Приручить Сатану

– Тише, мыши!

Кто на крыше?

Кто ползёт всё выше, выше?

Кто живёт во тьме ночной

И гуляет под луной?

Дверца высокого платяного шкафа медленно отворилась, скрипнув старыми несмазанными петлями, и оттуда, слегка царапнув острыми когтями по деревянной поверхности, высунулась чья-то рука с неимоверно длинными пальцами в белой лайковой перчатке. В черноте гардероба, между многочисленными вешалками с детской одеждой сверкнули белёсые глаза на фоне фарфоровой кожи; они метались из угла в угол, цепляясь взглядом за любую мелочь и сразу отпуская её, как что-то ненужное. Но вдруг до этого момента бегающие зрачки остановились и посмотрели прямо на Еву, отчего её сердце оборвалось и с грохотом упало куда-то вниз, а существо, широко улыбнувшись (хотя, казалось бы, куда ещё шире?), стало медленно вылезать из шкафа, являя на свет свои до невозможного длинные конечности.

Крепко прижав к себе Аду и зажмурив глаза, Ева слышала, как скрипят половицы под чьими-то тяжёлыми шагами; как чьё-то холодное, потустороннее дыхание полупрозрачно свистит, вырываясь из широкого рта; как шепчут противные мыши, стуча по паркету своими маленькими лапками с острыми коготками, и будто насмехаются, мол, «вот наш король, вот наш правитель, который живёт в темноте так близко с вами, людьми, а вы его не чувствуете, не видите, пока он лично не почтит вас своим приходом»; слышала шелест старомодного плаща на едва осязаемом ветру, чувствовала, как чья-то рука протягивается к краю одеяла, желая сдёрнуть его…

– Ева!

Саваоф Теодорович обеспокоенно всматривался в полные слёз глаза девушки, которая, ничего не понимая, оглядывалась вокруг себя, словно что-то или кого-то искала. Всё было как прежде: нетронутая дверь стояла на своём месте, шкаф, доверху набитый детскими вещами, был закрыт, а злополучное окно слегка отворено, впуская в комнату юный ветерок, который лениво раскачивал из стороны в сторону прозрачные занавески.

– Я видела… Оно… Оно было там, оно смотрело на меня! – в истерике воскликнула Ева, показывая на шкаф, а Ада, ничуть не смутившись, спрыгнула с кровати и весело пошла играть с куклами.

– Что – оно? – переспросил Саваоф Теодорович, тревожно наблюдая за девушкой, однако та только переводила взгляд с окна на дверцу шкафа. Не придумав ничего лучше, он безропотно подошёл к гардеробу и открыл его: в нём ровным рядом висели детские платьица, сарафанчики, костюмы и всё такое прочее, но никакого монстра не было. Ева не нашлась, что ответить, и от безысходности разрыдалась.

– Может быть, Вы задремали, и Вам это всё приснилось? – предположил Саваоф Теодорович, опускаясь на кровать рядом с Евой. Подобное объяснение показалось ей весьма логичным, поэтому она, всё ещё мелко подрагивая, всё же утёрла слёзы и грустно сказала:

– Может быть. В последнее время меня часто посещают кошмары. Слишком часто, – она промокнула платком уголки глаз и тихо добавила: – Я медленно, но верно схожу с ума. Опять. А сходить с ума, Саваоф Теодорович, не очень весело, особенно, когда на кон поставлена такая большая цена.

Саваоф Теодорович промолчал, опустив глаза в пол, и на какое-то мгновение в них даже промелькнул страх, но это мгновение было настолько коротким и мимолётным, что больше походило на полупрозрачную тень или отблеск, а не на настоящее чувство.

– Кстати, – сказала вдруг Ева, когда тишина в комнате затянулась, – перед моим уходом Вы обратились ко мне на «ты».

– О, прошу прощения, чистая случайность, – Саваоф Теодорович нервно поправил волосы и отвернулся в другую сторону. – Я забылся. Больше такого не повторится.

– Да нет, я не против.

В детской ещё на некоторое время повисла тишина, но это была не тишина, когда никто не знает, что сказать, а тишина, когда говорящие вдруг глубоко задумались каждый о своём и не замечают обоюдного молчания. Ада как ни в чём не бывало играла в свою любимую железную дорогу, перевозя с одной станции на другую несомненно бесценный груз. Ева бессознательно наблюдала за её игрой, параллельно рассматривая игрушку: высокие крутые горы обрамляли скалистым обручем одну половину игрового поля, а на другой, сверкая синевой, пенилось чернильное море; железная дорога сначала шла серпантином и обвивала горные склоны, словно змея, а затем, пересекая бурный речной поток по каменному мосту, спускалась в долину; от станции до набережной протянулся вечнозелёный сад, изрезанный узкими мощёнными дорожками, а дальше, на маленьком кусочке бескрайнего моря, качался белый кораблик. Белый кораблик…

– Давайте я подвезу Вас до дома.

Ехали тоже молча. Саваоф Теодорович предпринимал несколько попыток начать разговор, но, заметив особенно глубокую задумчивость своей спутницы, оставил её, всецело переключаясь на дорогу. А Ева думала вот о чём: её снова посетило это неприятное чувство, когда что-то кажется очень знакомым, но никак не получается его вспомнить, и теперь Ева с завидной настойчивостью копалась в своей памяти. Уже лёжа в постели поздним вечером, она усердно старалась понять, что напоминает ей этот сад, и не могла, отчего поневоле начинала злиться, а в голове всё крутилась и крутилась эта загадочная фраза: «Белый кораблик… Белый кораблик…»

*Длинная накидка без рукавов, которая была распространена в 19 веке.

Глава 14. Принцесса на горошине

«Белый кораблик…»

Это было первое, о чём подумала Ева, когда проснулась среди ночи. Часы показывали половину одиннадцатого вечера – она задремала всего на пятнадцать минут. С неудовольствием перевернувшись на другой бок, чтобы не видеть эти противные часы, Ева крепко закрыла глаза и попыталась снова заснуть. Вышло скверно, потому что из головы не хотели идти знакомство с близнецами, серая в яблоках лошадь и монстр из старых страшилок. Она чувствовала, что мысли, словно бельё в барабане стиральной машины, без остановки крутятся в сознании в хаотичном порядке и совершенно не хотят складываться в единую картину, но она ничего не может с этим сделать. Ева услышала, как пробили где-то в коридоре напольные часы. Один. Два. Три. Четыре. Пять… Девять… Одиннадцать.

Ева снова перевернулась и приоткрыла глаза. Сначала она не видела ничего, кроме чёрного неопределённого пространства вокруг себя, но затем постепенно начали вырисовываться некоторые черты: вот рабочий стол прямо у окна, вот шкаф в другом углу комнаты, вот тусклый жёлтый свет от высокого фонаря, что долетает до двенадцатого этажа лишь размытым отблеском… А вот чья-то рука, отделившаяся от темноты, совершенно чёрная, нечеловеческая, тянется к немытому стеклу, скребёт по нему своими длинными когтями, так и просится внутрь. Еве почему-то не было страшно: так иногда бывает в ночных кошмарах, когда приходит осознание сна и появляется скорее интерес, чем ужас. Она с любопытством проследила за рукой, которая, безуспешно попытавшись найти лазейку, проползла вдоль подоконника и скрылась из поля зрения.

Ева перевернулась на спину и медленно опустила веки. Перед глазами тут же предстал образ Саваофа Теодоровича, почему-то сидящего в купе плацкартного вагона с утренней газетой в руках. В воображении Евы на нём была графитового цвета рубашка с закатанными до локтя рукавами, чёрные классические брюки, лакированные туфли; смоляные волосы, зачёсанные назад, влажным шёлком блестели на солнце, и лукавые глаза цвета гречишного мёда светились изнутри тёмным янтарём. Саваоф Теодорович скупо улыбался ей одним поднятым уголком губ, но Ева чувствовала, что он сдерживает себя и на самом деле готов добродушно рассмеяться над чем-то – может быть, над её наивными предположениями, может быть, над чьей-то удачной шуткой, – но рассмеяться искренне, так, как он делал довольно редко. Ева представила его низкий, раскатистый смех и сама невольно улыбнулась; ей даже показалось, что он прозвучал здесь, в её комнате, однако, к некоторому её сожалению, она была пуста. Воображение!

Ева нетерпеливо прогнулась в спине и снова перевернулась на бок: что-то мешало ей спать как обычно и очень неприятно упиралось куда-то в позвоночник, отчего он болел, словно после чьего-то сильного удара. Девушка провела ладонью по простыне, однако никаких посторонних предметов не обнаружила и с досадой пощупала ноющую спину: такое ощущение, что там синяк. Откуда он взялся и был ли он там вообще, Ева сказать не могла, поэтому ей ничего не оставалось делать, кроме как пытаться игнорировать тупую боль в спине.

Дабы отвлечься от неприятных навязчивых ощущений, Ева закрыла глаза и представила себя плывущей по белому бескрайнему озеру. Маленькая лодочка, на дне которой она лежала, едва-едва покачивалась из стороны в сторону на почти не ощутимых волнах. Казалось, один неосторожный вздох – и лодка перевернётся, опрокинет в чёрно-белые глубины вод её хрупкую прозрачную душу. Далёкие очертания берегов потерялись в белом густом тумане, практически слились с низким белым небом и теперь виднелись тоненькой ниточкой где-то на горизонте, а под белой поверхностью озера чернела бездонной пропастью навсегда уснувшая вода. Тишина. Такая тишина, что Ева слышала тихие всплески волн, когда те, будто случайно, ударялись в борта лодки и сразу, ласково извиняясь, подавались обратно в бескрайние чёрно-белые просторы.

Ей показалось, что в комнате кто-то есть. Озеро постепенно рассеялось, исчезли полупрозрачные берега, куда-то провалились бесшумным водопадом тонны воды, жёсткое деревянное дно лодки превратилось в мягкую тёплую постель, а пресный речной воздух исчез, как по щелчку пальцев, и остался в сознании лишь иллюзией, которую уже никто и никогда не воспроизведёт на свет повторно.

В дальнем углу комнаты, наполненном густой ночной сажей, стоял чей-то силуэт. Он стоял спиной к девушке, неподвижно, задумчиво, словно и не спешил никуда уходить, и Ева не чувствовала никакой исходящей от него угрозы, будто это был кто-то совсем знакомый, поразительно родной, зашедший на пять минут проверить больного. Фигура зашевелилась, и тусклая луна осветила острые треугольные черты лица. Это была Мария.

Ева, не отводя взгляда от нежданной ночной гостьи, нащупала рукой выключатель, и комнату сразу наполнил приглушённым рыжим светом маленький ночник. Она думала, что, как только бархатная темнота глубокой ночи рассеется, рассеется и её очередное видение, однако вместо этого Ева поймала на себе пристальный взгляд Марии, сочетающий в себе несколько бестактное любопытство, искреннее непонимание и явное желание решить неподдающуюся сложную задачу. Некоторое время они безмолвно переглядывались, не спеша начинать разговор, да и Ева была ещё не до конца уверена, снится ли ей это всё или же происходит на самом деле.

Наконец, Мария полностью обернулась к ней, и тогда в свете лампы она увидела на её голове крутые бараньи рога, которые изначально приняла за шляпу. То, с какой точностью прорисовало подсознание Евы их рельеф – она видела каждую выемку, каждый бугорок, каждую шероховатость на огромных костяных наростах, – поразило даже её, хотя в былые времена и не такие картины представали её угасшему измученному взору.

– Вы очень красивая, – сказала почему-то Ева, чем вызвала на лице Марии истинное недоумение. – Вы даже не представляете, насколько.

– Всегда поражалась людям, которые откровенно признаются в своих чувствах. Я бы так не смогла… – тихо проговорила Мария, подходя к кровати. Наверное, в любой другой раз Ева почувствовала бы себя некомфортно под её наглым изучающим взглядом, но сейчас, когда она была уверена, что всё, происходящее вокруг, – сон, ей было уже абсолютно всё равно. Мария медленно опустилась на пол рядом с её кроватью, чтобы быть с ней на одном уровне, и теперь Ева видела её спокойное задумчивое выражение лица в жёлтом свете горящей лампы. Женщина устало прикрыла глаза и облокотилась головой на стену позади себя, однако полностью сделать это ей не дали массивные бараньи рога, которые с глухим стуком тяжело ударились о бетон.

– И голос у Вас такой красивый: музыкальный, мелодичный. Приятно слушать.

Мария тихо засмеялась и задумчиво почесала затылок.

– Почему ты мне это всё говоришь? – она подозрительно прищурилась, наклонив голову на бок. То ли от ночника, то ли сами по себе её глаза вдруг засверкали ярко-оранжевым янтарём, словно жаркие языки пламени за чугунной каминной решёткой.

– А почему нет? – Ева лениво перевернулась на спину и сразу почувствовала, как что-то упёрлось в позвоночник. – Я люблю, когда люди знают, что я о них думаю, и всё же Вы мне всего лишь снитесь, не более и не менее.

– Ты так в этом уверена?

Вопрос поставил девушку в тупик: да, она была в этом уверена. «Подсознание спрашивает у сознания, как ему воспринимать видимое: как сон или как реальность, – подумала Ева, устремив взгляд в пустой белый потолок, который мгновенно напомнил ей затянутое сплошными пушистыми облачками небо. – Откуда я знаю? Я уже давно живу где-то на границе».

– У Вас рога на голове, – ответила наконец на вопрос Марии Ева, поворачивая к ней голову. – Естественно, Вы мне снитесь.

Мария улыбнулась, хотела уже что-то сказать, но в последний момент передумала и промолчала, загадочно посмотрев на девушку из-под опущенных ресниц.

– Кстати, знаете, что ещё я заметила? – женщина вопросительно подняла брови, показывая, что слушает. – Что Вы похожи на Бесовцева.

– Естественно. Ведь он мой брат.

– Ваш брат? – Ева приподнялась на локтях и заглянула в её лицо. Почему-то этот, казалось бы, банальный факт очень удивил девушку. – Родной?

– Да.

– И сколько же между вами лет разницы, если не секрет?

– Не очень много по нашим меркам.

Обе замолкли. Ева сосредоточенно пыталась переварить полученную информацию, усердно проводя сложные математические вычисления, что, по правде сказать, получалось плохо.

– Я старше тебя, – сказала она спустя какое-то время, положив на прикроватную тумбочку согнутые в локтях руки и опустив на них голову. – Гораздо старше, чем ты думаешь. Но я никогда не встречала таких, как ты.

– Таких, как я, много, на самом деле.

– О, я не об этом. Ты какая-то очень… Даже не знаю.

– Вы меня пугаете. Хотя бы в хорошем смысле или в плохом?

– Не знаю, – повторила Мария, опустив глаза вниз. – Я тебе не верю. В тебя не верю.

– Я Вас не понимаю.

На секунду на её лице промелькнуло раздражение, но ещё через столько же исчезло и уступило место печальной задумчивости.

– Как можно быть такой правильной? Такой наивной? Такой… детской?

– Думаю, это можно объяснить…

– Нет. Я знаю, какое объяснение ты мне хочешь дать, но я его не приму. Я ему тоже не поверю.

– Уверена, на свете много людей с похожими чертами характера…

– Может быть, много, но они все какие-то другие. Не похожие на тебя. Знаешь, – сказала она после некоторого молчания, устремив взгляд куда-то вправо, – когда всё ещё только начиналось… Он сказал нам, что мы можем творить всё, что захотим, якобы потому что для тебя это всё привычно. А теперь я понимаю – мы все понимаем, – почему он так сказал.

– Кто – он?

Мария пугливо обернулась, словно кто-то ещё, невидимый для глаза Евы, мог наблюдать за ними со стороны, но в комнате, кроме них, никого не было.

– Сатана.

И исчезла. Ева даже не знала, что напугало её больше: такое внезапное появление или столь же внезапное исчезновение. Всё было как обычно: полутёмная комната была пуста и буквально звенела от давящих в ней тишины и одиночества, бело-жёлтый фонарь, словно маяк, утонувший в тумане над океаном, тускло указывал путь заплутавшим в пространстве ночи людям; маленькая мерцающая звёздочка, обозначающая летящий сквозь чёрное небо самолёт, стремительно двигалась параллельно ярким столичным огням, и под ней в непрекращающемся ритме всё бежала, бежала куда-то жизнь.

Ева перевернулась на бок и прикрыла глаза; лёгкая дремота, словно невесомый воздушный палантин, снова накрыла её сознание, увлекая в беспрерывное существование на границе сна и реальности. Она слышала, как где-то во дворе дома проехала машина, как зашуршали большие чёрные шины по сухому асфальту, но ей чудилось, что это не автомобиль выворачивает на оживлённую в любое время дорогу, а тихие волны глубокого, хладнокровного моря ранним-ранним утром, когда солнце ещё не показалось из-за чёрной кромки и небо, ещё совсем молодое, смешивая в себе синеву ночи и желтизну дня, становится почти зелёным, когда белые пушистые облака не успели набежать на светло-голубую поляну и вьются вдоль горизонта полупрозрачными тонкими ниточками, ласкаются к постепенно просыпающемуся от мёртвого сна пустынному берегу, как кот к своему дорогому хозяину, а вокруг вместо домов возвышаются крутые синие горы, покрытые тёмным густым лесом, и редко видно, как извиваются змейками по ним узкие серпантины.

Ева снова пошевелилась, и наваждение пропало. Часы в коридоре глухо зашипели, заскрежетали, и, пересилив самих себя, тяжело пробили двенадцать ударов. Один… Два… Три… Пять… Десять… Двенадцать… Двенадцать…

Двенадцать…

Двенадцать…

Двенадцать…

Ева непонимающе подняла голову и прислушалась: нет, ей определённо не мерещилось, часы били и вовсе не собирались останавливаться. Сломались, что-ли? Девушка, неохотно отбросив одеяло в сторону, кое-как нашла ногами тапочки и вышла в коридор.

Она вздрогнула: рядом с высокими напольными часами стоял, облокотившись плечом на стену, тот, кого она сейчас хотела бы видеть меньше всего. Ранель Гутанг держал в одной руке какую-то книгу, которую читал с особым интересом, при этом совершенно не замечая Еву, а второй лениво и будто на автомате раскачивал маятник из стороны в сторону. Наконец, когда он дошёл до конца страницы, Ева шевельнулась, и Ранель, заметив боковым зрением движение, поднял на неё свои стальные, почти белые глаза.

– Это Вы, – только и сказал он, когда Ева сделала небольшой шаг назад, отступая от незваного гостя. – А я уж было подумал, что Вы заснули, раз не слышите столь настойчивый бой часов.

– Добрый вечер, – прошептала она, но это вышло так жалобно и полупрозрачно, что он вряд ли услышал. Захлопнув книгу, Ранель остановил маятник и жестом пригласил следовать за ним.

На кухне над маленьким обеденным столом горела одинокая лампочка, заливая клетчатый кафельный пол приглушённым оранжевым светом. Педантично расставленные на открытых кухонных полках предметы погрязли в ночной саже; казалось, проведёшь, и руки останутся чёрными. Плотные шторы были задёрнуты, и ни один звук большого живого города не долетал до этого маленького оазиса тишины и спокойствия, в котором еле теплилась по-особому уютная электрическая свеча.

Ранель положил книгу на стол и медленно опустился на стул около скрытого подоконника; Ева последовала его примеру. Некоторое время он молчал, словно забыл о присутствии в комнате постороннего человека, устремив взгляд куда-то глубоко в собственные мысли, а Ева, как ни стыдно ей было признаться потом, потеряв всякие остатки сна, лихорадочно придумывала план отступления. Ей всё ещё не давал покоя его какой-то загадочный, если не сказать мистический – последнее время в её жизни появилось довольно много мистики – образ: она не могла избавиться от ощущения, что мужчина, сидящий на расстоянии вытянутой руки напротив неё, в любой момент может кинуться на неё, словно дикий хищный зверь, который лишь до поры до времени спокоен и миролюбив. Ей чудилось, что в белых бездушных глазах плескается острыми кинжалами холодная сталь, что стоит им только захотеть, и на тонкой, словно пергамент, коже останется кровавая полоска.

– Вы только что говорили с моей женой, – наконец нарушил тишину Ранель Гутанг и задумчиво погладил подбородок, покрытый жёсткими чёрными волосами. Ева встрепенулась и удивлённо посмотрела на него.

– С женой?

– Ну да, с женой. Вы сказали, что она красивая, если я не ошибаюсь.

– Совершенно верно. А ещё голос…

– …«музыкальный, мелодичный», это я слышал. О чём вы говорили?

– Она сказала мне, что Бесовцев – это её брат.

– Этот паренёк? – Ранель нахмурился и устало потёр глаза. – Да, славный малый. Хотя, конечно, он гораздо старше меня, и называть его пареньком не совсем правильно с моей стороны… Конечно, он старше… Но, знаете, в «безвременстве» существования души стирается такое понятие, как возраст.

– Наверное, я понимаю, о чём Вы говорите.

– О, конечно, Вы понимаете. А что ещё она сказала?

– Но если Вы слышали мои слова насчёт её голоса, значит, Вы слышали и весь разговор, тогда зачем я буду его Вам пересказывать? Вы и так всё прекрасно знаете.

– После Ваших слов о её красоте меня, признаться, несколько выбило из колеи.

– Хотите проверить меня на честность?

– Может быть.

– Что ж, она сказала, что он разрешил Вам делать всё, что угодно. А ещё она сказала, что не верит в меня.

– Как это?

– А вот так. Некоторые не верят в сверхъестественное, кто-то не верит в Бога, а кто-то не верит в чистоту и искренность чьей-то души.

– Что ж, на её месте я бы тоже не поверил.

– В таком случае, почему Вы верите? Или Вы тоже не верите?

Ранель опустил глаза и принялся задумчиво разглядывать свои ногти, словно не слышал вопроса, а Ева от нечего делать перекинула через плечо свои длинные светлые волосы и принялась заплетать косы.

– Знаете, из всей нашей дружной компании, – тихо пробормотал он наконец, словно не был уверен в том, стоит ли говорить то, что у него на уме, – я к Вам ближе всех. Гораздо ближе, чем Вы думаете. Я тоже жил, в конце концов – жил так, как может жить только человек. Они так не живут, они так не чувствуют. Это мы, люди, которое тысячелетие задаёмся вопросом о смысле жизни, о добре и зле, пытаемся осознать бесконечность вселенной и раз за разом терпим поражение, а они – нет! Им всё ясно, всё понятно! Не возникает у них в головах таких вопросов! И тут Вы мне говорите, – пустяк ли это?! – что она не верит в Вас! Она – и не верит. Это дорогого стоит.

– Если я правильно поняла Вас, – неуверенно начала Ева, когда Ранель сделал небольшую паузу, – это можно сравнить с неким невидимым барьером, который не в силах преодолеть обычный человек, потому что он есть, и всё, и ничего с этим не сделаешь. Ты его не видишь, и преодолевать тебе нечего. Так мы никогда не поймём, как иностранец думает на своём языке. Мы можем выучить язык, мы можем сформулировать на нём свои мысли, но чувствовать его так, как мы чувствуем родной язык, мы не сможем никогда. Это очень грубое сравнение, но, я думаю, Вы меня поняли.

– Да, я Вас понял. Так никогда один человек не сможет полностью понять, что творится в душе у другого. Что одному кажется естественным, другому кажется абсурдным.

На кухне повисла тишина. Ранель снова углубился в свои мысли, и Ева случайно пустила взгляд на книгу, скромно приютившуюся на краю стола. «О. Ранель Гутанг. Обезьяна, заключившая договор с Дьяволом», – было написано на корешке косыми толстыми буквами.

– Это Ваша книга? – с удивлением спросила Ева, машинально потянувшись рукой к томику. Мужчина вздрогнул, но на немой вопрос девушки коротко кивнул, и Ева с интересом подтянула к себе книгу.

– Да, моя, – растерянно пробормотал он, наблюдая за тем, как глаза девушки жадно бегают по многочисленным строчкам. – Но это всё, – он неопределенно махнул рукой в воздухе, указывая на книгу, – ничто иное, как очень искусная игра слов ради одноразовой шутки. Не будьте так наивны и, я Вас умоляю, не воспринимайте её всерьёз.

– Не умаляйте своих достоинств, – пропустила мимо ушей его предостережения Ева. – Пусть будет так: Вы написали книгу ради шутки, что уже само по себе смешно. Но ведь должен же кто-нибудь посмеяться над Вашей шуткой, иначе зачем Вы её создавали?

– Смотрите, чтобы потом не посмеялись над Вами… – тихо заметил Ранель, но Ева так и не поверила в серьёзность его слов.

Девушка погрузилась в чтение, и мужчина, не смея её отвлекать, прошёлся взглядом по пустой безжизненной кухне. Всё аккуратно стояло на своих местах: педантично расставленные тарелки блестели безукоризненной чистотой и, казалось, периодически сверкали в полутёмном ночном воздухе, заставляя ярых противников порядка возмущённо отводить глаза в сторону; на мраморной столешнице днём с огнём нельзя было найти даже самой маленькой и незначительной крошки, отчего поверхность выглядела очень ненатурально и неестественно, и тогда редкий посетитель делал неправильный вывод, что сюда переехали совсем недавно. Ранель с грустью припомнил такой же порядок и в коридоре, и в комнате, и в ванной, и ему не составило труда понять, какой образ жизни ведёт Ева: от квартиры слишком явственно веяло одиночеством. Ни родных, ни друзей, ни любимых – никого.

– Знаете, – всё-таки нарушил тишину Ранель, и девушка мгновенно вынырнула из воображаемого литературного мира, – я всё думаю над Вашими словами… По поводу моей жены, я имею в виду. Вы всё верно сказали. Я помню, как впервые её встретил: я подписывал договор, и тут вошла она, такая гордая, красивая, сильная… Они все там гордые – и я тоже гордый, – потому что добились своего положения, начиная с низов. Кроме него: он исключение. Я помню, как она на меня посмотрела: и по-доброму, и насмешливо одновременно, а я ничего не мог тогда сделать и, помню, тогда подумал, что я никогда не встречал и ни за что бы не встретил подобной женщины на нашей бренной земле. Помню, во мне в тот момент проснулась такая решимость… Даже не знаю… Я был уверен на все сто процентов, когда подписывал контракт, потому что мне нечего было терять, а после того, как она вошла, я был готов расписаться хоть под десятью такими контрактами ради одной только возможности чувствовать на себе её и добрый, и насмешливый взгляд. Я был не первый в своём роде… и всё же я смог её чем-то заинтересовать, уж не знаю, чем… Частенько по вечерам, после работы я отдавался во власть творчества и писал, писал, писал… Однажды она зашла ко мне и попросила почитать. Точнее, как, попросила – просто взяла в руки мою тетрадь, а я не нашёл в себе сил и желания ей перечить. Ей понравилось, и потом она стала приходить ко мне чаще. А потом я вдруг осознал, что далеко не к каждому она вот так вот заходит… Какое это было счастье! Я никогда не чувствовал себя таким счастливым. И тогда я стал писать больше, чтобы только она заходила ко мне почаще и подольше читала. Однажды я попросил её почитать вслух – я специально выбрал самое длинное и красивое произведение, – и она на удивление согласилась. Как Вы сказали? «И голос у Вас такой красивый: музыкальный, мелодичный»… Как Вы правы! Это было волшебно… Я-то не умею говорить: все слова остаются на бумаге. А сколько писем я написал ей в порыве душевной тоски, когда сердце ныло от безысходности и в грудной клетке зияла огромная дыра… Она все их хранит и часто перечитывает перед сном, а мне это не нужно, потому что я знаю их наизусть…

Он долго ещё говорил, а Ева, незаметно улыбаясь про себя и не смея прервать его неожиданной вдохновлённой речи, всё думала, как счастливы были бы люди, если бы каждый отзывался о своём любимом так, как говорил Ранель о своей жене.

Наконец, он замолк и, смутившись, низко опустил голову, пряча взгляд от сидящей напротив девушки. Ева тоже смутилась, хотя, по сути, смущаться ей было не из-за чего, однако она почувствовала, что подобные откровения непривычны Ранелю и что он уже готов пожалеть о своих словах, поэтому, когда мрачная тень пробежала по его посуровевшему лицу, поспешно добавила:

– Знаете, всегда очень приятно слышать, когда кто-то так отзывается о своих родных. Я рада за Вас, – Ранель хмуро кивнул, сведя густые чёрные брови к переносице, и Ева решила сменить тему разговора. – Могу я оставить у себя книгу на некоторое время?

– Чем она Вас так заинтересовала?

– Если быть честным, мне любопытно узнать Вас с другой стороны, а именно с той, с которой Вас знает Мария. Ведь, если Ваши работы обратили на себя её внимание, я думаю, они действительно того стоили.

– Вполне может быть. Давайте я положу её Вам на стол.

Ранель мягко, но при этом настойчиво забрал книгу из рук Евы и мгновенно растворился в темноте коридора. Девушка осталась одна. Столь насыщенная беседа в поздний час совершенно вымотала её, и она, облокотившись головой о стену, сразу же провалилась в сладкое забытьё.

На этот раз ей снилось, что она идёт где-то в горах: две узких железнодорожных колеи карабкались по серпантину бок о бок куда-то наверх и вскоре терялись из виду в густом тумане. У края обрыва проходила едва заметная тропинка – одно неосторожное движение, и можно было сорваться, полететь без воли и желания туда, где далеко-далеко внизу спали в тумане высокие чёрные сосны. Горы большими круглыми шапками возвышались друг за другом в шахматном порядке, и все они тонули в белой пушистой вате сошедших с неба на землю кучевых облаков. Ева подняла голову вверх: там всё было белым-бело и ничего не видно. Немного потоптавшись на месте, девушка развернулась в ту сторону, где спали в низинах тёмно-зелёные деревья, и неспешно пошла между двумя железнодорожными полотнами. Спустя какое-то время ей послышался стук тяжёлых колёс о громоздкий металл, и этот грохот разнёсся лже-громом по ущельям, отразился многократным эхом от каменных скал и утёсов; возможно, ей только послышалось, однако этого хватило, чтобы Ева сразу перешла на узенькую, еле различимую тропу у самого края. Вообще, она плохо представляла себе, как тут может проехать не то что два, а один поезд – настолько узкой была опоясывающая горы дорога, по которой она шла. Задумавшись, Ева оступилась, и её нога соскользнула вниз; она еле успела перенести центр тяжести вправо; с трепыхающемся где-то в горле сердцем она смотрела, как исчезают скатившиеся вниз мелкие камушки.

Вдруг где-то совсем близко прозвучало два пронзительно громких паровозных гудка. Они зазвенели у Евы в ушах, и та лишь в последний момент успела сообразить всю катастрофичность ситуации: два железных тяжеловоза неслись друг другу навстречу на огромной скорости, которую не собирались сбавлять. И ей совершенно некуда было отступать: позади – пропасть, спереди – скала, а между ними – две сумасшедшие силы, которые сотрут тебя, как две каменные пластины, в порошок, не оставив после себя ничего, кроме названия.

Грохот приближался. Ева отошла максимально далеко от дребезжащих железных дорог, насколько это было возможно, хотя расстояние, на которое она отодвинулась, равнялось в лучшем случае двум сантиметрам. И вот из-за углов выскочили, словно два саблезубых тигра, желтоглазые локомотивы поездов; с бешеным свистом и рёвом они летели друг другу навстречу, тщетно пытаясь сдержать скорость, и один из них задел Еву. Точнее не задел, а просто снёс; девушка пошатнулась и, хватая руками воздух, полетела вниз, в пропасть, словно капля воды во время проливного дождя. Она видела, как столкнулись поезда: тот состав, что шёл ближе к скале, превратился в груду железа, напоминая смятую жестяную банку из-под газировки, а второй, что столкнул Еву, полетел вслед за ней, сойдя с рельс. Это было страшное зрелище: по закону притяжения локомотив падал быстрее, и девушка с ужасом наблюдала за стремительно летящим на неё поездом.