Пару дней назад я снова приехал в Варшаву, где родился и вырос. В первый же вечер пошел гулять по старому городу. Передо мной выросла рыночная площадь. На улицах разило маслом и сигаретами. Мое внимание привлек бодренький старик с полотном средних размеров в руках. Он расположился на складном рыболовном стульчике поодаль от кучки уличных художников, достал потрепанные кисти и посеревшие от времени краски. Я присел в нескольких метрах от старика. Играла скрипка, ветер кружил сухие желтые листья. На его холсте красовалась белокурая девушка с родинкой над губой. Точные движения руки старика выдавали не столько мастерство, сколько безмерную любовь к натуре. Кажется, рисует ее он не впервые, знает каждый волосок, выучил точное расположение глаз и губ. Я изучал эти черты – и они казались родными. Художник обернулся, поймал мой вопросительный и вместе с тем восхищенный взгляд, улыбнулся и снова увлекся работой.
– Красивая… – почти шепотом заметил я.
Старик вздрогнул и замер. Медленно повернулся ко мне.
– Не ожидал, что вы говорите по-русски. Давно я не слышал родную речь, – он протянул мне руку, – вижу вам понравилась девушка, – он ехидно улыбнулся и его глаза тут же потускнели.
– Очень красивая, – я не мог отделаться от мысли, что девушка кажется мне знакомой, – кто она?
Его нисколько не смутил мой бестактный вопрос. Старик многозначительно улыбнулся.
– Это длинная история, – он усмехнулся несколько грустно.
– У меня много времени, – сказал я радостно. Появилось занятие на ближайшие несколько часов. Старик предупредительно кашлянул.
– Это было двадцать лет назад. Я был в нее безумно, но безнадежно влюблен. Она только приехала из Польши. Совсем молодая художница. Белые кудри, – старик рисовал кистью в воздухе линии, напоминающие крону дерева – фарфоровая кожа, родинка над губой, длинный аккуратный нос. Мы встречались каждую пятницу на собраниях союза художников нашего провинциального города. Проходя мимо, она всегда смотрела на меня прищуренным глазом; плутовито улыбаясь, хвалила за прекрасное чувство стиля – комбинезон с красными вставками, надетый поверх белой рубашки. “Да вы что, это рабочая форма!” – я, смеясь, разводил руками. Художником я не был. В детстве, будучи совсем мальчишкой, кажется, мечтал рисовать как Рембрандт, однако к сорока годам не стал даже уличным художником. Все отцвело. Я был обычный маляр среднего возраста, который устроился на летнее время в дом союза делать ремонт. И пока она писала картины, я красил стены. Видеть ее раз в неделю было моей единственной радостью. В очередную пятницу она не пришла. Я закрашивал стену, думая только о ней, совсем не замечая, как вместо ровного слоя появлялся рисунок лица. Уродливого. Не с первого взгляда было понятно, что изображено. Совсем смутно, как бы через кровавую пелену, угадывались женские черты. Кажется, это была она. Какой я был дурак тогда! – расплывшийся в улыбке беззубый рот старика напоминал потресканную гармонь, – На стене были ее кудрявые волосы, ее кривая улыбка, тонкие губы. Я сел на лестницу и опустил голову, дивясь своему смешному положению. Я не уступаю глупым поведением мальчишкам, которые дергают девчонок за косички. Но что сказать своему еще горячему сердцу. Что она не придет? Конечно, не придет. Это незачем. Собрание кончено два часа назад, все разошлись. Тут передо мной появились маленькие ножки в ярко-красных туфлях. Я поднял глаза и увидел ее: растерянная и растрепанная; ее лицо увлажнял какой-то грустный, тяжелый взгляд. Массивное красное платье в горошек утяжеляло хрупкое тело. В руках было несколько полотен. Она неловко осмотрелась и вдруг поразила меня смехом, указывая пальчиком на мой рисунок.