– Ну, разумеется! Говорю же тебе! Простым человеческим языком: мне лично кажется, что все поджило, но врач умоляет подождать еще хотя бы две недели до месячных. Но укол мне уже сделали, – я посмотрела в его стеклянные глаза и пояснила: – Теперь уже не пьют противозачаточное, а колют. Это удобнее и не так вредно, и защита лучше. Андэрстэнд? Я хочу тебя! Очень-очень! Но мне пока что еще нельзя!
– Знаешь, любимая, нам надо еще раз проработать коммуникацию, – сказал Себастьян, помолчав. – Ты не могла мне все это просто и прямо после родов сказать, а не строить из себя Мариту, выбирая метафоры, которых я не пойму? Я думал, ты в самом деле счастлива исключительно тем, что носишь ребенка. Иначе, с чего после родов все сразу оборвалось?..
– А что из меня текут все виды биологических жидкостей, не подумал?! Ты, все-таки, лошадей разводишь и сам принимаешь роды у любимых кобыл!
– Любимые кобылы позволяют мне присутствовать при родах.
– Твои кобылы тебя возбуждают потом?! – вскинулась я. – После родов? После того, как ты извозился в их слизи, крови, околоплодных водах и пуповину обрезал?
– Они меня и до родов не возбуждают, – ответил Себастьян; потом улыбнулся. – Ладно, ты права, я все понял… А почему ты все еще занимаешься йогой? Я думал, это для беременных.
– Нет, теперь это йога для восстановления мышц тазового дна! – почти тысяча евро в час и тренер реально знает, что она делает, но цен Себастьяну лучше не знать. – Тренер сказала, что после я буду такая же, как я была до. И никто, кроме моего патологоанатома, никогда не узнает, что я рожала.
– Почему ты мне все это толком не объяснила?
– Я думала, ты просто потерял ко мне интерес… Смысл был спрашивать и еще больше тебя этим раздражать? Ты никогда особенно не кипел, пока я была худая.
– А с чего мне было кипеть? Первые месяцы твой этот мобильный градусник писал мне чаще, чем ты сама.
Чуть-чуть смутившись, я дернула плечом:
– Когда я пыталась затащить тебя в постель ради секса, ты отбрыкивался.
– Я отбрыкивался ДО того, как я с тобой переспал. И к слову: овуляция бывает раз в месяц, а не когда тебе захотелось, чтоб я пришел. Чтоб ты была в курсе, как я «отбрыкивался».
Я рассмеялась, нисколько и ни о чем не жалея.
– Ты врешь, как и все мужчины! А я вот выяснила, что если слегка побегать по лестнице взад-вперед, дешевый градусник говорит, что бывает!
На этот раз рассмеялся он.
– Ты поэтому мне призналась? Когда из-за своего живота ты перестала видеть ступеньки?
– Да… И да, мне нравилось. Да, я хорошо выглядела, но я не хочу рожать, как твоя кобыла. Я думала… Думала, что я тебе нравлюсь.
– Нравишься.
– Тогда зачем нам новые дети? Ты ведь спал с кем-то и просто так, без детей.
Себастьян слегка поморщился.
– По поводу второго ребенка, это недоразумение… Обычно, стоило мне только намекнуть, твоя одежда сама на пол падала. А после родов, ты мне даже обнять себя не давала. Все время пряталась и я… Ну, сперва, я злился, потом подумал: да и хрен с ней. Хочет ребенка, родим ребенка и попросил Мартина убедить Лизель.
– После родов я была больной, разбитой и истекающей молоком. Я хотела быть легкой и веселой как раньше, но не могла. Я болела… Мне нужно было время, чтоб снова стать такой, как я тебе нравилась. Если б я тебя обняла, ты бы ко мне приклеился… Мне было неловко.
– Если бы ты была просто моей любовницей, я бы уже тебя бросил, – проронил он. – Так и не узнав, почему.
– Если бы я была просто твоей любовницей, я бы предохранялась и такой ситуации просто не возникло бы! – парировала я. Потом устыдилась. – Ты прав: нам в самом деле нужно работать над коммуникацией.
Мы помолчали, не зная, как разбить лед.
– Хочешь, я тебе минет сделаю? – предложила я.
Себастьян рассмеялся:
– Вот это – моя любимая девочка! Иди сюда!..
Я громко выдохнула, резко откинув голову, когда его губы коснулись меня внизу. Боже, как хорошо… Но сказать это, даже застонать не успела: в холле кто-то закричал. Кто-то зарыдал… Дом ожил, там и сям захлопали двери.
Мы подскочили, резко переглянувшись:
– Что происходит, черт подери?
По общему коридору из Галереи в мое крыло, громко шлепая босыми ногами о каменный пол, бежал ребенок.
– Папа! Папочка! – закричал Рене, стуча кулачками в дверь, а потом расплакался. – Папочка…
Дядя Мартин умер!
То была долгая и очень темная ночь.
Утратив сразу же все амбиции, Лизель сидела в том же кресле у огонька. В той самой гостиной, где Мартин в последний раз не дорассказал анекдот про епископа и монашку. Сидела и молча смотрела прямо перед собой.
Встревоженная Мария, которая сразу же примчалась к старой хозяйке, распоряжалась переездом и нянями. Себастьян разговаривал с людьми из похоронного института. Я молча держала Лизель за руку. Марита, стоя рядом, что-то говорила о похоронах. Венки, цветы, кто где встанет и что наденет. Лизель же просто сидела, молча глядя в огонь. Даже когда я, не выдержав, резко попросила Мариту заткнуть рот, Лизель не шелохнулась. Зато Марита взбесилась.
– Я все еще графиня! – прошипела она.
– Ты графиня лишь пока ты жива! – взвилась я, готовая двинуть ей в челюсть. Как ее собственный сын, когда-то вырубил мою мать.
– А, ну, прекратите обе! – прикрикнула Мария на нас.
Но и тогда Лизель не шелохнулась. Абсолютно сломленная, погасшая, потерявшая интерес ко всему, она лишь чуть слышно шмыгнула носом. Если бы все мы провалились в небытие, она не заметила бы. И больно было видеть ее такой. Лизель, которая никогда не теряла присутствия духа. Разве что один раз, когда она рыдала на псарне.
– Так что же насчет венков, Лиззи, – сказала Марита.
И я, не выдержав, развернулась и сильно толкнула ее.
– Клянусь богом, Марита, если ты не заткнешься, тебе самой потребуется венок!
Пока графиня стояла, разинув рот, между нами скользнула Мария. Отодвинула меня в сторону и, встав на колени перед камином, встряхнула Лизель.
– Возьми себя в руки, фата! – строго сказала она и суеверно перекрестилась. – Что Мартин о тебе сейчас думает? Сидишь, сопли распустила! Немедленно поднимайся. Мы едем домой!
Это был первый раз за ночь, когда Лизель хоть как-то отреагировала на окружающий мир. Она огляделась вокруг и вдруг разрыдалась.
В чужом горе нет ничего привлекательного, а дядя Мартин по большей части был громогласным тираном и идиотом, но эти двое так любили друг друга. Теперь же, Лизель осталась одна. И все мы, стоявшие вокруг нее полукругом, словно она была здесь хозяйкой, и к тому же вдовой, молча склонили головы.
Маркус беспомощно присел рядом с ней на корточки. Она припала к его плечу, продолжая всхлипывать и вместе с Марией, он сумел заставить ее подняться и увести…
Домой
На похоронах Элизабет не проронила ни единой слезинки. Она была, по сути, его вдовой. Но не могла рыдать над гробом, как вдовы. Они любили друг друга так много лет, но ей нельзя было ни проститься с ним, ни опереться, скорбя на чью-нибудь руку. Мартин был кардинал и на похороны съехалось немало церковных шишек, но… Если они и догадывались о чем-то, то поводов убедиться в этом, Лизель не подала.
С самого начала, как только тело подготовили к погребению и вернули его семье – в гробу со стеклянной крышкой, мотором и вентилятором, гоняющим по гробу холодный воздух, его немедля обступили со всех сторон и стали читать молитвы.
У кардинала фон Штрассенберга не было ни любимой женщины, ни семьи. Он отдал себя в руки Церкви и Церковь проводила его останки в фамильный склеп Штрассенбергов на освященной земле. Как только дверцы камеры, в которую поставили гроб закрылись, Мария и я, молча взяли Лизель под руки и усадили в машину, чтоб отвезти домой.
Я ждала что, оказавшись вдали от всех посторонних глаз, она расплачется и это ее расслабит и успокоит, но Лизель не плакала. Сидя перед камином, она держала в руках стакан коньяку. Совсем одна, если не считать меня и Марию. Фредерик и Маркус должны были остаться до конца службы и на поминки. Первый, как слуга Церкви. Второй, как второй человек в семье.
– Как Ричи?
– Мы перевезли его к нам. Мария обо всем позаботилась. Он в порядке.
– Прости меня, – сказала Лизель и глубоко вздохнула. – Прости, что я втравила тебя во все, не догадавшись даже задуматься о таком исходе.
– Не надо сейчас, – я стиснула ее руку.
– А когда надо? Без Мартина, в лучшем случае, его интереса хватит еще на год. Потом он займется чем-то другим и Марита выдавит тебя из графского дома.
– Если я ее сама, первая, подушкой не удавлю, – процедила я.
Наши отношения с Маритой, без того уже непростые, обострились еще сильней. Но мне не хотелось, чтобы Лизель казнила себя еще и за это.
– Мартину было семьдесят пять. Он все равно не дожил бы до того времени, как Рихард вырастет, – прошептала я.
– Да, но Себастьян мог успеть к нему привязаться… Я так сглупила, сблизив его с Рене.
– Лизель, хватит! – я уже сама плакала. – У Рича есть мы, а у Рене лишь Себастьян. Не надо сейчас. Ты сама не понимаешь, что говоришь.
– Что я не понимаю? Что Марита переиграла тебя, обошла на всех сразу поворотах? Что я не понимаю, кого он постоянно выводит в свет, пока ты сидишь тут с Герцогом, притворяясь, будто бы всем довольна? Чего я не понимаю?
– Это типичное окончание всех моих отношений, бабушка! Прекрати! Если мой любовник предпочел Мариту, это моя вина. Не твоя и не Мартина.
– Она права, фата. Если Себастьян потерял к Виви интерес, Мартин все равно бы ничего не мог сделать. Он был не то, чтобы эксперт в подобных вещах, – вмешалась Мария. – Ты сама говорила. Что если бы могла все вернуть, ты думала бы лишь о любви, а не об интригах.
– Я была разбита, – проворчала Лизель. – Совсем не думала, что несла. Мартин был священником, даже речи не было оставаться вместе. Если бы я и осталась в Италии, посвятив всю себя ему, он бы давно заскучал и остался с одной из своих любовниц, с которыми сходился в надежде забыть меня.
– В этой семье, хоть кто-нибудь хранит целибат? – ворчливо поинтересовалась Мария и это сработало.
Элизабет рассмеялась.
– Да, Виви.
Я закусила губу, вспомнив как Рене барабанил в дверь, крича: «Папа! Папочка!» и чуть слышно всхлипнула. С тех пор Себастьян даже в глаза мне смотреть не мог.
Наверху раздавался шепот и тихий шелест шагов. Рихарда на время поминок привезли к нам и обе няни, сидевшие наверху, не знали, чем им заняться. А потому прогуливались по Галерее, рассматривая портреты предков, где мой висел между молодым Маркусом и молодой Джесс.
– Поди, позаботься о том, чтоб их накормили и вели горничным, чтобы поторопились с комнатами для Маргарет и Рене, – велела Лизель. – Он попросился немного пожить у нас… Мария, ты не проводишь меня в гостиную? Мне нужно побыть одной.
– Не останешься ты одна, еще чего?! – Мария встала и подставив руку, тяжело пошагала к лестнице, поддерживая хозяйку. – Ты теперь уже втрое старше, моя хорошая, но горе ведь и есть горе. Я тебя уже всякой видела, так что стесняться нечего. Хочешь, давай поплачь и я с тобой тоже тогда поплачу…
– Мартин не хотел бы, чтобы я плакала, – каким-то упрямым тоном, произнесла Лизель.
– Тогда не хрен было так помирать, – говорила Мария и ее мягкий румынский акцент превращал слова в воркование. – Если бы он не хотел, чтоб ты плакала, он бы просто-напросто заботился о своем здоровье, чтоб тебя пережить.
Я встала и бросила бумажные носовые платки в камин.
Роман Лизель был уже рассказан. В последний раз…
До конца
Две недели спустя Лизель вышла из спальни, одетая и накрашенная, как всегда.
Я как раз была наверху, проверить ребенка и дать указания няням. По большей части мои указания сводились к тому, что они должны дать знать, если что-то понадобится и указать на кнопку звонка. А также напомнить, что в этом доме огромная, глухая как пень собака, которая любит ходить по лестницам. Если это случится, им следует либо самим обойти его, либо позвать кого-то из домочадцев.
И тем не менее, я была наверху и нос к носу, столкнулась с выходящей Лизель.
– Нам нужно поговорить, – сказала она и я обратила внимание на странность траура. Лизель была в черном платье и красном поясе, в тон красным туфлям.
Она взяла меня под руку, словно она не сидела все это время в комнате, а уезжала из города по своим делам. И повела в маленькую столовую, служившую ей приемной и кабинетом. В столовой уже ждали нотариус и Себастьян.
– Завещание кардинала касается нас троих, – сказала Лизель спокойно, словно речь шла о каком-то другом, незнакомом ей кардинале. – Себастьяна, Рихарда и меня. Но так как ты мать Рихарда, мы с графом считаем, что ты имеешь право присутствовать.
Я осторожно присела на стул. Сердце дрыгалось, взволнованное, а Себастьян едва удостоил меня улыбкой, когда помогал нам сесть. Чтение было короткое и почти пустое. Большинство племянников уже получили свое при жизни Мартина, остатки он завещал в трех равных частях, назначив Лизель распорядителем той, что предназначалась ребенку.
Когда слушание закончилось и Лизель вышла проводить адвоката, я тоже поднялась.
– Постой! – попросил Себастьян. – Не уходи, пожалуйста!
Он как-то сдал после похорон, осунулся. Сильно похудел. Я и не думала, что он так привязан к дяде. И чувство вины нахлынуло, залив до бровей. Присев у стула, я обняла Себастьяна за ноги и расплакалась, спрятав лицо в руках.
– Ты не злишься на меня больше? За то, что заставила тебя быть со мной в тот последний вечер?
– Не говори глупостей. Никто не знал, что этот вечер последний…
Он заставил меня подняться, обнял, прижал к себе.
– Я так соскучился по тебе, детка. Я так соскучился…
Я разрыдалась еще сильнее. Облегчение накатывало волнами.
– Я думала, ты никогда уже ко мне не вернешься! Думала, ты останешься с ней…
– С кем – с ней?
Ответить я так и не сумела.
Себастьян встал и обнял меня за плечи. Какое-то время мы стояли не шевелясь, но из коридора послышались шаги, и он отпустил меня.
– Как вы тут? – спросил Себастьян, достав платок. – С Рихардом все в порядке?
За окном, на фоне свинцовых небес кружили крупные рыхлые снежинки.
– Мы тут нормально. Подружились с Рене… Ты хочешь повидать Риччи? Он пока не спит.
Себастьян улыбнулся глазами и покачал головой.
– Он вряд ли способен отличить меня от колонны, а сам я не в настроении… Слушай, две недели уже прошло?
– Прошло, но… Давай уедем в отель. Здесь и сейчас, как-то неприлично, а в замке… Мне не хочется видеть Мариту.
– Давай. Я только позвоню Филу и спрошу номер, чтоб не стоять сто лет на ресепшне.
Я облегченно вздохнула. Боялась, что потеряв дядюшку на попытке вернуться ко мне в постель, Себастьян и интерес ко мне потеряет.
– Я только переоденусь.
Он улыбнулся и кончиками пальцев провел по моей щеке. Я улыбнулась в ответ, готовая вприпрыжку бежать по лестнице, но Себастьян удержал меня.
– Только один вопрос: когда ты вернешься? Знаю, ты поругалась с Маритой, но она уже все давно списала на обстановку. В общем, Ви! Сегодня мы поедем в гостиницу, как ты хочешь, но у меня тоже есть предпочтения… Пожалуйста, возвращайся домой! Сил нет засыпать и просыпаться без тебя под рукой.
– Нужно спросить Лизель. Сама я понятия не имею, что делать с ребенком. За нянями наблюдает Мария, а я…
– За нянями могла бы проследить Марита. Она в этом разбирается намного лучше Лизель.
– Марита все еще согласна, что я вернусь?
– Ты слышала суммы, которые называл герр Пратт? Мне наплевать, на что она там согласна. Если не согласна, пусть съедет.
– Да, но… Она все-таки, графиня. И это Марита – твоя настоящая жена.
Себастьян вздохнул и взял мое лицо в свои руки.
– Тыковка, – это прозвище он придумал, когда я была беременна и не хотел от него отказываться сейчас, – я иногда встречаюсь с одним арабом, который покупает коней для своего принца. Мы познакомились, сцепившись из-за коня, но оба проиграли аукцион и с тоски решили напиться.
– Арабы пьют?
– Спросила дочь католического священника, – улыбнулся он. – Да, пьют. Но разговор наш среди прочего был о женах. И я спросил его, как так получается, что женщина принимает других жен мужа. Мне чертовски хотелось знать механизм. И он сказал мне: «Мой благородный друг!..» Он не из наших мест, почти что меня не знает… «…по большей части женщины не менее горды и честолюбивы, чем мы с тобой. Но если муж умеет придать своей первой жене статус главной и мудрой правительницы, она с удовольствием станет привечать остальных и относиться к ним, как к дочерям или сестрам!» – он наклонился и ухватив меня за руку, поднес ее к своим улыбающимся губам. – Что нужно Марите? Только титул и дом. Да еще повод устраивать там банкеты. Пока моя задница сидит на них рядом с ней, ей наплевать, где она ночует.
– Ей не плевать! Никому не может быть наплевать, где и с кем находится ее муж.
– Смотря как это подать, – коротко сказал Себастьян и встал, чтобы что-то вынуть из кармана. Щелкнула крышка маленькой бархатной коробочки; белыми искрами сверкнуло кольцо. – Смотри-ка, что она помогла мне выбрать. Прозрачный, как лед.
Я задохнулась: это был чистый бриллиант! В стакан с водой бросишь и не увидишь.
– Традиция: бриллиант за сына.
– Я думала, это действует только на законных детей.
– А Марита была уверена, что я заставлю ее отдать несколько своих. Из тех фамильных, что ей передала моя мать, когда Марита вышла за меня замуж. И вот тогда я вспомнил того араба. Сказал, не говори глупостей: графиня – ты, а это – фамильные украшения жены графа. Я подарю ей что-то другое, новое… И как мне обещал араб, она тотчас тебя полюбила. И мне без разницы, как дочь или как сестру. Я слишком уважаемый человек…
Чтоб лазать к тебе в окно
Филипп:
Иден ему не нравилась.
Вообще.
Филипп понимал это все отчетливее.
Он до сих пор не расстался с ней только из упрямства. Ну и еще боялся, что одну из модельных девушек, не одобрит мать, а наблюдать за восхождением Верены без девушки, не позволяла гордость.
Иден все еще была с ним только потому, что бесила Верену куда сильнее, чем бесила его. Она ревновала, хотя и была с отцом. Ревновала невзирая на растущее пузо и расфокусированный взгляд с поволокой, который Раджа называл Aftersex.
У Иден тоже стремительно рос живот. Вот только не от ребенка. Она решила, что выиграла Джек-пот и совершенно забила на упражнения. Когда глубоко беременная бывшая случайно оказалась рядом с его много жрущей нынешней, Ральф уточнил:
– Ты видишь Иден, как ее вижу я?..
– Нет, – огрызнулся Фил. – Я вижу только Верену.
– О, Ви красавица…
Беременность шла ей, чего уж там. В вишнево-алом открытом платье на тонких бретелях она была похожа на Джессику – свою мать и еще чуть-чуть на Джессику Раббит. Отец стоял рядом с ней, придерживая за талию, – казалось, он помолодел лет на десять. Подтянутый, элегантный как всегда и какой-то… добрый.
Счастливый!
– Такое чувство, у папы, наконец, появился секс.
Ральф не ответил. Он слышал однажды, как Верена взахлеб рассказывала Лизель о своей сексуальной жизни и знал из первых рук: сексом папа занимался и раньше. Много и хорошо. дело было совсем не в сексе.
– Может, у них любовь? – поддразнил он брата.
Взгляд Филиппа буквально снял с его волос стружку.
– Тебя колбасит от радости, что она не со мной, да?
– Да, – ответил Ральф честно. – Если бы она была с тобой, мы бы все время ссорились.
– Ага! Да если бы она тащилась по тем же вещам, что Джесс, ты бы меня давно сбросил. Кому ты врешь, черт смазливый?..
– Если бы я хотел тебя сбросить, то сбросил бы еще с Джесс! – огрызнулся Ральф. – Давай, хоть друг другу не будем врать, кого мы оба хотели!.. Если бы ты любил Ви, я слова не сказал бы против твоего брака.
– Где Иден? – спросил Филипп.
– Жрет! – Ральф пальцем указал на девушку, которая брала с подноса коктейль с креветками. – Когда уже ты бросишь эту корову?
– Свою баварскую давно видел?!
Кто-то положил им руки на плечи. Знакомый запах подсказал кто.
– Не ссорьтесь, малыши. Мама пришла показать вам братика, – сказала Верена, сверкая рубинами в волосах и ее белые руки в кольцах поддерживали набухший живот.
В тот миг Филипп готов был ее убить, но не убил: подбежала Иден и широко раскинув руки, воскликнула:
– Привет, именинница!
И взгляд Верены подарил ему удовольствие, которого не дарил даже секс.
И тем не менее, Иден ему не нравилась. Вообще. Особенно сейчас, когда ее вес перевалил за восемьдесят, хотя Филипп подозревал, что это все девяноста.
В данный момент, он видел только ее затылок. Филипп честно пытался не смотреть вниз и думать о чем-нибудь возбуждающем, но в голову ничего не шло. На днях он пытался расстаться с ней, но Иден ползала у него в ногах, пока он не утомился отпихивать ее килограммы, а сегодня, к вечеру, подарила машину.
Не берлинетту, конечно же, – такие деньги кончились вместе с Джесс, – но БМВ, последний Х6. И Филипп, которого Ральф держал за руки, не позволяя излишних трат, повелся. Пожадничал. Захотел.
Его член не был таким продажным.
– Все, – сказал Штрассенберг, не в силах больше терпеть. Ни пытку мокрым ртом, ни полную, сопящую от одышки, женщину. – Хватит! Я больше не могу.
Он оттолкнул ее, застегнул брюки и отвернулся.
– Тебя волновало лишь мое тело! – выкрикнула она.
И Филипп, утомленный таинственной женской логикой, обернулся к ней.
– Когда меня волнует чье-то там тело, у меня член стоит.
В холле…