Ворошиловград

* * *

Вечером Коча хрипло рассказывал о своих женщинах, об их коварстве, неразумности и нежности, за которые он их и любил. Консервы заканчивались, я дал Коче денег, он сел на старую украину и поехал вниз, за харчами. Я остался сидеть в кресле, наблюдая за тем, как над трассой проплывают красные потоки, воздух сжимается от пыли и сумерек, а небо становится похожим на томатную пасту.

* * *

Это были удивительные дни – я оказался среди давно знакомых и совершенно неизвестных мне людей, которые смотрели настороженно, что-то от меня требуя, ожидая каких-то поступков с моей стороны. Они все будто замерли, выжидая, что же я теперь скажу и как именно начну действовать. Меня это откровенно напрягало. Я привык отвечать за себя и за свои поступки. Но здесь был немного другой случай, другая ответственность. Она свалилась на меня, как родственники с вокзала, и избавиться от нее было не то чтобы невозможно, а просто как-то неловко. Я жил своей жизнью, сам решал свои проблемы и старался не давать незнакомым лишний раз номер своего телефона. И вот вдруг оказался посреди этой толпы, чувствуя, что так просто они меня не отпустят, что придется выяснять отношения и выходить как-то из сложившейся ситуации. На меня тут, похоже, рассчитывали. Мне это откровенно не нравилось. Главное – очень хотелось горячей пиццы.

* * *

На следующий день, то есть в пятницу, ближе к вечеру, к нам прибыл странный персонаж, который тут же обратил на меня внимание, да и я его тоже приметил. Приехал он на старом уазе, на таких машинах раньше ездили агрономы и прапорщики, ехал с севера, возвращался в город, одет был, как и я, в военные брюки и камуфляжную майку. На голове какая-то эсэсовская фуражка. Смотрел на всех с подозрением. Молча приветствовал Кочу, отдал честь Травмированному, прошел с ним в гараж. Увидев мою бундесверовскую куртку, подошел, поздоровался.

– Хорошая куртка, – сказал.

– Нормальная, – согласился я.

– Это хорошее сукно. Ты Герман?

– Герман, – ответил я.

– Королев? Юрика брат?

– Ну.

– Ты меня, наверное, не помнишь, я делал с твоим братом бизнес.

– Здесь все делали с моим братом бизнес, – слегка раздраженно сказал я.

– У нас с ним были особые отношения, – он постарался выделить слово «особые». – Он брал у меня горючее для самолетов и продавал куда-то в Польшу. Фермерам.

– У тебя – это где?

– На аэродроме.

– Ты работаешь на аэродроме?

– На том, что от него осталось. Эрнст, – представился он и протянул руку.

– Что это у тебя за имя?

– Это не имя, это погоняло.

– А зовут тебя как?

– Да так и зови – Эрнст. Я уже привык. Ты кто по образованию?

– Историк.

Он изменился в лице. Внимательно осмотрел меня с головы до ног, осторожно взял под локоть и, выведя из гаража, потащил в сторону, от удивленных Кочи с Травмированным.

– Знаешь, Герман, – он все еще держал меня под локоть, уводя подальше от заправки. – Я тоже историк. Эта работа, на аэродроме, просто так получилось. Ты что заканчивал?

– Харьковский университет.

– Истфак?

– Истфак.

– Где практику проходил?

– Да под Харьковом и проходил.

– Копал?

– Копал.

– А что можешь сказать по поводу «Мертвой головы»?

– Какой головы?

– Мертвой. Дивизия такая была.

– Ну, – заколебался я, – ничего хорошего.

– Вот что, Герман, – он больно сжал мне локоть. – Ты обязательно должен приехать ко мне на аэродром. Я открою тебе глаза.

– На что? – не понял я.

– На все. Ты же ничего не понимаешь.

– А ты понимаешь?

– А я понимаю. Я, Герман, перекопал здесь все до самого Донбасса. Короче, так – жду тебя в понедельник. Приедешь?

– Приеду, – согласился я.

– Найдешь?

– Найду.

– Вот и хорошо.

Он решительно повернулся и направился к уазу. Подошел к Коче, сунул ему бабки за бензин и запрыгнул в кабину.

– В понедельник! – крикнул на прощанье.

Когда пыль за ним рассеялась, я подошел к Коче.

– Кто это? – спросил.

– Эрнст Тельман, – ответил с удовольствием Коча, – лучший друг немецких пионеров.

– Что за имя?

– Нормальное имя, – засмеялся Коча. – Механик с аэродрома.

– Наверное, я его знаю.

– Здесь все друг друга знают, – словно повторил за кем-то Коча.

– Он нам спирт сливал, из каких-то авиационных запасов. Лет двадцать назад, – начал вспоминать я.

– Вот видишь, – согласился Коча.

– А почему Эрнст?

– Он перекопал тут полдолины. Ищет немецкие танки.

– Танки?

– Угу.

– Зачем ему танки?

– Не знаю, – признался Коча. – Для самоутверждения. Он говорит, что где-то здесь в наших местах осталось несколько танков. Ну, и ищет теперь. У него дома целый фашистский арсенал – автоматы, снаряды, ордена. Но при этом он не фашист, – предупредил Коча. – Поэтому и Эрнст Тельман.

– Ясно, – понял я.

– Немецкий танк, – добавил, подойдя, Травмированный, – больших денег стоит. Только хуй он что откопает.

– Почему? – не понял я.

– Гера, – раздраженно сказал Травмированный, – это же не мешок картошки, это 60 тонн железа. Чем он его, саперной лопаткой копать будет? Ладно, давай работать.

Травмированный недовольно развернулся и исчез в гараже. Я побрел за ним. 60 тонн, думал, и правда не мешок картошки.

* * *

Для себя я открыл, что работа может приносить если не удовольствие, то, по крайней мере, чувство честно выполненного долга. Последний раз нечто подобное я испытывал в третьем классе местной школы, когда нас вывозили собирать яблоки в совхозных садах, и мы усердно искали тяжелые опавшие плоды в холодной сентябрьской траве. В субботу машин было больше, чем обычно. Они двигались на север, в сторону Харькова. Коча радостно считал бабло, переживая, хватит ли на всех запасов горючего, поскольку бензовоз должен был приехать только на следующей неделе.

* * *

Днем, когда очередь убавилась, а солнце взошло на высшую точку, я сбросил тяжелые рукавицы, предупредил Кочу, что отойду на час, и двинулся вдоль холма, подальше от трассы. Даже не знаю, куда именно я собирался идти, скорее всего, просто нужно было от всего этого отдохнуть, пройтись по живописным окрестностям, так сказать. Спустившись с холма в балку и выбравшись наверх, я вышел на бескрайние кукурузные поля, тянувшиеся до горизонта, да и за горизонтом, похоже, они точно так же тянулись. Никакой дороги здесь не было, поэтому я просто пошел вперед, стараясь, чтобы солнце светило в спину и не слепило глаза. Пейзаж был салатным от молодой кукурузы и черным от сухой земли, кое-где попадались небольшие впадины, местность напоминала поле для гольфа, на котором зачем-то посеяли кукурузу. Вдруг впереди, метрах в двухстах, заметил какую-то фигуру, кто-то замер, прислушиваясь к окружающей тишине. Я не мог разглядеть, кто именно это был, и подумал, что мы, наверное, странно здесь выглядим среди кукурузы, среди черноземных массивов, странно и подозрительно. А подойдя ближе, узнал Катю. На ней был джинсовый комбинезон, в котором, наверное, было тяжело двигаться в такую жару. Под комбинезоном – ярко-желтая майка. На ногах – те же самые сандалии, что и в прошлый раз. Она меня тоже заметила, стояла и ждала, пока я подойду.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я вместо приветствия.

– А ты? – она, похоже, совсем не удивилась, увидев меня.

– Тебя искал.

– Ага, рассказывай, – она смотрела холодно и недоверчиво.

– Привет, – протянул ей руку.

Она какое-то мгновение подумала, потом протянула свою. Даже улыбнулась, хотя скорее пренебрежительно, чем дружески.

– Так что ты тут делаешь?

– Пахмутову ищу.

– Кого? – не понял я.

– Пахмутову. Овчарку. Она постоянно сюда убегает, в поля.

– Вернется. Собаки – они мудрые.

– Да она старая совсем, – обеспокоенно сказала Катя. – У нее склероз. Она пару раз выбегала на трассу, я ее потом еле находила. Хорошо, что ее тут все знают, поэтому никто не трогает.

– Так привяжи ее. Чтобы она не убегала.

– Давай я тебя привяжу, – разозлилась Катя. – Чтобы ты не убегал.

– Ну ладно, ладно – примирительно сказал я.

Но Катя уже не слушала. Отвернулась и стала звать свою овчарку.

– Пахмутова! – кричала она в пустые поля. – Пахмутоваааа!

И тут появился странный звук. Он нарастал, распадаясь на дребезжащие ноты, и раскалывал собой тишину, как ледокол речные льды. Катя сразу напряглась и посмотрела вверх. По небу двигался странный предмет. Двигался он в нашу сторону, и вскоре я понял, что это кукурузник, АН-2. Неожиданно Катя бросилась ко мне и, потянув за рукав, упала на землю. Я упал на нее. Ничего себе, подумал. А Катя тут же зашептала:

– Лежи тихо и не двигайся. И прикрой меня. У меня майка яркая, могут заметить.

– Кто? – не понял я.

– Кукурузники.

– Это что – их авиация?

– Да. Лучше им на глаза не попадаться. Они не любят, когда кто-то заходит на их территорию. Могут быть проблемы.

– Да ладно, – я попытался подняться.

Но Катя резко потянула меня на себя и сказала с неподдельным испугом в голосе:

– Лежи, я сказала!

Я уткнулся лицом ей в плечо. Земля под ее волосами была сухая и потрескавшаяся, по кукурузным стеблям пробегали муравьи, и пыль забивалась Кате в черные волосы. Глаза у нее были цвета пыли, она будто пыталась слиться с местностью и остаться незамеченной. Самолет тем временем приближался, гудел отчаянно и угрожающе, и в какой-то момент я прикрыл Катю собой, втиснувшись в нее, как в траву. Она настороженно дышала и вдруг скользнула рукой мне под футболку.

– Ты совсем мокрый, – сказала удивленно.

– Это от солнца.

– Лежи тихо, – повторила.

– Какой у тебя неудобный комбинезон, – я пытался расстегнуть пуговицы на шлейках и просунуть руку ей под футболку, но они не поддавались, я напрасно их дергал и тянул на себя, нервничал и злился, а она как-то отстраненно и невесомо касалась моей кожи, при этом даже не глядя на меня. Она вся сосредоточилась на этом самолете, который вдруг тяжелой тенью скользнул по нашим телам, оглушил ревом и быстро стал отдаляться, оставляя после себя дым, чад и пустоту. Мне даже удалось расстегнуть ей одну из пуговиц, но тут она, похоже, почувствовала, что опасность миновала, и сразу же, вытянув свою руку из-под моей футболки, легко меня оттолкнула.

– Все, хватит, – сказала и поднялась.

– Погоди, – не понял я. – Куда ты?

– Вставай.

– Куда ты? Подожди.

– Хватит, – спокойно повторила она и застегнула пуговицу, над которой я так долго бился.

Черт, подумал я.

И вдруг услышал над головой тяжелое дыхание. Поднявшись, увидел рядом с собой овчарку. Я даже не заметил, когда она подошла. Теперь старушка Пахмутова стояла рядом и смотрела на меня с каким-то неподдельным удивлением – мол, что ты от нас хочешь. И я не знал, что ей ответить.

– Все, пошли, – сказала Катя и направилась в сторону телевышки, торчавшей из-за горизонта. Пахмутова охотно последовала за ней. Я отряхнул пыль и обломанно побрел за ними.

По дороге Катя молчала, на мои попытки завязать разговор не обращала внимания, что-то мурлыкала себе под нос и говорила в основном с Пахмутовой. У ворот вышки остановилась и протянула мне руку.

– Спасибо, – сказал я. – Извини, если что не так.

– Да ладно, – ответила она спокойно. – Все в порядке. Не забредай в кукурузу.

– Что ты их так боишься?

– Я их не боюсь, – ответила Катя. – Я их знаю. Все, я ушла.

– Подожди, – остановил я ее. – Что ты вечером делаешь?

– Вечером я делаю уроки. И утром тоже, – добавила она.

Овчарка на прощание обнюхала мою обувь и тоже отправилась домой. Вечер трудного дня, подумал я.

* * *

Травмированный посмотрел на меня с подозрением, как будто все зная и понимая. Но промолчал. А уже собираясь домой, подошел и сказал:

– Короче, Герман, – голос его звучал глухо, но доверительно. – Ты нам завтра будешь нужен.

– Кому это вам?

– Увидишь, – уклонился от ответа Травмированный. – Мы заедем часов в одиннадцать. Будь готов. Дело серьезное. На тебя можно рассчитывать?

– Ну ясно, Шур, о чем речь.

– Я так и думал, – сказал на это Травмированный, сел в свою легковушку и покатил к трассе.

Ну вот, подумал я, началось. И не говори, что ты был к этому не готов.

5

Я долго думал над этой историей. Как получилось, что они меня втянули в свои разборки? Что я тут делаю? Почему до сих пор не уехал отсюда? Главное – что задумал Травмированный? Зная его характер и сложные отношения с реальностью, можно было от него ожидать всего, что угодно. Но как далеко он мог зайти? Ведь дело, думал я, касается бизнеса, поэтому насколько он готов защищать его? И какую роль в этой комбинации он приготовил мне? Я пытался понять, что ждет меня завтра днем, доживу ли я до следующего вечера и не стоит ли мне свалить отсюда прямо сейчас. Никто не мог гарантировать, что все закончится спокойно и бескровно, они все готовы идти на принцип – и Травмированный, и эти пилоты на кукурузнике, у всех у них слишком много амбиций, чтобы решать вопросы организационного характера без трупов. Все будто вернулось назад – школьные годы, взрослый мир, который находится совсем рядом, словно кто-то открыл дверь в соседнюю комнату и ты видишь все, что там делается, а главное – видишь, что ничего хорошего там в действительности нет, но теперь, поскольку дверь открыта, ты тоже каким-то образом становишься ко всему этому причастным. С такими мыслями плохо засыпать, они требуют решения. И решение зависит не только от тебя. Все решится тогда, когда рядом с тобой будут стоять братья по оружию. Но где они, эти братья, и кто они? Я стоял в темноте, ощущая настороженное дыхание и горячий стук решительных сердец. Ночь разгоралась, как свежий асфальт, до утра не оставалось ни времени, ни терпения. Возможно, это и был тот момент, когда нужно было решать – оставаться или убираться вон. И этот момент я проспал.

* * *

Проснулся я рано, понимая, что время для отступления потеряно и отступать просто некуда. Выйти вот просто так на солнечный свет, который уверенно заливал комнату, и покинуть эту территорию мне казалось невозможным. Ночью я еще бы смог это сделать, но не сейчас. Сразу стало проще думаться, я встал и, стараясь не разбудить Кочу, начал собираться. Надел свои танкистские брюки, нашел под диваном тяжелые военные ботинки, поношенные, но вполне надежные. Подумал, что лучше сегодня быть в них, на случай кровавых стычек. Натянул на плечи футболку, вышел во двор. Среди металлолома нашел удобную арматурину. Взвесил на ладони. Именно то, что надо, подумал я, и пошел навстречу неизвестному.

Неизвестное, впрочем, задерживалось. После двухчасового загорания на креслах хотелось спать и есть, но я понимал, что перед подобными боевыми вылазками о еде лучше не думать. И в таком примерно настроении провалился в сладкий утренний сон.

Совсем рядом со мной, на расстоянии нескольких шагов, вдруг отворился воздух и появился непонятный сквозняк. Тянуло оттуда горячим ветром и тяжелым утробным жаром. Жар этот въедался в сон, так что мне показалось в какой-то момент, что я таки сбежал, собрался с силами и вырвался назад, к привычной жизни. И даже проснувшись, еще некоторое время чувствовал, как продолжается это солнечно-томительное ощущение дороги, как пылают передо мной огонь и пепел, от которых становится сладко и тревожно. Даже не открывая глаз, я догадался, в чем тут дело и что именно стояло сейчас передо мной, выдыхая адский жар. А стоял передо мной, прямо у моего кресла, тяжелый и горячий, как августовский воздух, икарус. Этот запах ни с чем не спутаешь, так пахнут трупы после воскрешения. Он стоял с выключенным двигателем и темными окнами, так что совсем не было видно, что там у него внутри, хотя там, несомненно, что-то было, я слышал приглушенные голоса и настороженное дыхание, поэтому резко поднялся и попытался заглянуть в салон. Вдруг дверь отворилась. На ступеньках стоял Травмированный. Был в бело-голубой футболке сборной Аргентины и удивленно рассматривал мои военные ботинки.

– Ты что, – спросил, – так и поедешь?

– Ну, – ответил я, пряча арматурину за спину.

– А арматура зачем? – продолжал удивляться Травмированный. – Собак отгонять?

– Просто так, – растерялся я и забросил свое оружие в заросли.

– Ну-ну, – только и сказал Травмированный и, отступив в сторону, кивнул головой: давай, мол, заходи.

Я шагнул внутрь. Поздоровался с водителем, тот равнодушно кивнул в ответ, поднялся еще на одну ступеньку и оглядел салон. Было темновато, я сначала даже не разглядел, кто там сидел. Потоптался на месте, оглянулся на Травмированного, снова всмотрелся в автобусные сумерки и неуверенно помахал рукой, приветствуя пассажиров этого мертвенного транспорта. Это был сигнал. Автобус тут же взорвался, и по салону прокатился радостный свист и шум, и кто-то первым закричал:

– Здоров, Герыч, здоров, сучара!

– Здоров, – подключились сразу крепкие глотки, – здоров, сучара!

Я настороженно, однако на всякий случай приветливо, улыбался в ответ, не совсем понимая, что происходит. Но тут Травмированный легко подтолкнул меня в спину, и я сразу же упал в дружеские объятия, только теперь разглядев все эти лица.

Были тут все – и Саша Питон с одним глазом, и Андрюха Майкл Джексон с синими церковными куполами на груди, и Семен Черный Хуй с откушенным ухом и пришитыми пальцами на правой руке, и Димыч Кондуктор с наколками на веках, и братья Балалаешниковы – все трое, с одной на всех мобилой, и Коля Полторы Ноги с выкрашенной белым залысиной и гитлеровскими усиками, и Иван Петрович Комбикорм с угловатой от нескольких переломов головой, и Карп С Болгаркой – с болгаркой в руках, и Вася Отрицало с забинтованными кулаками, а еще дальше сидели Геша Баян и Сережа Насильник, и Жора Лошара, и Гоги Православный – одним словом, весь золотой состав «Мелиоратора-91» – команда мечты, которая рвала на куски спортивные общества отсюда и до самого Донбасса и даже выиграла Кубок области; заслуженные мастера спорта в отдельно взятой солнечной долине. Они сидели тут все, передо мной, весело хлопали по плечам, дружески ерошили мне волосы и радостно смеялись из тьмы салона всеми своими золотыми и железными фиксами.

– Что вы тут делаете? – спросил я, когда первая волна радости схлынула.

На какое-то мгновение воцарилась тишина. Но вдруг громкий рев прокатился надо мной – друзья, переглядываясь, весело смеялись и искренне радовались, глядя на мою растерянную рожу.

– Герыч! – кричал Гоги Православный. – Дарагой! Ну ты даешь!

– Ну ты и даешь, Гера! – вторили ему братья Балалаешниковы, заваливаясь на расшатанные кресла. – Ну ты и даешь, брат!

И все остальные тоже громко гоготали, хлопая меня по спине, и Саша Питон даже подавился своим кэмелом, а Сережа Насильник рыдал от смеха, уткнувшись в грудь Васи Отрицалы, которому это, впрочем, не слишком нравилось. И Жора Лошара, показывая на меня пальцем, смеялся, и Карп С Болгаркой, смеясь, размахивал в воздухе болгаркой, демонстрируя весь свой боевой пыл. Но вот Травмированный подошел сзади и спокойно положил руку мне на плечо. Все притихли.

– Какой сегодня день, Герман? – спросил он. Кто-то прыснул смехом, но получил подзатыльник и сразу умолк.

– Воскресенье, – ответил я, не понимая, куда он клонит.

– Точно, Герман, – сказал на это Травмированный, – точно. А значит, сегодня что? – спросил он, оглядывая друзей.

– ИГРА! – выпалили они на одном дыхании и снова радостно заревели.

– Понял? – спросил меня Травмированный.

– Понял, – не понял я. – Я думал, вы давно не играете.

– Вообще-то мы и не играем, – сказал на это Травмированный, – но сегодня, Герман, особый случай. Мы сегодня ИГРАЕМ. Более того, – сегодня мы играем с ГАЗОВИКАМИ!

И вся компания снова отозвалась возбужденным ревом.

– Поэтому давай, брат, – подтолкнул меня Травмированный, – занимай свое место. Ты нам сегодня нужен.

Я прошел по салону, нашел свободное кресло, сел и огляделся. Автобус тем временем тронулся, водитель крутился по битому асфальту, огибая многочисленные колдобины, наконец выполз на трассу и притормозил.

– Эй, батя! – закричал водителю Вася Отрицало. – Давай какую-нибудь музыку включи!

– Давай, батя! – радостно подхватили Балалаешниковы. – Давай музыку!

– Давай, дарагой! – заорал вслед за ними Гоги. – Давай музыку!

И остальные члены спортивного коллектива тоже загудели, требуя музыку, а когда водитель недовольно оглянулся, забросали его старыми рваными майками и хрустящими от пота гетрами. И водитель не выдержал и врубил на полную какие-то ужасные запилы, каких-то эй-си-ди-си 81-го года, назад в темноту, назад в никуда, через смерть к рождению, поближе к богу и дьяволу, которые сидели на задних сиденьях в раскаленном салоне и подпевали вместе со всеми. Икарус резко сорвался с места, игроки попадали на свои сиденья, радостно перекрикивая динамики, стягивая с себя тельняшки и свитера и доставая из больших спортивных сумок футболки с набитыми на спинах трафаретом номерами, выискивая в пакетах черные спортивные трусы, бинты и щитки, всю свою амуницию, переодеваясь в этом полумраке, ударяясь головами и заваливаясь на кресла, когда автобус вскакивал в очередную яму.

– Эй, а Герычу? – вдруг крикнул один из Балалаешниковых, младший, Равзан.

– Точно, а Герычу? – вспомнили обо мне все и снова начали рыться в сумках.

И Жора Лошара бросил мне футболку, влажную, как железнодорожные простыни. А Андрюха Майкл Джексон стянул с себя спортивные трусы, под которыми у него были еще одни, такие же, и отдал мне, будто отрывая от сердца самое дорогое. А Саша Питон, сверкая одним глазом, достал новенькие гетры и тоже бросил. Давай, Герыч, кричали все, одевайся, выебем сегодня газовиков, по полной выебем! Я стянул танкистские доспехи и надел форму. Футболка была великовата, в трусах я стал похож на солдата, который проходит курс молодого бойца, но все это были мелочи. Чего-то не хватало. Я чувствовал, что не готов к игре и тщетно заглядывал под кресла, пытаясь найти там ответы на все свои вопросы.

– Ребята! – снова закричал Равзан. – Он же босой!

– Ах ты ж еб! – согласились ребята. – И правда! Дайте ему бутсы! Кто-нибудь – дайте ему бутсы! – умоляли они друг друга.

Но лишних бутс ни у кого не было – ни у Саши Питона, ни у Семена Черного Хуя, ни даже у Андрюхи Майкла Джексона, который стянул с себя еще одни черные трусы и отдал их старшему Балалаешникову. Разочарование охватило нас, вся эта затея вдруг утратила всякий смысл, ведь какая же польза от меня, если у меня нет бутсаков. Не выйду же я играть в берцах. Я посмотрел на Травмированного и развел руками, словно извиняясь за свою недальновидность. И остальные члены команды тоже посмотрели на Травмированного, будто ожидая от него чуда, будто надеясь, что сейчас он накормит нас всех пятью хлебами и обует одиннадцать человек основной команды в одни волшебные бутсы, которые приведут нас к полной и безоговорочной победе. Травмированный тоже почувствовал общее напряжение, уловил важность этого момента, от которого, возможно, и будет зависеть командный дух и уровень спортивной злости, наклонился, вытащил откуда-то из-под кресел свой потрепанный дипломат, с какими в восьмидесятых ходили пионеры, инженеры и военруки, положил его себе на колено, балансируя между креслами на одной ноге, неторопливо открыл и легким движением достал оттуда свои старые запасные адидасы, в которых гонял еще пятнадцать лет назад. Команда смотрела на адидасы завороженно. Ведь это были золотые бутсы Травмированного! Сшитые леской в нескольких местах, без двух шипов на подошве, неопределенного цвета, они пахли полевой травой, которая въелась навечно в протертую до дыр кожу. И протянув их, Травмированный сказал:

– Держи, Герыч, это специально для тебя.

Команда поддержала своего капитана дружеским ревом и искренним братанием. Я взял бутсы и сел на место.

Автобус тем временем мчался по трассе, солнце острыми колючими лучами пробивалось внутрь, от чего глаза друзей хищно вспыхивали, а кожа отсвечивала синим, как у утопленников. Передо мной переодевались братья Балалаешниковы. И у младшего, Равзана, на левом плече наколота была голова кота, на правом бедре женщина пылала на костре, а на левом был какой-то черт, пронзенный острым ножом. Кот, который по предварительному замыслу должен был, очевидно, быть хищным и независимым, выглядел довольно домашним, возможно потому, что Равзан со времени нанесения этого рисунка сильно растолстел и кота разнесло по всему предплечью. Женщина на костре была похожа на нашу с Равзаном учительницу химии. У среднего Балалаешникова, Шамиля, на груди, под левым соском, наколото было несколько звезд, как на бутылке из-под коньяка. Под звездами готическим шрифтом было написано «нет Бога кроме Аллаха». У старшего же из братьев, Баруха, по телу тоже густо были рассыпаны звезды, кресты и распятия, а в районе живота изображен орел с чемоданом в клюве, что должно было символизировать склонность Баруха к побегам из мест лишения свободы. Чемодан напоминал дипломат, с которым ходил Травмированный. Приглядываясь к остальным старым друзьям, я замечал на их побитых жизнью и соперниками телах подобные многочисленные изображения, мягко темневшие в ярком солнечном свете. Их спины и поясницы, груди и лопатки были помечены черепами и серпами, женскими лицами и непонятными цифровыми комбинациями, скелетами и изображениями Богородицы, мрачными заклятиями и исполненными достоинства формулами. Наиболее аскетически выглядел Семен Черный Хуй, на груди которого можно было прочитать «Мой Бог – Адольф Гитлер», а на спине, соответственно – «Главный в зоне – вор в законе».

Постепенно команда утихла, все словно чувствовали приближение великой битвы и мысленно спрашивали сами себя, готовы ли они сделать это еще раз – прыгнуть выше головы, выложиться до конца, сыграть через не могу и выебать газовиков. Тем временем водитель притормозил и, соскочив с трассы, выехал на разбитую асфальтовую дорогу, сворачивавшую от главной дороги влево и исчезавшую за ближними холмами. Я выглянул в окно, пытаясь узнать знакомые места. Когда я был здесь в последний раз? Лет пятнадцать назад, весной, мы ехали этой же компанией, только друзья мои не выглядели как зомби с разрисованными конечностями, все были моложе, хотя добрее не были. Сколько раз мы проезжали по этой дороге и петляли между холмами, стараясь добраться до проклятых и затерянных мест, населенных газовиками? Сколько лет сидели здесь газовики, как полярники на льдине?

* * *

Они появились примерно в конце восьмидесятых. Оказалось, что в наиболее засушливых местах, в междуречье, там, где обрывался асфальт и не было советской власти, в сухих черноземах находятся газовые месторождения. Откуда-то из Карпат направили сюда целую колонию газовиков, которые должны были окопаться и уже на месте качать газ на благо родины. Приехали они длинным обозом, как цыгане, появились с северо-запада, переправившись через Днепр в районе Кременчуга. Жили в строительных вагончиках, а транспортировали эти вагончики тяжелыми военными тягачами болотного цвета. Отдельно везли полевую кухню. Попав в бескрайние полевые угодья, газовики были захвачены врасплох таким количеством чернозема и повсеместным отсутствием хоть чего-то живого. Это были не Карпаты. Они остались – стране нужен был газ. Однако газ скрывался от них, как отряд моджахедов, заманивая за собой в глубь синих, сладких степей, играя с газовиками, дразня их, однако не даваясь в руки. В начале девяностых поиски на время приостановились, впрочем, кто-то из новой власти быстро прибрал к рукам все это хозяйство, и колония таким образом уцелела. Изначально местные относились к газовикам с недоверием, когда они приезжали в город на тягачах, чтобы купить хлеба или посмотреть кино, им устраивали западни и засады, старательно били и вышвыривали с танцплощадок. Надо отдать им должное, газовики быстро привыкли к новым бытовым условиям и в город приезжали только сообща, сами время от времени устраивая мордобои с местным населением. Несколько раз наши рэкетиры собирались сжечь их вагончики, вместе с газовыми вышками, но милиция советовала их не трогать, поскольку подчинялись газовики непосредственно министерству и руководили ими напрямую из Киева.

Кроме того, они сразу создали футбольную команду. Между вышками, среди раскаленных солнцем полей, устроили площадку и выносили всех, кто к ним приезжал. Играли они грубо и азартно, перечить им никто не решался. Никто, кроме нас. Мы играли с ними на равных, и если проигрывали у них на поле, то обязательно брали реванш у себя дома. Это выходило за рамки спорта, речь шла о вещах более принципиальных. Газовики приезжали в город на облепленных илом тягачах, как батальон карателей, с целью вытоптать все, что попадется под ноги, и, встретив на поле достойный отпор, быстро убирались со стадиона и растворялись в голубом мареве степей, наполненных призраками и природным газом. Иногда на поле они затевали драку. Тогда из Киева нашему районному начальству звонили представители министерства и устраивали истерики. Постепенно газовики дичали, на трассу выезжали редко, сначала им возили время от времени кино и книги из библиотеки, которые они пускали на самокрутки; позже, когда хозяева сменились, им забрасывали вертолетом консервы и желтую прессу, чтобы хоть как-то поддерживать в них производственный энтузиазм. Большинство из них привыкли к одиночеству и ландшафтному однообразию, возвращаться им, по большому счету, было некуда – куда можно вернуться из нирваны, сами подумайте. Как выглядел их быт в последние годы, я не имел никакого представления. Странно, все будто повторялось, возвращалось назад – назад в никуда, назад в пустоту.

* * *

Большое желто-красное солнце проползло над нами, черкнув крышу, перевалилось за соседний холм и медленно потянулось на запад, волоча за собой лучи, словно водоросли в открытое море. Было уже где-то около трех, мы медленно ползли по грунтовым дорогам, петляя в зеленых полях и пытаясь усмотреть на горизонте газовые вышки. Водитель вроде бы знал дорогу, в конце концов, все хорошо знали эти места, поэтому долгое время никто не обращал внимания на то, где мы есть и куда пытаемся выбраться. Сначала водитель уверенно выгонял свою горячую машину на очередной холм, заезжал в густую свежую траву, огибал кусты терновника и волчьи ямы, постепенно становилось все жарче, пыль забивалась в окна и оседала на стриженые головы пассажиров, водитель злился и нервничал, гнал машину по изумрудным дорогам, блуждал и терялся среди всей этой бесконечности, которая расстилалась перед нами, не предвещая ничего хорошего. Солнце слепило глаза, птицы садились на крышу икаруса, когда тот останавливался на очередном перепутье, но вышек нигде не было. Через какое-то время Травмированный стал рядом с водителем и начал направлять его, нервно выглядывая в бортовое стекло. Однако и это не помогало – мы будто двигались по территории, лишенной перспективы, она просто длилась, не имея никаких координат, только трава и кукуруза, пыль и газ, тот газ, за которым так упорно охотились наши сегодняшние противники. Сидя в икарусе, среди сонных друзей, среди мертвой тишины, я чувствовал присутствие этого газа где-то на уровне воды, в почвах вокруг, представлял, как он заполняет там собой все полости и прогалины, как он движется по подземным руслам, как вырывается наружу в полночь и загорается, обжигая поднебесье, как спирт обжигает горло. Газ не дает разрастаться пустотам, он помогает сохранить хрупкое равновесие, существующее вокруг нас, так думал я в этой жаре, он, как родниковая вода, ищет выход наружу, пробиваясь сквозь почву через старые колодцы и лисьи норы.