Правила Джесс
В том что касалось моего родного отца, Джессика была непреклонна в независимости от тяжести ларингита.
«Одна лишь встреча с Вереной – и можешь распрощаться со своим саном!» – гласило правило.
В том, что касалось встреч с Маркусом, видимость отцовства поддерживалась годами. Джессика была с ним мила, душевна, называла его «моя первая большая любовь» и вела себя так, как вела бы себя Лолита, не будь Гумберт Гумберт таким помешанным и никчемным фриком.
В доме Маркуса у меня была своя комната, запас вещей и готический портрет в бывшей папиной спальне. Маленькая девочка с круглой мордашкой, таращилась на художника злыми взрослыми глазами, скривив темно-алый рот. Ее пухлая ручка с ямочками, вцепилась в бедро отца.
Лизель уверяла, что те, кто слова плохого не слышал о нашей семье, теперь непременно поспрашивают. Почему Маркус ограничился свечками? Почему он сразу не уложил нас всех троих в гроб? Голыми?
Мне портрет нравился. Я его даже в Инстаграме выставила. Хотя и не сказала, кто его написал. И с кого.
Сидя в огромной гостиной старинного семейного склепа, который нынешний обитатель упорно называл домом, я раздраженно листала Инстаграм-ленту. После школы я сразу же отправилась к ним. Как всякий раз, когда Джессика ложилась в больницу.
То все еще был четверг. И то, что случилось утром, жгло меня изнутри. Я так хотела назад. Домой. На виллу. К Филиппу.
Поставив перед собой старинный карточный столик, обтянутый зеленым сукном, Лизель раскладывала пасьянс. Я искоса следила за ее пальцами. Кольца сверкали отблесками огня. Мне очень хотелось поговорить с ней наедине. О том, что произошло сегодня. Точнее, о том, чего не произошло.
Но Маркус тоже был дома. Сидел у камина, потягивая перед ужином шерри и читал какие-то биржевые сводки. С бумаги! Мой отец – динозавр! У меня тоже был собственный маленький портфель, который я пополняла с помощью взрослых, но за своими акциями я следила по специальному приложению.
Маркус со своими бумажками действовал мне на нервы.
Он устарел еще при рождении! Мой настоящий отец был совсем другим. Он был веселым, открытым, смелым, любил лошадей и крупных собак. Какая жалость, что жребий идти в священники выпал именно папе. Маркус преуспел бы там больше. С его ханжеством, педантизмом, аскетизмом и природной склонностью к целомудрию, – он был бы уже, как минимум, Папой.
Если бы только завистники и враги не распяли его на площади, приравняв к Христу.
– Верена, прекрати так дышать, – обронила Лизель. – Ты себе все органы вытолкнешь, если не перестанешь фыркать, как бык. Знаешь, почему половина гостиной Мариты страдает выпадением матки, прямой кишки и бог знает, что у них там еще внутри? Именно потому, что дышат неправильно с юных лет. Ты еще ходишь на занятия йогой, как я велела перед отъездом? Правильно дышать очень важно для матки…
– Мама! – перебил Маркус, скривившись. – Можно, без анатомии?
– Можно, – в ее тоне смешались сарказм и горечь; таким тоном граф Себастьян обсуждал с женой и Ферди их увлечения литературой и музыкой. – Можно, сынок. Я думаю, не бинтовать ли нам себе груди, чтобы ничто в этом мире не оскорбляло твой чистый взор?..
Я, не сдержавшись, хихикнула. Маркус яростно посмотрел на мать. Пачка сводок с грохотом упала на стол. Он одним духом допил свой шерри. Лизель презрительно сузила глаза.
– Не пробовал пить что-нибудь мужское, милый?
– Нет, мама. Мужские напитки закончились еще при тебе!
Я ждала, что он уйдет, но Маркус лишь достал из бара графинчик с шерри, вызывающе налил себе еще рюмочку и так же сурово развернул свежую газету.
– Бунтарь! – восхищенно сказала Лизель и закатила глаза.
Я улыбнулась, но не особенно искренне. Обычно меня забавляли их потасовки, но сегодня случилось нечто особенное.
Сегодня, Филипп не сказал мне, потупив глазки: «Верена, это было – в последний раз!». Сегодня он пошел за мной в душ, отослал водителя и сам отвез меня в школу. К третьему уроку. И даже объяснительную записку сам сочинил.
Лучший отец из всех, что у меня были!
Я гадала, что это значило: он дал себе волю, зная, что Джессики не будет недели три? Он все решил и с «последним разом» покончено? Или, просто в самом деле ни с кем не спал, и его Природа требовала разрядки?
Размышления нервировали меня. Только Маркус мог успокоиться при помощи шерри. Мне требовался, по меньшей мере коньяк.
По холлу прогрохотал звонок.
Я едва не вскочила с места, готовая ринуться к дверям, словно Грета. Сорвавшись с места со скоростью 25 км/ч. Лизель взглядом пригвоздила меня к месту и велела взять телефон. Я подчинилась. Лизель знала толк в подобных делах. Я задышала, как учили на курсах йоги. Но очень бурно и тяжело.
– Диафрагма лопнет, – пошутила заботливая бабушка. – Или кофточка. А у дяди Маркуса лопнут глаза.
– Мама!..
– Что, сын?
Вытирая руки о полотенце, горничная пошла открывать.
– Смотрите-ка, кто здесь! – дождавшись, пока девушка уйдет, Маркус сложил газету. – Виконт с визитом! Какая честь! Что ты на этот раз не можешь найти, дружочек? Трусы, носки, свежий ужин?
– Не слушай его любимый, – ласково пропела Лизель, подпустив в голос ту очаровательную хрипотцу, что я старалась, но не могла поймать. – Он сам не найдет трусов, если уволить горничную…
Филипп, топтался на месте, как Цезарь.
– Я слышал, ты в городе и заехал спросить, как твои дела.
– Жду не дождусь, когда о нас с тобой начнут сплетничать, – сказала Лизель, наклонившись над картами. – Садись, спроси что-нибудь еще о моих делах… Хочешь снять рубашку?
– Хватит валять дурака! – вмешался Маркус. – Твоя внучка у него вместо домработницы, поскольку Джессика уже много месяцев вновь того, – он покрутил у виска. – И он приехал, чтобы забрать свою прислугу обратно!
Филипп перестал гарцевать и понурился.
– У меня важный контракт в работе, – забубнил он, словно наскоро пересказывал из катехизиса, избегая смотреть кому-то из них в глаза. – Вы же знаете, я не могу держать у себя прислугу. Джессика любит рассказывать историю своей жизни. И сейчас я пришел домой, у меня на холодильнике список телефонов и дел. А я понятия не имею, кто все эти люди и что обозначают эти дела…
– Филипп! – кисло поморщился Маркус. – Четыре года в католической семинарии! Неужто ты даже врать не научился, как следует?
Филипп не сдержался; улыбка раздвинула его губы словно сама собой, и он метнул исподлобья темный игривый взгляд.
– Лгать в семинарии! – спросил он высокопарным пасторским тоном, умело послав голос под гулкие каменные своды холла. – Даже думать грешно…
Все рассмеялись и разом расслабились, словно пали чары злой ведьмы и Спящая красавица пробудилась, разбудив и всех остальных.
– Филипп останется ужинать? – выглянула из кухни Мария.
Маркус сложил газету и встал.
– Филипп останется ужинать, – заверил он. – Поди, собери учебники, – приказал он мне, нарочито подчеркивая слово «учебники»; словно хотел еще раз подчеркнуть, что я еще учусь в школе. – Поедете после ужина.
Маркус не лицемерил, он правда верил, будто бы я дитя. Но он постоянно забывал, что все думают, мой отец – он и его намеки выглядели нелепо: Джессике было немногим больше семнадцати, когда я появилась на свет. И забывал, что Мария в курсе все наших дел, с тех пор как его отец почил в Эльбе.
– И не забудь, пожалуйста, проверь у нее уроки! – многозначительно сказал он Филиппу.
Тот не выдержал, закатил глаза.
– Она красивая, может тренькать на клавесине и вышивать. Чему ей еще учиться? Быть хорошей женой?
Лизель расхохоталась.
– Ага! Подчиняться всем желаниям мужа.
В этой семье очень мало внимания уделяли точным наукам. Сказать по правде, те из Штрассенбергов, что не наследовали крупного состояния от умерших родственников, влачили очень незавидную жизнь. Клянчили, побирались, упирали на общее родство и происхождение, пусть даже это родство состояло из двух молекул и одного звена ДНК.
Мы не работали. И уж тем более, не учились.
Филипп был одним из редкостных особей, что не просаживали, а зарабатывали деньги. Злые бедные родственники, с которыми он не желал делиться, шептались, будто зарабатывает Ральф. А Филипп в фирме просто для украшения.
Теперь вместо Ральфа, все говорили Стэн, – это был поверенный Джека.
На самом деле, Филипп работал и зарабатывал очень хорошо, но… очень много тратил и постоянно вляпывался в какие-то финансовые аферы. Ральф ему просто не позволял.
– Он прав, – сказала Лизель. – Желания мужа очень важны для женщины. К примеру, мой муж. Ты помнишь Джека? Он хочет, чтобы я дала ему еще шанс прежде, чем разводиться. И что я делаю? Я даю ему шанс!.. Не нанимаю киллера, не травлю его, не бросаю фен в ванну! А все почему? Потому что у меня – воспитание. Я подчиняюсь желаниям своего мужа… Твой дядя уже приехал, Филипп? Мне нужно обсудить кое-что по поводу…
Маркус рассмеялся, не дав ей договорить.
– По поводу контрактов в работе, спасения души покаянием и телефонов на холодильнике? – прошипел он себе под нос и сел во главе стола. – Можно хоть немного обойтись без вранья и притворства? Спасибо!
На ужин были норвежский лосось с гриля, запеченный картофель и зеленый салат. Все за столом следили за своим телом. Пока вокруг ходили лишние уши, все ласково подтрунивали надо мной по поводу Фердинанда, но, когда ужин закончился и был подан кофе в гостиной, Мария заперла дверь и мы заговорили по делу.
– Что с Джессикой? – спросил Маркус. – Я имею в виду, как долго на этот раз?
– Месяц, – сказал Филипп. – Как минимум, месяц. И мне хотелось бы, чтоб Верена жила со мной.
– Верене всего шестнадцать. Пойдут сплетни. Семья, может и будет на все закрывать глаза, но соседям мы рта не закроем.
– Что ты предлагаешь? – спросила Лизель, жестом отказавшись от сливок и сахара. – Вывешивать простыни на балконе, чтобы все видели, что они чисты?.. О нас всегда сплетничали. Пускай говорят.
– Она – моя дочь, – процедил Маркус и посмотрел на мать.
Филипп забылся и положил себе еще один кусок сахару, совершенно лишний. Маркус это заметил и сразу насторожился. Лизель глубоко вздохнула.
– Ты, вроде бы собирался поехать в Вену, так поезжай сейчас. Тогда часть приличий будет соблюдена.
– На месяц?! Вы все больные!
Она наклонила голову и посмотрела на Маркуса тяжелым взглядом.
– Будь я настолько ханжой, тебя бы на свете не было!
– Я не ханжа!
– Ханжа. И худшее, что твое ханжество не замечаешь лишь ты. На дворе двадцать первый век! А что до сплетен, ты их не услышишь. Те нувориши, среди которых живет наш маленький граф, не входят в круг твоего общения. Они там со скуки дохнут, не успев распустить язык.
– Тебе легко говорить: ты через две недели опять уедешь.
– Может, тогда поднимешь свой зад и сделаешь что-нибудь полезное? Денег заработаешь для семьи?!.. А я останусь и займусь внучкой?
Маркус умолк.
После кофе я взяла привезенную с виллы сумку, которую даже не разбирала и снова спустилась вниз. Филипп и Лизель уже стояли на улице, рассматривая феррари.
– …в общем, скажи ему, как бы невзначай. Что мы случайно встретились в ресторане, я была с Вереной, ты с Мартином и поскольку мы живем в разных концах города, ты забрал девочку, а я – дядю.
– Может, если я просто ничего ему не скажу, он даже не узнает? – предположил Филипп мрачно. – Я ненавижу врать!
– Хорошо, – невозмутимо сказала Лизель. – Тогда я завтра повезу Верену на шоппинг, а Мартин погуляет с тобой. Поговорите… О том, о сем… Часов пять или шесть. Ты еще молодой, Филипп. Пять-шесть часов для тебя ничего не значат. Возможно, он пригласит тебя пообедать и все мы встретимся там. Не знаю, как ты, а я люблю этот анекдот про епископа и монашек. Мне это молодые годы напоминает… А-те-ебе?
– Мы вместе пообедали, ты забрала дядю, а я – Верену, – отчеканил Филипп. – Мы ели стейк с молодым картофелем. Ты была в голубом.
– Что за чудесный мальчик! – восхитилась она.
В машине мы долго молчали, пытаясь стереть картинку. Но картинка была очень прочная.
– Что надо иметь, чтобы заниматься сексом в возрасте дяди Марти?.. – задумчиво прошептала я.
– Виагру и запасной бедренный сустав! – он прижал ладонь к уху, словно пытался выдавить из головы картинку. – Я тебя прошу!..
Я умолкла.
Мужчины такие нежные, если присмотреться.
Заговорила о нейтральных делах.
– Я приготовила тебе костюмы перед отъездом. Да и еда еще есть. В морозилке осталась целая куча разных…
Филипп скривил рот.
– Не строй из себя Маркуса.
Он сбавил скорость, чтобы съехать на боковую полосу, ведущую к выезду с автобана.
– Мне надоело врать себе, что это было в последний раз. Я не хочу ни тебя, ни себя больше мучить. Ты меня любишь, Ви? Я знаю, что любишь, просто хочу услышать это от тебя.
– Люблю, – ответила я.
– Тогда, дай мне месяц. Весь этот месяц… Потом, я подумаю, как нам быть дальше.
В ад по лесенке.
Гамбург.
Шесть месяцев спустя.
Сбежав по лестнице, я отворила дверь.
Джессика отрубилась пару часов назад; по крайней мере, перестала бегать по стенам, борясь с собой. Мне не хотелось снова ее будить.
Круглая белая луна висела в небе хирургической лампой. Филипп, припавший плечом к косяку, был пьян в говно, но все еще элегантен. Он, видно, сдался без борьбы.
– М-мадам, – грянул он тоном средневекового церемониймейстера. – Виконт фон Штрассенберг! С визитом.
Щелкнув пятками, Филипп поклонился мне в пояс и галстук-бабочка, болтавшийся у него на шее, упал на пол. Застыл нелепым тоненьким червячком на белоснежном, в серых дымных разводах, мраморе.
– Тише! – умоляюще прошептала я.
– Тисе, – передразнил Филипп, обдав меня облаком запахов: вейп, листерин и виски.
Терзая ворот ночной сорочки, как средневековая девственница, принимающая кавалера в окно, я оглянулась. Площадка верхнего этажа тонула в густой непроглядной тьме. Дверь спальни Джессики было не разглядеть.
Лунный свет лежал на полу, как меловые полосы, проникая в щели неплотно задвинутых жалюзи. Филипп захлопнул дверь.
– Иди сюда! – приказал он, хватая меня за руки.
– Да, тише ты! – уже громче, взмолилась я. – Ты ее разбудишь!
– Плевать! – он притянул меня ближе и обхватил за талию.
Его ладони прожигали тонкую ткань. Губы скользили по моей шее. Он втягивал в себя запах, как кокаин. Старый, как сам мир ритуал: самец принюхивался к самке. И все мои инстинкты шептали: «Расслабься, не бойся, верь!»
– Боже, как хорошо ты пахнешь, Джесс!
Джесс?! ДЖЕСС?!!
Инстинкты пристыженно замолчали.
– Как ты меня назвал?!
– Тише! – он рассмеялся. – А что такого? Когда ты говоришь: «Ральф», я откликаюсь.
Я не ответила; уши все еще пытались прислушаться к темноте. Не спускается ли по лестнице сама Джессика. Филипп стал снимать пиджак. Его рубашка фосфоресцировала во тьме.
Последнее время мы ругались, как супружеская пара со стажем и Ральф в речах всплывал постоянно. Сперва я все отрицала, потом сдалась. Я и сама устала прятаться по углам и понимала: он устал еще больше. Филипп любил размах, когда все вокруг глазеют на его девушку… Пусть лучше верит, будто я изменяю ему, чем понимает, что я на все готова, лишь бы не отпускать.
– Я никогда не говорю тебе: «Ральф». Это ты говоришь о Ральфе, не затыкаясь! Я тебе надоела? Так и скажи, не трусь. Я никогда не причиню тебе вреда, и ты это знаешь!
– Иди сюда, – сказал Филипп уже серьезно.
Пиджак упал на пол; отступая на цыпочках, словно балерина, я пыталась сказать ему, что Джессика не пила. Что она трезва, вот уже неделю. Трезва и зла как собака, особенно на него. Но Филипп не желал меня слушать. Его губы опять и опять отыскивали мои.
Я отвернулась, он удержал меня, обхватив за талию и по-настоящему крепко прижал к себе.
– Скажи мне: «Трахни меня!» – прошептал он прямо мне в ухо.
Шепот обжег барабанную перепонку. Я уперлась животом в диванную спинку. Моя ночная рубашка мелькнула в воздухе и утонула во тьме. Где-то между журнальным столиком и пустым камином. Обхватив меня сзади, Филипп тяжело дышал мне в висок. Шрам горел, пульсируя под его губами. Моя сердце билось, как сумасшедшее. Грохот кровь в ушах заглушал громкий ход настенных часов.
– Скажи, что ты меня любишь!
Филипп методично мял мою грудь. Даже не мял, месил, как тугое тесто. Было и больно, и приятно одновременно.
– Животное, – прошептал из памяти голос Джесс.
Любимый…
Я еще крепче прижалась к нему спиной, запрокинув голову, нашла его губы. Пряжка его ремня на миг вонзилась мне в поясницу, но боли я не почувствовала. Лишь гладкую ткань его брюк и твердые, мускулистые ляжки наездника.
Джессика была дома, в паре метром над нашими головами. Я знала это, знала, что должна сказать ему «нет», но не могла произнести даже звука. Самым прекрасным в сексе с Филиппом, самым острым и сладким чувством, было чувство опасности. Страх, что нас с ним застукают.
И желание, чтобы это случилось.
Разум медленно отключался, чтоб не мешать. Этот мужик заводил меня быстрей, чем свою феррари!
– Трахни меня, – хриплым шепотом бормотала я, – пожалуйста, прямо сейчас, Филипп!.. Трахни!
Он толкнул меня на белый диван.
Тот самый диван, который не импрегнирован! Тот самый, за пятнышко на котором, он еще утром клялся меня убить… Мягкая кожа поддалась под моими коленями, ни разу не скрипнув, нагрелась. Свистнул выдернутый из петель ремень и упал на пол, громко стукнувшись металлической пряжкой. Треснула «молния», Филипп выругался:
– Порвал!..
Я не ответила, не до того было. Его член слепо тыкался в мои ляжки. Просунув между них руку, я сама направила его внутрь.
– Как теплое масло!.. – выдохнул Филипп.
Мы замерли, напряженные, как лошади перед стартом.
Мускулы внизу живота трепетали, сжимаясь сами собой. Филипп осторожно тронулся, сделав первый мягкий толчок. Его ляжки ударились о мои, застыли. Я ощутила каждую выпуклость, каждый их изгиб. Меня слегка повело вперед, я чуть не упала.
– Держись, – рассмеялся он, как смеялся, когда учил меня ездить на лошади.
Я крепче уперлась руками в белоснежную кожу дивана. Лунный свет упал на мои ладони. Огонек ресивера тонко горел зеленым. Мир вокруг затаил дыхание… Филипп мягко тронулся, плавно наращивая темп.
Луна следила за нами сквозь жалюзи.
Внутри всю хлюпало, его ляжки громко шлепались о мои, отражаясь в черном от сажи стекле камина. Его дыхание, мои собственные, сдавленные всхлипы, ход стенных ходиков в гулкой тьме высокого холла и его шепот:
– Скажи, что любишь меня!.. Скажи это!
– Я люблю тебя!
– Мое имя…
– Я люблю тебя, Филипп!
Мягкая электрическая щекотка пробежалась от кончиков пальцев вверх; прошла по голеням, бедрам и наконец, словно бы два провода в моем теле соединились, выдав несколько ярких искр.
Я упала лицом вперед, задыхаясь от удовольствия и в несколько толчков завершив процесс, Филипп навалился сверху. Его горячая, влажная грудь вздымалась на каждом вздохе. Я ощущала плечом и лопаткой упругость мышц. И его губы на своей шее.
Все замерло, растянулось во времени, заполнило собой целый мир.
Вот Филипп приподнимается немного на локте.
– Хор-рошая девочка! – шепчет он, словно я его скаковая лошадь. – Умница! – и звонко хлопает меня по бедру.
Вот гостиную заливает свет.
– Ты-и-и! Шлю-у-у-ха! Мерзкая, неблагодарная тварь!.. – звучит в ушах.
Вот Джессика, словно коршун, слетает с лестницы.
Мама – Дочка.
Вопль разбился о хрустальную люстру, отразился от высокого потолка, упал мне на голову, как ледяные брызги. Филипп отскочил, в мгновение ока натянув брюки, но Джессика обрушилась на меня, всем весом придавив к полу.
Я больно ударилась головой.
Вся жизнь вдруг пролетела перед глазами. Все ее вопли, шлепки, пинки, подзатыльники… Резко вывернувшись, я локтем врезала ей в лицо, развернулась на пятке и несколько раз, остервенев от ярости, ударила свободной ногой в живот.
Джесс отлетела к стене, на миг замерла, но тут же яростно оттолкнувшись руками, снова бросилась на меня.
Мы сцепились, словно две кошки. Рев и вой звенели в моих ушах, и я не знала, где начинает ее крик и где заканчивается собственный. Мы с Джесс катались по полу, лупя по чем зря. В ход пошло все: зубы, ногти, локти, колени. Мы расцепились, лишь когда Филипп, не зная, что предпринять, вылил на нас ведро холодной воды, которое притащил из кухни.
И лишь тогда, с визгом, мы отскочили в сторону.
Филипп отшвырнул ведро.
На нем лица не было. Джессика бросилась было и на него, но получив от мужа под дых, упала на колени, как гейша и зарыдала. Моя ночнушка ударилась мне о грудь.
– Оденься! – приказал Филипп, бессознательно приглаживая руками голову.
Он был не просто взволнован: в шоке. Похоже, что протрезвел. И взгляд, которым он окинул пространство, был жутким.
Я огляделась. Гостиная выглядела так, словно по ней прошло кочевое племя. Всюду валялись волосы: пшеничные – Джессики и белые, мои. Капли крови прочерчивали диван. Я ощупала нос, – слава богу, целый, – разбитую верхнюю губу. Потом, – занемевшую от удара об столешницу скулу. Боли пока что не было.
Боль пришла потом.
– Что это? Это кровь? Джессика! – крикнул Фил.
Я быстро обернулась.
Джесс, сидевшая на пятках, раскачивалась туда-сюда. Белый ковер под ней, стремительно становился багряным. Пятно расплывалось все шире и шире… И с той же скоростью расползалась в моей душе черная дыра.
– Мой ребеночек, – шептала она. – Ты убила нашего с ним ребеночка… Моего малыша… Моего прекрасного малыша…
И все сразу стало ясно: вот почему Джессика теперь не пила. Вот почему он так придирался к Ральфу. Вот почему он придирался ко мне. Она залетела!.. Фил это знал.
Медленно, как во сне, я натянула онемевшими руками ночную рубашку. Взглянула на Филиппа, задыхаясь от стоящих у горла слез. Он стоял, словно памятник самому себе. Стоял и смотрел на Джессику. Она была такая красивая… Ни алкоголь, ни наркотики, ни подступающее безумие, не отразились на ее внешности. Даже фингал, что я ей поставила, казалось, придавал ее лицу шарм.
Она казалась раненой феей.
– И кто счастливый отец? – собравшись с духом, спросил Филипп.
Он был в такой ярости, что я чуть не закричала. Какая пошлая классика: неверный муж, обманутая жена и идиотка-любовница, решившая, что она – единственная!
– Ральф, может быть? – прорычала я.
Джессика рассмеялась и встала на ноги.
– Ты так ей и не признался? – сказала она Филиппу. – Ты ведь сказал, что сам скажешь. Боже, какой ты трус! Ребенок был твоим, ты, ничтожество!
Его кулак взлетел в воздух; быстрее, чем я успела понять, что сейчас случится. Раздался влажный, глухой удар. Голова Джессики отлетела в сторону, все ее тело повело вслед за головой… беспомощно крутанувшись вокруг себя, она с размаху упала на пол. Челюсть с хрустом ударилась о мраморный пол, но… я готова была поспорить: Джесс рассмеялась.