролировать?
– Я хочу ребенка!
– Нам было бы много легче, если бы ты хотела меня. В первый раз это сработало! – он подбородком указал в мою сторону.
Джессика сжала зубы, тоже посмотрев на меня.
– В первый раз, со мной был мужчина, – парировала она. – А не ничтожество, что не додумалось запереть дверь!..
Она вышла, Филипп, мрачно закрывшись планшетом, продолжил есть.
…Когда он в третий раз отверг приглашение Лизель на ужин, она объяснила мне новый план.
– Он думает, что я приглашаю его только потому, что он переспал с тобой.
– Разве нет?
– Естественно, – сказала она, не отвлекаясь от просмотра корреспонденции. – Но я это делаю специально. Чтобы он именно так и думал. Хочу обозлить его, довести до ручки прежде, чем мы двинемся дальше.
– Он сам, быстрей, двинется. Джесс окончательно помешалась… Вчера она стояла на берегу и орала, требуя, чтобы бог объяснил ей, почему он не дает ей иметь детей. Еще чуть-чуть и ее заберут в психушку.
– Молись, чтобы не забрали.
– С чего вдруг?
– Стоит ей туда лечь, как наш добрый Ангел, пресвятой отец Ральф, тут же станет ее опекуном. К слову, и твоим тоже.
– Что?
– То. Не знаю, как он это устроил, но он устроил. Эта кретинка проболталась мне, когда напилась… Так что будь начеку: уговори ее беседовать с богом дома. Филипп пока что не знает и лучше ему не знать. По крайней мере, пока он не спит с тобой… И вот что, Ви, он сейчас работает, словно проклятый, причем, вхолостую. И он уже понял, что ты не станешь ни шантажировать, ни требовать продолжать… Хорошее время, чтобы начать заботиться.
…Филипп в самом деле работал, как идиот – усердно и абсолютно безрезультатно. Он бегал по кругу, как мельничная лошадь, но скорость, с которой он крутил жернова, нисколько не помогала делу.
Он как раз сидел в кабинете, зарывшись в свои бумаги, когда я привезла ему ужин в пластиковом контейнере. Филипп моргнул, не понимая, откуда я тут взялась. Потом потянул ноздрями.
– Суши, – сказала я, – не пахнет, пока я все еще дорожу тобой.
– Ты ангел. Твоя мать знает, где ты?
– Я бросила записку в бутылку. Надеюсь, она подавится и умрет… Мне нужно поговорить с тобой.
– Говори, – он пересел на диванчик для посетителей, с наслаждением вытянул ноги и открыл коробку с едой. – Я весь – уши.
– Лизель говорит, ты трижды был слишком занят для ее приглашения. Что происходит?
– Что происходит? – он зыркнул на меня, но голод сделал свое черное дело, а я всю душу вложила, когда готовила. Чтобы не отвечать мне, он должен был отказаться от принесенной еды. Филипп был голоден. Победил голод. – Неужто, она не в курсе? – прочавкал он. – Ты разве не помчалась прямиком к ней? С докладом?
Я посмотрела на него, как на идиота.
– Да, я уехала, но лишь потому, что ты злился.
– На ровном месте, – подначил он.
С набитым ртом получилось не очень внятно, но я поняла еще кое-что: все это время Филипп сражался. Не со мной лично, но с моим образом. Аргументировал, сам нападал и атаковал, отвечая на собственные вопросы и выдвигая требования. О, Лиззи! Как ты была права.
Он сам себя накрутил. И если б я не пришла, он бы подпил и поговорил со мной дома. Сам. Сейчас, он по крайней мере, жевал и не мог орать. Дома все могло закончиться хуже.
– Нет, не на ровном, – ровно сказала я, разглаживая край юбки. – Мне было больно, хотелось побыть одной.
– Больно?! – уточнил он. – Я теперь – насильник?
– Прекрати это! Ты прекрасно знаешь, о чем я.
– Я знаю гораздо меньше, чем я хотел бы знать.
– Мне было больно в том плане, что я расстроилась. Я поняла, что хотела тебя сильнее, чем ты меня. И то, что я этого добилась, расставило все на свои места. Неужто, не понимаешь, каково это? Когда твой любимый человек ничего ровным счетом к тебе не чувствует? Ну, так со мною это впервые. В глубине души я была уверена, что стоит тебе попробовать, ты выберешь меня. Я ошиблась. Вот почему, я тогда уехала. Я сбежала, доволен? Мне было стыдно и больно!
Филипп слегка опешил, но не отступил.
– И ты ни словом не обмолвилась доброй бабушке, да? И то, что она готова помочь мне с Джеком, лишь совпадение? Не морковка в награду?
– Ты заразился от Джессики или что с тобой?! – я резко встала. – Ты… ты!.. Кретин! Лизель – Ландлайен, как Джесс. Ты думаешь, только Штрассенберги держатся за свой клан? Представь себе, Ландлайены тоже!
Я вышла, оставив Филиппа с открытым ртом, коробкой суши и горьким, – надеюсь, – чувством вины.