Чудеса продолжаются.
Двери церкви открылись; люди начали заходить.
По большей части, родственники нового падре, однако, и слабоверующие пришли. Взглянуть своими глазами на человека, происходившего чуть ли не от крови Ансгара, первого епископа Гамбургского. На него и остальных Штрассенбергов. Они того стоили.
Точно, без дураков!
Как в Википедии: красивые, высокие, белокурые… Ландлайены явно уступали им внешне. По крайней мере, мужчины.
Виви с Джесс еще стояли с родителями, и Ральф решил не мелькать. Он отошел подальше и сел на корточки, облокотившись спиной на старую, всю в зазубринах, стену. Историки много спорили о глубоких бороздках на камне, явно оставленных каким-то оружием. Одни считали, что мечом о стену «чиркали» на удачу, другие, что в благодарность – за то, что они смогли вернуться домой… Ральф тоже был благодарен.
Изо всех сил!
Был благодарен господу, что его опять пронесло. Что Папочка не скормил его «маме Грете». Не оттащил в полицию. Что он его не узнал. Ральф был благодарен за то, что его не ищут, не вспоминают, не пытаются ни в чем обвинить, но… глядя на платье, цвета сахарной ваты, Ральф никак не мог успокоиться.
Я юбью Фиипа! – звенело в ушах.
Он понимал, что девочке всего пять, – так она сказала, – но все равно ревновал. Быть может потому, что Филипп красив? Одет как надо и графский сын? Ральф сам не мог объяснить, что его задело. Сама девчушка или соперник?
И… то, что странно ревновать пятилетку.
Красавица Джесс что-то прошептала матери и взяла за руку ребенка. Даже не взяла, а схватила. Девочка сморщилась от боли, уперлась белоснежными лаковыми туфельками в асфальт и… вдруг увидела Ральфа.
Их взгляды встретились.
Детские глазки словно вспыхнули изнутри. Девочка радостно приоткрыла блестящий вишневый рот и помахала маленькой белой сумочкой. Сгорая от нелепого счастья, Ральф вскинул палец к губам.
– Тихо, малышка, тихо!
Ви глубоко моргнула.
Время замерло, натянулось между ними тугой струной. Ральф чувствовал испарину меж лопаток. Сердце ухало, как церковный колокол.
Джессика волокла за собой сестренку, словно щенка и девочке приходилось быстро-быстро перебирать маленькими ножками. И она оторвала взгляд, уцепилась свободной ручкой за руку сестры.
– Мне бойно! Сышишь? Я не могу так бысто!
– Потому что эти туфли тебе малы, но ты не захотела другие!
– Они касивые!
– Тогда наслаждайся ими и не канючь!
– Джессика! – шикнула мать.
И обе остановились. Аккурат рядом с ним!..
Ральф опустил глаза, желая провалиться сквозь землю.
Ему было стыдно за свой убогий костюм. За свою стрижку. За то, что он не их круга и то, что девочка, даже маленькая, вскоре это поймет. Поймет и разочаруется и Ральф, – он это уже почти чувствовал, – Ральф умрет. Он ждал, не смея поднять на нее глаза. Они стояли так близко, что Ральф ощущал их запахи. Клубнично-розовый жвачный запах Верены, тяжелые, мускатные духи Джессики и… горький запах стыда, – который шел от его рубашки.
– Смотьи, какой майчик, – не утерпела Верена. – Павда же, он касивый?
Джессика обернулась. Ее взгляд упал на него и отскочил, как мячик. Нос сморщился.
– Уличная крыса, – сказала она, не заботясь, что Ральф тоже слышит. – Только тебе и может понравиться!
Его буквально обожгло изнутри. Как большинство людей, бесконечно гнобящих самих себя, он озверел, услышав то же от постороннего.
Девочка, как ни странно, тоже. Она приоткрыла в возмущении рот, ее глазенки злобно сверкнули.
– Ты вьешь! – взвизгнула она. – Он не кьиса!
– Нет, я не вру! Взгляни, как он одевается!
Все стихло.
Взгляды устремились на них. Ральф задыхался от беспомощной ярости. Он мог сломать ей лицо в четырех местах, но не посмел бы даже ударить словом. Сестрица была права. Он ничего не мог возразить.
– Кто это? Кто это? – раздавалось со всех сторон.
Защищенная своими деньгами и положением, Джессика даже головы в его сторону больше не повернула. Понимала: у него руки связаны. А если и не понимала, то лишь потому, что никогда еще не получала по морде.
– Понятия не имею, кто это! – ответила Джесс. – Какой-то плохо одетый хрен, который нравится нашей Кукле.
– Как ты меня назвала? – спросил Ральф глухо и медленно, набычившись, встал.
Девушка усмехнулась:
– Уличной крысой? Хреном?
Она явно думала, что он испугается, прижмет уши к черепу и десять раз извинится, но Ральф лишь сузил глаза.
– Следи за речью, Наркоша.
Джессика задохнулась от ярости; она так сильно и широко распахнула рот, что Ральф увидел ее миндалины.
– Что?!
– То, – сказал он. – Травпункт у нас далеко, а кладбище тут, под боком.
– Ты!.. Ты!.. – слова не шли ей на ум.
– Лизель! – звонко крикнула девочка. – Лизель! Джессика снова позоит нас!
«Мишель», которая оказалась Лизель, сгустилась из воздуха, словно джин. Она ухватила Джессику за предплечье и яростно развернула к себе.
Девушка, по инерции взвизгнула что-то и лишь потом поняла, что перед ней мать.
– Я пошутила! – сказала она и с вызовом, и в то же время, так жалко, что Ральф сумел простить ее за костюм. Она сама была жертвой. – Эта маленькая дурочка бросается на каждого пацана в округе… Не надо таким ранимым быть, блен!
– Еще одно только слово и ты поедешь домой, – сказала мать очень тихим голосом и разжала пальцы. – А то еще и в лечебницу… Отпусти Ви!
Джессика отшатнулась. Она демонстративно приподняла руку и разжала пальцы, словно бросая вниз ладошку сестры. Ви тут же отпрянула, спрятавшись за Ральфа и он машинально опустил руку ей на плечо и осторожно коснулся пальцем упругой щечки. Все взгляды устремились на них. Лишь Джессика, яростно стуча каблуками, шагала к церкви, наклонившись вперед. Словно шла против ветра.
– Ви? – улыбаясь, сказала мать. – Мы собирались не изменять Рене, пока мы не вырастем, так ведь?
– Это мой Пьинц! – сказала девочка шепотом и еще крепче обхватила Ральфа за ноги. – Мозно я выйду за него замуз, чтобы не изменять Лене?
Люди заулыбались, заумилялись. Даже Рене еле слышно хрюкнул. Мать девочки тоже протянула руку, погладив по круглой, белой, как мрамор щечке, слегка тронутой румянами.
– Можно, детка. А теперь, разожми ручки, – сказала она с улыбкой. – Иначе, ты передавишь парнишке кровообращение и в браке будешь грустить.
Все засмеялись, но это был добрый смех. Почти что угодливый. Ральф вдруг поймал себя на мысли, что сам смеется, не сводя глаз с сияющей детской мордочки. Ну, что за день такой? Будто он – Золушка.
Ральф видел, как тетя бегает за спинами рослых белокурых людей, пытаясь понять, что он опять натворил. Но притворился, будто не видит.
Девочка неохотно разжала руки, но тут же ухватила его ладонь.
– А можно, он сейчас со мной сядет? – спросила она у матери.
Женщина снисходительно покачала головой и улыбнулась Ральфу. Она не говорила всякой кокетливой ерунды, как делают женщины, гордясь своими детьми. Не извинялась, не говорила: ох, эти дети.
– Можно, ты сядешь с ней? – спросила она таким тоном, словно они друг друга знали сто лет.
Ральф дрогнул было, но ее взгляд говорил: спокойно. Я знаю, мальчик, но остальные – нет. Просто подыгрывай и все будет хорошо.
И он промямлил:
– Надеюсь, Рене не вызовет меня на дуэль.
– Я не юбью Лене, – сообщила девочка и протянула руки. – Ты понесешь меня?
Зрители начали расходиться, Ральф пожал плечами и наклонившись, поднял ее.
– Элизабет, – еле слышно сказала женщина, но руку не протянула.
Ральф почему-то решил, что этой бабе руки целуют, а не жмут и поудобнее перехватил Верену.
– Ральф, – сказал он так же тихо. – Ральф Дитрих.
Женщина задумчиво рассматривала его, улыбаясь при этом одними глазами.
– Дитрих, – эхом повторила она.
– Павда же, он касивый? – вывернув голову, спросила малышка.
И мать, задумчиво кивнула в ответ.
Принцы и туфли
Взобравшись на лакированную скамью, Верена чинно расправила пышные юбки.
Ее короткие маленькие ножки торчали из-под оборок.
– Эти туфли просто убивают меня, – пожаловалась она, явно подражая говору Лизель и томно посмотрела на Ральфа.
Тот выжал улыбку, не зная, что ей сказать.
Он не имел никакого опыта с маленькими детьми. Собственный детский опыт был бесполезен. Ральф знал, что туфельки ей малы, но понимал, что не может сейчас расплакаться, причитая на все лады, что девочка разорит его, как это делала тетя. Больше память ничего не подсказывала, а Ральф был слишком взволнован, чтобы импровизировать.
Вокруг шептались, графиня разговаривала с Рене, Филипп подмигивал ему со своей скамьи, как лучшему другу, а граф в упор рассматривал то его, то тетю. Прямо глаз с нее не спускал, а тетя своих упорно не поднимала…
– Ла-а-альф? – напомнила о себе Верена.
– А?..
На миг зависнув, Ральф посмотрел на ее туфельки. Белые, лаковые. Атласные ленты крест-накрест завязаны вокруг маленьких лодыжек. Белые, как тетушкино лицо.
Она на миг обернулась к нему и в ее взгляде, Ральф прочел будущее. Дома, его ждут не просто слезы, а истерическая трагедия в пяти актах. Попытка тети самоубиться?.. Попытка убить его?..
– Куда ты смотъишь? – спросила Верена, сузив глаза. – У тебя там подъюшка?
Прищур у нее был довольно взрослый и даже злой. Ральф рассмеялся от неожиданности: она ревнует? Самая мысль была идиотская. Ревнует, да! Наверное, душу выплакала в плюшевого медведя.
– Э-э-э, нет! – брякнул он, ощущая себя придурком. – Там… Видишь тетенек? Если они услышат, что тебе туфли жмут, то скажут, что я не Принц и принес тебе чью-то чужую обувь. Ты знаешь сказку про «Золушку»?
Девочка наклонилась и посмотрела туда, куда он велит. Потом ответила:
– Внаю. Я ие не юбью.
И очень пылко поведала, каким дураком, был Золушкин принц, если не смог вспомнить девушку, в которую так влюбился. Ральф понял лишь половину, но смысл уловил. Ее рассуждения показались ему забавными.
– Принц из «Русалочки» тогда, еще хуже, – заметил он.
– Папоська говоит, он пвосто дуень. Усавочка юбила его и быва немая…
Дурень, в общем. Бросил немую девочку, что не могла пилить ему мозг.
Ральф с интересом выслушал Ви и посмотрел на Маркуса. В лесу, с красавицей-доберманшей на поводке, он показался ему мощнее и маскулиннее. Сейчас, в своем идеальном синем костюме, Папочка выглядел пресно и очень скучно. Как дорогой, но безликий манекен. И вспомнив ремарку, что обронил Филипп, Ральф тоже засомневался. Он не выглядел способным кого-то там породить.
– …он бы хотей стобы Джесси быва немая, – закончила девочка и перевела дух.
Джессика, сидевшая рядом с отцом, яростно сжала рот.
– Мы бы все этого хотели, – подтвердила Элизабет, сидевшая с другой стороны и взглядом осадила вспыхнувшую девушку.
– Но почему? Она ведь такая милая, – Ральф вздохнул.
Женщина рассмеялась.
– Безумно!
– Напомни-ка, – подозрительно вмешался Отец, – откуда ты знаешь этого мальчика?
Ральф снова дернулся и вспотел. Представил себе вопросы, который Папочка постеснялся задать в лесу. Затем ответы, которых у него не было.
– Это – Ральф Дитрих, – невозмутимо сказала Элизабет. – Он сын Агаты, управительницы церковного комитета. Было бы много уважительнее, если бы ты его тоже знал!
– Я не могу знать всех знакомых Фреда!
– Он мой бойфьенд! – сказала Верена. – Мне мовно. Фиип сказал, он будет меня всегда юбить. Невазно скойко я выду замуз! Как Лизель и…
Лизель с улыбкой велела ей замолчать; тонкие пальцы, унизанные перстнями, легли на предплечье Ральфа.
– Ты знал бы о Фреде больше, если бы вы общались, – скучающим тоном сказала женщина. – Хотя бы в то время, что ты рисуешь с него этого упыря…
– Аида!
– Ах, да, Аида. Ральф, это Маркус. Отец Верены. Мой сын.
Сын?
Ральф задохнулся от удивления, – по самым строгим расчетам, ей было сорок! А Маркусу никак не меньше, чем тридцать пять. Но тем не менее, он кивнул и даже сумел сделать вид, что знает, кто такой – Фредерик.
– А эта вот маленькая жемчужинка, – Лизель кивнула на Джессику, – его жена Джессика. Мать Виви.
Мать?
– Я ее не юбью! – упрямо повторила Верена. – Она тупая!
– Не будь я тупой, я предохранялась бы! – шепотом взвилась Джессика.
– Заткнись, – перебила Лизель и нежно улыбнулась в ответ. – Все уже в курсе, что ты не предохранялась.
Возникла неловкая пауза, перемежаемая тихими смешками.
– Э-э, сын фрау Дитрих, – заговорил Маркус, переждав перепалку с таким лицом, будто Джессика понесла от Святого духа. – Чудесная женщина, я ее встречал.
– Она чудесная, – сказал Ральф и улыбнулся, представив себе, как взбесилась бы его тетя, узнав, что кто-то усомнился в ее невинности. – Но я не сын, я ее племянник.
Мать с сыном как-то странно переглянулись. Лизель чуть нахмурилась, взглянув на Агату, Маркус бросил быстрый взгляд на скамью, где граф подавшись вперед, что-то считал на пальцах.
– Племянник? – переспросила Лизель.
– Да, – сказал Ральф, – племянник.
Женщина ничего не ответила, а Маркус опустил голову и принялся поправлять завязки на убийственных туфлях Ви.
Посторонние звали его «отец».
Когда прихожане стали вставать для благословения, Ральф пылал и горел. Встать удалось только со второй попытки.
Теперь-то он понимал, почему в лесу, Маркус показался ему внушительнее. Они были близнецы и на первый взгляд, ужасно похожи, – но только на первый взгляд. Когда появился Фредерик, его брат померк.
Даже сквозь сутану и парадное облачение угадывался его мощный торс атлета.
И он узнал его, боже-господи! Священник сразу его узнал.
– он носит черное платье, – сказала девочка той ночью в лесу.
– его все зовут «отец».
– он красивый и очень большой.
Ральф ощущал себя шантажистом. Призраком Оперы, явившимся на спектакль Кристин Даэ.
Он бы сбежал, если бы он мог. Но он не мог: сидел в самой середине. Верена держала его за руку, не сводя сияющих глаз с отца. Даже Джессика, сидевшая рядом с Маркусом, казалось, смягчилась. Ее губы были такими мягкими, а взгляд таким… влажным, что Ральфу пришлось положить пиджак себе на колени.
И Ви, и Джессика сидели, не шевелясь. Сидели одинаково, всем телом, подавшись вперед, они смотрели на священника не мигая. Ловили каждое его слово, каждый жест, каждый взгляд.
– Он потрясающий, правда?.. – сказала Джессика Ви. – Ты только посмотри на него! Он твой… дядя.
– Джесс, – почти что нежно одернула ее Лизель, – Звездочка, не сейчас.
***
Если бы Ральф, впоследствии, решил рассказать кому-то, как нашел бога, он рассказал бы об этой мессе. И о словах, которые произносил Фредерик. Ральф не мог вспомнить, что это были за слова, но навсегда запомнил то ощущение, что испытывал.
Благоговение. Да, иначе не назовешь.
И его слова, и то, как все они крепко держались за руки. Виви, он, Лизель и Джесс…
…Когда Ральф подошел для благословения, он больше не волновался. Все на свете утратило старый смысл и обрело новый. И в этом, новом смысле, Ральф больше не стеснялся ни священника, ни себя.
Выпустив его руку, девочка шагнула вперед и широко открыла накрашенный блеском вишневый ротик. Ральф даже удивился, когда Джесс села на корточки и, сама лично, помогла ей накрасить рот.
Это сильно контрастировало с тем, как она обращалось с дочкой до службы.
– Я хосю быть касивой для дяди Фьедди, – сказала Верена Ральфу, когда Джессика закончила.
– Ты очень красивая, – уже без запинки ответил он.
Джессика только насмешливо фыркнула, мол, еще в задницу ее поцелуй.
– Не забудь сказать «хорошая проповедь», – напомнила она Ви и пошла первой, держа дочь за руку. Ральф, которого та держала второй рукой, посеменил за ними. Мысли метались между прослушанной проповедью и задом идущей перед ним девушки…
– Осень холосая поповедь, дядя Фьедди! – произнесла Верена заученные слова, жуя полученную гостию.
И все, конечно же, умилились. Такая она была милашка, в своем стремлении корчить из себя взрослую.
– Пресвятой отец, – шепотом подсказала Джессика и девочка повторила:
– Пьесвятой отес дядя Фьедди!
Все рассмеялись, в том числе Фредерик и Ральф подумал: чего ему это стоило. Опустившись коротко на одно колено, священник поцеловал дочь в голову и под общее протяжное оуу-у-у, легонько подтолкнул в спину.
– Все, Цукерпу, – сказал он. – Теперь иди с мамой. Я тоже скоро приду.
Судьба за пять пфеннигов.
Близнецы Штрассенбергов вставали перед вопросом веры, как остальные. Только решался он чуть сложнее. Обычные сыновья стопроцентно знали, кто из них первый, а кто второй, близнецам приходилось быть креативнее.
Маркус и Фредерик бросали монетку. Цена вопроса – пять пфеннигов. Евро вошло в обиход много позже, монетка была нужна им прямо сейчас. Мать конечно же говорила, что Фредди родился первым, но она что угодно тогда сказала, лишь бы оставить при себе Фреда. Мальчики это знали и Маркусу казалось, что Фредди этого не хотел. Брат сам предложил бросать жребий и сам же вынул монету.
Она взлетела в воздух и, кувыркнувшись, шлепнулась на ладонь.
– Орел, – сказал Фредди.
И проиграл.
Под тихие слезы матери все было решено. Фредерик отправится в семинарию, Маркус продолжит род. Он не особенно жаждал иметь семью, но и муштра в семинарии не привлекала его. Тогда, в пятнадцать, Маркус всем сердцем верил, что он прославится, как художник.
Так пролетело новых пятнадцать лет.
Он даже не помнил, как и при каких обстоятельствах, в доме обнаружилась Джесс. Встречая ее в столовой, он думал, это его сестра. По крайней мере, приемная. Мать столько раз выходила замуж, что он решил: очередной муж все же сделал ей ребенка.
Или же, дядя Мартин не уследил.
Суть дела Маркус уловил точно.
Джессика в самом деле была из материнской родни. Осталась совсем одна; сиротой с огромным наследством. Ее отец покончил с собой, мать сошла с ума… Была еще какая-то мерзкая история, про инцест, но Маркуса это все не интересовало. Альфред был мертв, его жена пускала слюну на смирительную рубашку, Джессика молчала и улыбалась. Было намного легче закрыть глаза на все и вернуться на свой чердак, в мастерскую.
То, что Джессика станет его женой, его не особенно возмутило. Он был из Штрассенбергов, жениться по любви им не полагалось. Спасибо, хоть, не одна из Штрассенбергских кузин! Красота в их роду, по большей части, доставалась мужчинам. Женщины были мелкие, худосочные с широкими бедрами и ногами, похожими на ножки рояля. Джессика же была дальней родственницей матери. Красавицей, как почти все девушки Ландлайен, которых он встречал. И Джессика хотела выйти именно за него.
Ей было около пятнадцати, но выглядела девушка много старше. Развитие у Ландлайенов начиналось с роста груди и когда Джессика выходила в свет, самые ярые противницы ранних браков, шептали, что девочке уж пора. Хотя бы для того, чтобы их мужья не посворачивали себе шеи!
Маркус был единственным, кто считал, будто Джесс – мала.
В последний раз, когда он выталкивал ее из своей постели, так и не овладев, Джесс закатила истерику. Да такую, что прибежали не только слуги, но и Лизель.
– Она сумасшедшая, – сказал Маркус, когда мать с трудом уложила Джессику, подсыпав ей чего-то в стакан. – Я не хотел тебе говорить, но это не первый раз, когда она… ммм… пристает ко мне.
– Она влюблена в тебя, идиот проклятый!
– Да ей четырнадцать!
– Ей почти шестнадцать. Я в ее возрасте уже носила тебя… а твой отец вовсю тратил мои деньги. Мои, заметь! Деньги своей жены, а не своей матери!
– И что? Ты забыла, чем все закончилось?! – взвился он.
Мать улыбнулась, сбавила тон и принялась объяснять, что рожать в наше время не обязательно. Даже наоборот… Но девочка уже взрослая и готова. Если он дал согласие на помолвку, очень глупо отказывать ей в любви. Не хочет же он, чтобы Джесс пошла получать подростковый опыт в других местах?..
Маркусу было плевать, куда пойдет Джессика. Судя по ее ловкости, она могла этот опыт преподавать!
– Пускай уходит, – заявил он. – Тем лучше для нас обоих.
Такие женщины до добра не доводят. Стоит поддаться раз, и ты уже никогда не вылезешь из ее кровати, забыв про все остальное. Маркус не хотел забывать. Тогда он все еще в себя верил…
– Я это вижу иначе, – сказала Лизель, не глядя ему в глаза. – Если Джесси уйдет, ты уйдешь следом, милый. Тебе уже тридцать два. Пора бы признать, что в искусстве ты полный ноль и думать, на что ты будешь жить дальше.
– Что?.. – он осип. – Ты меня выгонишь из дома?
– Я нашла тебе жену, идиот! Красивую и с деньгами. Так не просри ее!
Мать встала. Холодная и презрительная, какой бывала всегда, когда речь шла о нем и его картинах.
– Фредди, – сказала она, – унаследовал красоту и шарм отца, ты же – его никчемность. Если спать с Джессикой – это для тебя слишком, ты будешь спать под мостом.
– Ты слышишь, что ты несешь?!
– Видит бог, я сделала, что могла. Я не могу и спать с ней вместо тебя!..
Джессика лежала в постели и явно ждала его. Очень напряженно ждала. Маркус обреченно опустился на край кровати. После смерти отца, – когда, промотав наследство жены, он стал набирать кредиты, – они буквально, – остались нищими. Мать была жесткой, но Маркус прекрасно помнил первого отчима. Его блестящую лысину, его брюхо, его торчащие из ушей пучки волос. И мать с застывшим лицом, на котором замерзшим озером сверкала улыбка. Он был хорошим парнем, даже отличным. Он был им с братом хорошим отчимом и Маркус посылал ему открытки на Рождество, пока господин Вальденбергер не умер, но… как мужчина, он был ужасен.
Мать расписала в подробностях через что ей пришлось пройти. И чуть ли не силой вытолкала за дверь. Заставила идти в спальню Джессики.
– Джесс, – сказал он, почти умоляюще. – Ну, зачем тебе это, Джесс?.. Ты такая красивая, такая молоденькая…
– Мне нравятся мужчины постарше, – свирепо сказала Джессика, упрямо глядя мимо него.
И что-то в ее глазах напугало Маркуса. Это были глаза одержимой. Глаза его матери, когда она рассказывала про то, как Хорст Вальденбергер потел и хрипел на ней… Чего он, Маркус, хотел от Джессики? Уговорить ее беречь себя в чистоте, пока сам он пачкает холсты в мастерской?.. Сказать, что просто ее не хочет? Что он художник и остальное просто не для него?
Да Джесс порвет его на куски!
Как критики – последнюю из его работ. Он слышал, на что способны отвергнутые женщины и кое-что вдруг щелкнуло у него в мозгу. Альфред… Спал ли он с дочерью? Или, он отказал? В том, что Джессика способна хотеть отца, Маркус отчего-то не сомневался.
Не просто хотеть; преследовать!
Все в голове смешалось. Он выпил прежде, чем к ней прийти. Любимое пойло матери, туманило с непривычки мозг. Джессика была Гретхен, Джессика же была Лилит…
– Ты такая красивая, – признал он, надеясь, что что-то в нем шевельнется и та Другая, Чужая, покинет его голову навсегда.
– Тогда почему ты меня не хочешь?
– Я художник, – невпопад ляпнул он.
Джессика крепко сжала зубы.
– Позволь написать тебя!.. – сказал Маркус первое, что пришло на ум. – Обнаженной… Пожалуйста! Прошу тебя, позволь написать тебя ДО всего…
Это ее, похоже, чуть взволновало.
– Меня? Но я никогда не пробовала позировать…
– Я тоже много чего не пробовал, пока не решился на первый раз! Я художник, ты понимаешь?.. Для меня рисовать, все равно что любить… Позволь написать тебя, позволь мне любить тебя по-моему… Хорошо? Позволь мне налюбоваться… Потом… я так боюсь тебя разочаровать. Дай мне привыкнуть к тебе.
Не давая девушке осознать, Маркус схватил ее за руку и поволок на чердак. Он был почти что уверен, что если и там не сможет, то он нигде не сможет. И никогда. Она была красивее, чем любая женщина. Даже Марита!.. Но он не хотел ее. Если быть совсем честным, он даже Мариту не хотел. Лишь любил: бессловесно и безответно.
Фредерик вернулся примерно через неделю после того, как Джессика начала позировать.
Он возмужал, но выглядел много моложе брата. В Эссене он увлекся качалкой и солнечными ваннами, отчего стал похож на пулбоя, но даже Маркус не мог отрицать, что Фредерик красив. Он был всем тем, кем он, Маркус не был. И Маркус с горечью мусолил в голове мысль, что это Фреду следовало остаться. В семинарию следовало идти ему.
Мать была права.
Писать он мог бы и в церкви, а целибат был бы добровольным не мучительным… Маркус все еще смотрел на Фредерика и мать, когда в гостиную неровно и крадучись, вошла вернувшаяся из школы Джесс.
Она резко встала.
Тихо охнула, словно напоролась на невидимое стекло. Фредерик не договорил. Он обернулся с задранным до плеча рукавом футболки и тоже замер. На миг Маркусу почудилось, что воздух в гостиной стал вязким, словно персиковый сироп: Джессика увидела Фредерика, Фредерик заметил ее.
– Это твои собаки? Там, на заднем дворе? – спросила она резким странным тоном.
– Нравятся доберманы?
– Нравятся? – она рассмеялась. – Да я с ума схожу! Могу я пойти поиграть с малютками? Я знаю, что уши гладить нельзя…
– Это и есть моя Джессика, – сказала Лизель. – А это – Фредерик, дорогая. Мой сын.
И Маркус отчего-то ощутил раздражение. А он ей кто? Дочь?
– Иди, любимый, покажи ей своих собак, – сказала Лизель и встала. – Маркус, пойдем со мной.
…Фредерик привез четырех взрослых сук и четырех щенков, из лучших итальянских питомников. Он собирался добрать необходимые по службе очки и снова вернуться в Рим, чтобы там возвыситься.
Устроившись под бок к дяде Мартину, который дослужился до епископа Гамбургского, Фред занимался тем же, что и всегда: гонял верхом с Себастьяном, да пропадал на старой отцовской псарне. Джессика то и дело крутилась там, вереща, как любит играть с собачками и позировать уже не хотела.
Маркус был только рад.
Отставив незаконченный портрет Джессики, он вернулся к настоящей работе. Работа поглотила его. Опять. Мать от него отстала, брачный вопрос был давно решен, а сам он готов был на ком угодно жениться, лишь бы ему позволяли спокойно работать на чердаке, не отвлекаясь на малолетнюю истеричку.
Если Фреду так хочется – ради бога!.. Он далеко не первый священник, скрестивший пальцы, давая главный обет.
Пусть он возьмет право первой ночи, пусть все оставшиеся ночи, возьмет себе. Поделит ее с дядей Мартином, Себастьяном и его лошадьми. Пусть только Джессика прекратит доставать его!..
Как Маркус тогда ошибся, решив, что худшее позади!
Как он забыл, что в человеческой арифметике один и один всегда дают в сумме три!.. Как он забыл, что Джесс – зверушка их матери? Как он забыл, на что способна их мать, когда на кону – деньги?
Однажды вечером, Фредерик постучал к нему.
Маркус как раз мыл кисти, задумчиво разглядывая сделанное за день и брат его слегка удивил.
– Есть разговор.
– Конечно, не об искусстве, – поддел он.
Фредерик отмахнулся.
– Ты никогда не думал о том, чтобы пожениться чуть раньше?
Маркус отметил, как тот серьезен и бледен сквозь густой медовый загар.
– Ей только-только будет семнадцать.
– Я знаю.
– Еще слишком рано.
– Боюсь, уже слишком поздно.
Маркус выронил тряпку.
От наглости брата потемнело в глазах. Мало того, что он бесстыдно увел у него невесту, – как раз это Маркус собирался ему простить. Он забрюхатил ее! И вместо того, чтобы отвести на аборт, собирался подсунуть ребенка Маркусу.
– Да ты с ума сошел?! Ей семнадцать.
– Я знаю, сколько ей, я с ней сплю! Послушай, Джесс мне все рассказала. Она согласна выйти за тебя, Маркус, она согласна, чтобы ты рисовал и жил на ее деньги… Единственное, на что она не согласна, это рожать вне брака. Это выгодно для всех нас… Дело ведь не только во мне и Джесс. Мама… она всерьез на тебя сердита.
– И все, что я должен сделать, чтоб ублажить ее, это притвориться, будто педофил – я, – саркастически подытожил Маркус, хотя и помнил взгляд матери.
– Дети не залетают! – обрезал Фред.
– А взрослые люди предохраняются, мать твою!!! – крикнул Маркус. – Я бы и так женился на ней, как и собирался! Но не сейчас! Как минимум, через год!.. Ты уезжать собрался! Зачем вам дети?!
Фред в два шага пересек комнату, Фред рухнул перед ним на колени, словно перед Христом. И… Маркус оказался женатым.