Странные вкусы
Маркус и Себастьян явились почти что одновременно. Как раз в тот миг, когда санитары выносили из дома Джесс.
Они оба были на свадьбе, как и Филипп, но не сумели перебороть себя и сесть в одну и ту же машину.
Маркус прям-таки воссиял, увидев Джессику на носилках. Никак не мог ей простить давний бред, что рисуя меня, он меня и трогает. И женщина-полицейский сразу же взяла его на заметку.
– Папа! – позвала я, пытаясь отвлечь его и вернуть в реальность.
Маркус перестал мечтательно улыбаться и посмотрел на меня, – я была похожа на Кентервильское привидение. Бледная, всклокоченная, вся в синяках. Полицейская не позволила мне даже пойти умыться.
– Вы – отец девушки? – уточнила женщина.
– Не уверен, – выдавил Маркус. – Назови свое полное имя, девочка, имя Цезаря и имя твоего графа.
Я даже хихикнула, но женщина-полицейский не оценила.
Она была молода, но уже успела разочароваться в призвании и в жизни в целом. Это сквозило в ее глазах. Вид Маркуса, такого холеного, такого презрительного, такого уверенного в себе, действовал ей на нервы. Он был хорош собой, как почти что все Штрассенберги, но внутренние зажимы начисто лишали его сексапила. При виде Джесс он сильно расслабился и очень сильно похорошел.
В душе я подозревала, что Маркус – до сих пор девственник и все свои тестикулы давно уже выдавил в краски и размазал по полотну. Но в этот миг злобной радости, был почти красив.
– Вашу дочь изнасиловали.
Маркус перестал излучать сияние и посмотрел на меня.
– Что?.. Кто?!
– Ее отчим.
– А, Фифи… Что у тебя с лицом? Он сопротивлялся?
Я обиделась и надулась, но женщина все неправильно поняла.
– Сейчас не время шутить! Мне нужно взять мазок, прежде чем отвезти вашу дочь к врачу, но она не дается и, поскольку она – несовершеннолетняя… – ей не хватило воздуха.
– …она хочет связать меня и продолжить совать туда всякие предметы! – вмешалась я.
Она покраснела под моим взглядом.
У женщин странное отношение к жертвам насилия. Мы и боимся признать, что такое могло случиться с любой из нас, и стыдимся того отвращения и брезгливой жалости, что испытываем на самом деле. Мы думаем, будто жертва виновата сама. Что она сама спровоцировала насильника… Чтобы верить: с нами такого никогда не произойдет.
Но когда речь идет о чем-нибудь добровольном, они прям с цепи срываются. Хотят посадить ублюдка, что захотел не их!
– В общем, велите ей перестать дурить! – закончила женщина.
– Скажи ей, что я не позволю лазать в меня руками!
– Еще раз, – краснея от терминов и поднятых тем, Маркус вскинул ладони. – Кто кого изнасиловал и что именно вам нужно от моей дочери?
– Ну, хорошо! – сказала блюстительница закона, обратив тяжелый взгляд на Маркусу. – Ваша жена… Ваша бывшая жена, уверяла, что девочка будет все отрицать. Она застала ее в процессе полового акта со своим мужем. Нам нужен вагинальный мазок
Маркус посмотрел на меня и уточнил, внутренне содрогаясь от омерзения.
– Так это было насилие или все-таки, процесс полового акта? – в устах женщины это звучало сухо и по казенному; в устах Маркуса обрело особенно тухлый вкус чего-то пошлого.
– Неважно, – твердо сказала женщина. – Поскольку ей нет восемнадцати, половой акт с ней – уголовное преступление.
– Шестнадцать – возраст согласия, – сказал Маркус, краснея.
– Не для супругов родителей! – отрапортовала она.
– Ха! Ха! Ха! – ответила я и тоже посмотрела на Маркуса. – Джессика пытается просто выиграть время. Посмотри на мое лицо! Посмотри, что она со мной сделала! Все, в чем виноват Филипп, так это в том, что пытался остановить ее.
– Тогда сдай мазок и дело с концом, – приказала женщина. – Анализы все докажут.
Судя по лицу, ее муж или парень изменял ей так часто, что она скорее в бога поверит, чем в то, что Фил не трахал меня. Справедливо, чего уж там.
– Я не дам вам ковыряться спицами в своей пи…, только потому, что Джессика опять галюны словила!
Маркус поморщился.
– Ты что-то имеешь против немецкого языка? – спросил он сурово. – Нет? Так будь добра, не калечь его.
Я гневно скрестила руки.
– Если она говорит, что ничего не было, я ей верю, – выдавил Маркус, явно проклиная тот день и час, когда отец умолил его стать моим отцом.
– А вот я – нет.
– По-вашему, моя дочь – лгунья? – уточнил Маркус, опасно сузив глаза.
– По-моему, будь ей нечего скрывать, она бы позволила. Все остальное – только уловки.
Я покосилась на колбу со стерильными ватными палочками, каждая из которых была длиной со спицу. Я уже проходила нечто подобное. Мне было три, но я до сих пор запомнила. Страх, гадливость, несмываемый по сей день позор и непонимание, почему все так смотрят. Добренькие, на первый взгляд, а у самих лица, словно говно едят.
– Я вам расскажу об уловках, – взбесилась я, теряя остатки самоиронии. – Когда мне было три года, эта чокнутая мразь рассказала всем, будто бы мой отец… – я задохнулась, не в силах найти слова. – Мне было три, будь все правдой, он бы меня насквозь проткнул. Но в меня все равно совали спицы и пальцы. У меня брали какие-то анализы и мазки… Такие же больные озабоченные суки, которые ненавидят мужчин и все силы жертвуют, чтобы их прищучить. И я до сих пор, до сих пор, вы слышите меня, помню, как это было. Я даже к гинекологу сходить не могу, у меня паническая атака при виде кресла и инструментов. Вы верите моей матери, потому что у вас включилась женская солидарность. Одна обманутая баба, бездоказательно верит другой. Ну, так поверьте и мне: вы не притронетесь ко мне, пока я жива. Клянусь богом, вы ко мне не притронетесь!
– Успокойся, – Маркус обнял меня и прижал к себе.
Он очень редко позволял себе ко мне прикасаться. Хоть и играл все это время роль моего отца. Но сейчас он обнял меня, чтобы сжать плечо. Меня трясло, это было всерьез. Мне было настолько плохо, что я в любой момент могла упасть в обморок.
И тогда, уже никто и ничто не могло помешать этой хрюшке взять свой мазок. И посадить Филиппа… в какой-то миг я подумала: может, к черту?
Мои надежды умерли, по выжженной пустоте разлетался пепел.
Филипп подставил меня. Он меня подставил… И все-таки, я не могла подставить его.
Никто из Штрассенбергов не смел пойти против другого Штрассенберга. Даже если бы Филипп пытал меня железом в подвале, я не имела права что-либо говорить полиции.
Только Маркусу, только Себастьяну. С ним бы разобрались в семье. Семья приехала. Осталось только закончить партию. Я разрыдалась, предоставив Маркусу говорить.
– Завтра утром у вас уже будет диагноз от психиатра ее матери, – произнес он веско. – А также документы, протоколы и все анализы по тому делу, о которых она говорит. Я сам был на месте Филиппа и тогда не мог защитить свою дочь от Джессики и таких, как вы. Сейчас я могу. Уберите это дерьмо, иначе я сам вызову полицию! Вы видите, что она избита? Почему ей даже не осмотрели лицо? Что здесь сейчас, вообще, творится?! Храни вас бог, если обнаружится, что у нее сотрясение или что-то еще. Я вас просто выпотрошу. Вы будете чеки выписывать за неправильную парковку.
Женщина напряглась, сузила глаза, но убрала палочки. Маркус был рохлей только с Лизель. В обществе он умел произвести впечатление. При нем робели все. И женщины, и мужчины. Даже феминистки переставали цыкать и придираться к окончаниям слов, когда эти слова произносил Маркус.
– У меня все в порядке. Сотрясения нет. Я просто хочу умыться, – сказала я. – И принять душ, Филипп облил нас водой, чтоб разнять. Мне холодно…
– Момент!
Выудив телефон, женщина отошла за колонну. Маркус – тоже. Через мгновение, из кухни вышел Себастьян. Как всегда элегантный, изысканно причесанный и красивый, он был безупречен. Словно Джеймс Бонд в исполнении Пирса Броснана, только, светловолосый.
– Мы собираемся подать на развод! – сообщил он, вполне талантливо притворившись, что зашел просто так, а не по запросу Маркуса о подмоге.
– Бедняжка-Марита, – сказал Маркус. – Одна с пятью детьми.
Себастьян презрительно раздул ноздри, смерив Маркуса еще более презрительным взглядом, чем лужу крови на белоснежном ковре.
Моем ковре!
– Я говорю про Джесс, – сказал он, словно не видел женщины-полицейской. – Звонили из скорой. Эта тварь пропорола себе ляжку осколком вазы. Не было никакого выкидыша. Она не была беременна! – это явно предназначалось мне. – Филипп говорит, не спал с ней около года… Что скажешь ты, Маркус?
– Что я скажу? Напомню, как говорил твоему Филиппу: «Держись от нее подальше!». Но Филипп видел лишь ее дойки и мычал, как телок. Джессика мне никто. Наше родство с ней настолько дальнее, что мы даже были женаты и завели ее, – он указал на меня. – Так полагаю, вопрос с разводом – не мое дело.
– Ты – спикер семьи, мне нужно твое согласие, – буркнул граф. – Дела наследника касаются всей семьи. К тому же твоя мать из Ландлайенов…
– Простите? – вмешалась женщина-полицейский и вышла из-за колонны. – Простите, могу я узнать, кто вы?
Себастьян лениво повернул голову и… вдруг уставился на нее, приоткрыв рот. Он сам был актер, хоть куда, не хуже, чем Броснан. Но это не было игрой. Таким взглядом он смотрел на кого-то впервые. По крайней мере, при мне.
Как телок, пускающий слюни.
– Я – граф фон Штрассенберг, – сообщил он отрывисто и только что каблуками не щелкнул. – Глава семьи и, собственно, отец парня…
Женщина-полицейский спрятала телефон и нервно хмыкнув, поправила волосы. Аристократия сейчас обычно лишена привилегий, поместий, статусов, рент, всего… Но стоит людям услышать титул, они начинают нервничать, словно их ко двору представили. К тому же, в отличие от Маркуса, в крови Себастьяна по-прежнему есть огонь. Вот он, красавчик. Сразу видно в кого пошел Филипп.
– Мы с вами никогда не пересекались? – спросил Себастьян, завладев ее короткой пухлой рукой и прижал ее к своей белоснежной рубашке.
Я взревновала: эта глупая каракатица и наш моложавый красавчик-граф? Даже Филипп забылся! Себастьяна все женщины в семьи по умолчанию считали своим. А я, так вообще, все детство провела на его коленях!
– Пересекались? – промямлила женщина, став от смущения розовой и почти симпатичной. —Мы? Н-нет.
– Где же вы были, пока я не был женат? – сказал граф серьезно и не сводя глаз с женщины, почтительно поцеловал ее руку.
Она хихикнула.
Скорее всего, она в то время была в роддоме. Агукала и пускала слюни… Прям, как сейчас!
Я с отвращением отвернулась. Женщины настолько тупые и предсказуемые. Ведутся на самые банальные и затасканные фразы. Читают романчики в бумажных обложках и верят каждому проходимцу. Мне было стыдно быть женщиной. Я в жизни бы на такую пошлость не повелась!
И все-таки, что-то в этом спектакле было не так. Он играл, но и не играл!
Себастьян разглядывал эту женщину каким-то незнакомым мне прежде взглядом. Настолько явно, что Маркус прошипел по-французски: снимите комнату. Граф отмахнулся. От него исходили электрические помехи, словно от вышки радиопередач. Женщина была плотная, коренастая с гривой блестящих черных волос. С огромной задницей; твердой, как у кобылы.
Как у тети Агаты!
Как у Ким Кардашьян.
И граф почти что гарцевал перед нею; как жеребец. Только что не всхрапывал, роняя на черный смокинг густую пену.
– Вы итальянка? Только у итальянок бывают такие потрясающие… эээ… ммм… волосы, – сообщил Себастьян, как следует разглядев ее зад.
– Наполовину, – польщенная, улыбнулась женщина. – По маме.
– Вы красавица! – сказал он. – Идемте, сварю вам кофе… У них в доме лучший кофе в этой стране!..
Граф очень галантно взял ее под руку и повел на кухню, не прекращая цитировать по памяти самые заезженные штампы из самых примитивных романов.
– Тьфу, – прошептала я и скривилась, забыв про лопнувшую губу. – Неудивительно, что она поверила Джессике. Она и в розовых пони поверит! А если уж скажет он.
– Такое чувство, что ты ревнуешь! – оборвал Маркус. – Ты и в Себастьяна, что ли, влюблена?..
– Он красивый! – буркнула я, краснея.
– Он тебя старше на тридцать пять лет! – рявкнул он, забыв про полицейских на кухне.
Гадес и Персефона.
Воздух в спальне был затхлый, простыни отсыревшими.
В стенах старых домов часто скапливается влага, которую не высушить никакими силами. Но дома здесь представляют архитектурную ценность и потому их не сносят, позволяя влаге из стен пропитывать насквозь матрасы и кости.
Я выпила цоклопам, но сон все равно не шел. Болела каждая косточка, каждый мускул, каждый сантиметр скальпа. Болели, казалось, даже корни волос. Хотелось расплакаться, всех убить, сдохнуть.
Филипп подставил меня!.. Все рассчитал и поставил точку во всей истории. Даже не точку, а прямо восклицательный знак! Избавился не просто от Джесс! Избавился от обеих сразу.
В кои-то веки в семействе Штрассенберг произносили слово «развод»? А теперь произнесли. Сам граф произнес! Да, Маркус с Джессикой тоже были в разводе, но у них был полуфиктивный брак. У Филиппа – нет.
Мне стало еще обиднее и еще больней.
Я вышла из комнаты, в надежде найти в одной из ванных ибупрофен. Или свернуть себе шею, свалившись с одной из лестниц.
Путь шел через галерею, и я опять замерла на миг у комнаты, которую раньше занимал мой отец. Теперь та комната пустовала. Рама кровати стояла, как скелет динозавра, матрас и ковры убрали, тяжелые портьеры закрывали окно.
В комнате стояла картина.
Тройной портрет.
Он был написан Маркусом в те давние времена, когда он верил, будто сможет прославиться как художник, пишущий в жанре готического нуара. Пробиться и доказать Лизель… Он не сумел. Он состоялся как семейный диктатор и Лизель, когда хотела ему польстить, шептала что-нибудь в духе: «Твоему папоське пола отластить усы и стать вегеталианцем!»
Все остальные хвалили его работы.
Большая часть из них не покидала мастерскую на чердаке, но этот портрет Лизель велела разместить здесь. Чтобы я могла время от времени заходить сюда и вспоминать, как все было. Джессика пыталась и тут восстать, но Лизель так на нее взглянула, что та умолкла.
На портрете были я и отец.
И в сотый раз, я принялась рассматривать знакомые линии.
В черной сутане, – он сидел, словно царь, немного выдвинув ногу в сторону и опершись на колено второй локтем, смотрел в упор. Справа, у его ног, лежала напряженная Грета, настолько прекрасная, что даже страшная в своей красоте. Острые уши торчком, черная шерсть сверкает. Идеальная морда, глубокие, как у оленихи глаза. Слева стояла я, – тогда еще маленькая девочка в белоснежном платье для конфирмации и смотрела зрителю прямо в душу. Губы были алые, как у упыря. Глаза очень взрослые, жесткие и злые.
Рука вцепилась в бедро отца. Это была поза женщины, заявляющей права на мужчину. И Маркус, скорей всего, бессознательно, сумел это ухватить.
Вокруг горели оплывшие свечи, освещая красные плюшевые стены и такой же вызывающе яркий, почти кровавый ковер.
Девочка, мужчина и доберман составляли единое, неделимое целое.
– Педофилия какая-то! – говорила Лизель. – Надо было ему мальчонку нарисовать, раз уж он тут в сутане.
– Это Аид! – взрывался Маркус, не в силах преодолеть себя. – Аид, Персефона и Цербер, мать твою, мама!
Лизель поднимала брови, болтая коньяк в пузатом бокале.
– Ах, да, прости. Это инце-е-ест и педофилия, – со вкусом припечатывала она.
Хотя, однажды, все-таки выдавила:
– На этом портрете ты сумел чертовски верно передать его дух. В нем есть величие… Не удивлюсь, если однажды, Фредерик станет Папой.
– Он уже стал им, – рявкнул Маркус и указал на меня.
Повинуясь вечной, непроходящей тоске, я села перед портретом. Уставилась на застывшего во времени красавца-блондина. Он был чертовски похож на Маркуса… Точнее, Маркус был бы похож на этого человека, будь у Маркуса яйца и позвоночник.
Сегодня он был таким.
И это всколыхнуло во мне тоску и любовь к отцу, что с годами в разлуке не умерла, а приняла какие-то странные, почти уродливые формы.
Я не прошла ту стадию сепарации, когда девочка понимает, что такое инцест и по-прежнему испытывала какую-то болезненную тягу к нему, как в детстве, когда всерьез собиралась выйти за него замуж, раз уж ему не хочется жениться на Джесс. Он был красив, в нем в самом деле было величие. И сама мысль, что я его дочь, немного возвышала меня над происходящим в действительности. Я была его дочь. И как бы Джессика не старалась, он был моим навеки, а я – навеки его.
Маркус, может, и не добился известности, но он действительно чувствовал то, что пишет. Джессики на портрете не было. Грета чутко охраняла наш маленький мир.
Когда не стало ее, нас с папой тоже не стало.
Я осторожно села на пол перед портретом.
Штрассенберги очень похожи между собой. Одинаковые ровные челюсти, впалые щеки, тяжелые надбровные дуги и четкие, прямые носы. Блондины. Все. Брюнеты в эту породу не допускаются…
Это не шутка. Люби кого хочешь, но семейную породу держи и размножайся, как полагается, – таков семейный девиз. Хорошо, что папочка влюбился в блондинку. Иначе, быть мне в ссылке, вместе с портретом.
Списанной с производства, как щенки Греты.
Смешно, сколько лет прошло. А мы все держимся за старые правила. Наследник титула лишь один, все остальные – утираются, столетиями служа своему соверену, словно он не граф, а король. Есть казначей, семейный бюджет, поддержка всех без исключения членов клана и общая сплоченность перед лицом врага, которого приходится выдумывать по крупицам.
И четкая линия, по которой предписано заводить детей.
Неудивительно, что все девчонки в семье похожи на привидения, посыпанные мукой для смеха. Темные ресницы и брови в этом семействе – удел мужчин. Мне еще повезло, что фигуру я унаследовала от матери. Хотя и там, видит бог, кровосмешений хватало. Внешне Лизель с Джессикой – статуэточки. Как из одной формы отлиты; длинноногие, изящные, с полной высокой грудью, хотя и состоят в очень дальнем родстве.
У Ландлайенов женщины красивые. И цветовая палетка шире. Сиськи – вот фамильное достояние семьи Джесс. И еще различная степень неврозов, психозов и всякого рода истерик, которые так тщательно описывал Фрейд, чтобы вписаться в высшее общество.
Я покосилась себе под ноги, хотя и знала, что не увижу их. Когда в десять лет моя грудь поперла вперед и вверх, Лизель велела мне пользоваться кокосовым маслом. Чтобы растяжек не заработать, как у беременной.
– Если ты и в этом пошла в нашу с Джесс родню, она очень быстро вырастет. Не будем искушать Мать Природу.
Так и произошло. Стартовав в десять лет, моя грудь преодолела планку размера DD в тринадцать и полностью прекратила рост.
– Отлично! – сказала Лизель. – Теперь всеми силами постараемся, чтобы эти яблочки не попадали до заморозков… Маркус, не хочешь еще раз Верену в пене нарисовать? Как Афродиту, выходящую из гробницы в скале? В смысле, как Персефону, выходящую из Подземного царства?
Он не хотел.
Маркус теперь краснел, когда меня видел. И смотрел куда угодно, только не на меня… Но все равно, украдкой, косился на мои сиськи. И очень нервничал, если я его обнимала. А я это часто делала. Смеха ради…
Такая вот я дрянь. Вся в бабушку.
Как-то я спросила у Джессики, спала ли она и с ним. Я не ждала получить ответ. Джессика терпела меня только для того, чтобы быть уверенной: я не вижусь с папой. Но тут она вдруг решила поговорить:
– Де-точ-ка, – сказала она. – Он художник. Он их нарисовал и это все равно, что облапал. Вот твой отец, тот знал, что делать… – ее глаза затуманились прошедшей любовью, черты разгладились, Джессика слегка улыбнулась и тут же вновь разозлилась. – Пока не родилась ты!.. Тогда он потребовал, чтобы я кормила! – она обернулась ко мне. – Скажи мне, как женщина: это нормально? Заставлять кого-то жертвовать грудью ради младенца?
– Нет, – сказала я честно. – Ты поступила правильно, выбрав грудь.
Она рассмеялась.
– Жаль, ты не могла объяснить это своему отцу… Все могло бы пойти иначе.
Я протянула руку, чтоб погладить портрет и… он вдруг выпалил мое имя.
Game over
Дверь за спиной распахнулась так неожиданно; я вскрикнула. Маркус тоже дрогнул, отступая на шаг.
– Верена! Господи! Ты до смерти меня напугала! Я думал, кто-то забрался в дом…
– И ты поперся смотреть, не будя охрану!.. Давай, лиши меня еще и себя.
– Я понял, кто это, когда увидел тут свет. Я говорю, что ты меня разбудила.
– Мне нужен ибупрофен.
Он поджал губы и краем глаза скользнув по моей груди, еще сильнее смутился и покраснел. Меня Маркус тоже часто просил позировать, но никогда не рисовал все детально. По крайней мере, в районе ребер.
– Идем, – сказал он.
Мы вместе спустились вниз, прошли через холл, увешанный копиями истлевших триста лет назад гобеленов, и оказались в современной хромированной кухне. Маркус достал из шкафа аптечку и стал в ней рыться.
– Так больно, – жалостно и с надеждой сказала я.
– Не зли меня, – буркнул он. – Как у тебя, вообще, совести хватает строить из себя жертву?!
Он выпрямился, швырнув мне в руки ибупрофен.
– Ты даже не извинилась передо мной ни разу!
Я подняла глаза.
– За что? За то, что меня избили?
– За то, что путалась с отчимом!
Маркус сжал кулаки.
– Я верю, что ты в каком-то понимании вундеркинд, ты выглядишь слишком зрелой для своего возраста и наверняка… Нет, знаешь, что, жизнь моя? Ты – не зрелая. Ты соплячка.
– Я не соплячка!
– Да? Тогда почему тебя пытала полиция? Спать с мужем матери – это не преступление! Может, дело в том, что он – взрослый, а вот ты – нет?!
– Да какая разница?
– Разница большая.
Я уставилась на него.
– Тебе придется уехать, – сообщил Маркус. – По крайней мере, пока не выпишут твою мать.
– Почему вдруг?
– Потому, что Джессику очень долго теперь не выпустят, а Филипп не может жить с тобой в одном доме: он тебе тоже не отец. Твоя бабушка в Вашингтоне. Остался лишь один выход…
Я рассмеялась было и тут же ойкнула, когда разбитая губа снова лопнула:
– Алло, Папа Римский? Это отец фон Штрассенберг. Ничего если моя дочь поживет немножечко в моей келье?
– Разумеется, дорогой вы мой! Я сам всегда считал целибат кретинством.
– Чего ты ржешь? – напустился Маркус. – Тебе все это – забава! Ты никогда не думаешь о других! Точно так же, как твой отец! Лишь бы вам было хорошо и плевать, как это скажется на семье!.. Ты и Джессика подрались. В дело пришлось вмешать посторонних!.. Что мне прикажешь делать?
– Твои предложения?
– Бавария, – буркнул Маркус. – Я звонил Ральфу, пока ты мылась и все с ним обговорил. Он был со мной согласен.
Я ощутила, как кровь отливает от рук и ног. Сердце похолодело. Бавария? Снова?! Почему им просто не уложить меня в гроб?!
– Согласен в чем?!
– Что тебе будет лучше пожить у него. Подальше от Филиппа.
– Ты рассказал ему?
– Ты стесняешься? – рявкнул он. – Лучше бы ты делать стеснялась!.. Да, рассказал. Ральф – опекун Джессики и его сразу же известили. По правде, это он позвонил.
Я не из тех, кому идут слезы.
Если уж я реву, то уродливо. С перекошенной красной рожей и целой лужей соплей, которые нужно постоянно высмаркивать.
Джессика говорит, когда я плачу, я вызываю не жалость, а отвращение. По лицу Маркуса было видно, что так и есть. И оттого мне стало еще горше, еще больнее, еще унизительнее.
– Я знаю, что ты не отец мне! Так позвони моему отцу! Если он меня хоть капельку любит! Неужели, он не может просто мне позвонить?! Я не хочу назад. Не хочу жить с Ральфом!
Маркус нервно топтался на месте, глядя куда угодно, только не на меня.
– Прекрати это! Твой отец… разумеется… господи, Верена, ты сама знаешь. Что толку было тебе звонить? Зачем травить себе душу, слыша, как ты страдаешь? И вечно врать, почему не сможет с тобой увидеться? Чего ради? Сейчас у него не лучший период, ты сама знаешь. Сейчас он ничем не сможет тебе помочь.
Оттолкнув его, я взбежала по лестнице и закрыла за собой дверь.
Они все решили. Как в прошлый раз. Когда меня отправили на другой конец страны. Рыдающую, разбитую, израненную… История с чайками попала в газеты, и Джессика немедленно ухватилась за этот шанс.
История повторялась.
И я поняла вдруг, почему Джессика хохотала, упав на пол.
Она опять победила.
Конец первой книги
В оформлении обложки использованы иллюстрации автора.
P.S.
В детстве я очень любила мыльные оперы. Потом сериалы, которые можно начать смотреть в любой миг, не заморачиваясь сюжетом. Все связано и в то же время не связано между собой.
Всего в этой серии будет четыре книги.
И одна, самая первая, с которой все началось. Которая давно уже перестала быть кратким содержанием… Так уж мне понравилось все это писать.
Их можно читать по порядку, а можно и вне его. С середины, с конца, с начала, как пожелаете. Стивен Кинг сказал однажды, что он старается скрыть от читателя окончание, чтобы тот терпеливо прочел весь текст.
Я так не читаю. Я люблю знать, что меня ждет. И чего, собственно, можно ждать от развития мыльной оперы, как не свадьбы? И раз уже свадьба будет, то почему бы не заглянуть в конец?
Так на мой взгляд, даже интереснее.
С уважением, Соро Кет.
Спасибо, что прочитали.