Адашев. Северские земли

Глава 7. "Ходим мы по краю"

Корчма «Луна и грош» была бы очень уютной, если бы не публика.

Едва Антипа, пригнувшись, втиснулся в низкую дверь, в него вперилось столько взглядов, что он почувствовал себя красной девкой, проходящей мимо роты солдат – так его полировали взглядами.

Пройдя как сквозь строй до стойки здоровенного пожилого корчмаря, и.о. тиуна малость сробел, потому слово «Пива» произнёс позорно. Можно сказать – пискнул, а не произнёс. И сам на себя очень обозлился. Потому кхэкнул и более солидно добавил:

– А к пиву…

На чём и обломался.

– Это корчма. – перебил его хозяин. Говорил он по-русски чисто, но с явным немецким выговором. – Здесь пьют. Жрать в трактире будешь. Может, конечно, в вашей деревне и делают всё одновременно, как при свальном грехе. Но приличные люди дивидируют свои занятия.

– Что, простите, делают? – спросил окончательно стушевавшийся Антипа.

– Это латынь, селянин, – презрительно процедил корчмарь. – Divide et impera: разделяй и властвуй.

– Я знаю, нас учили – зачем-то сказал Антипа и сразу о том пожалел, настолько жалко прозвучала эта реплика.

Кабатчик только хмыкнул, вложив в этот короткий звук всё, что он думает об антипином образовании. Затем цапнул со стойки оксаковскую монету, попробовал её на зуб, близоруко осмотрел результат, утвердительно кивнул и изрёк:

– За стол садись, не стой столбом.

И издевательски добавил:

– Дорогому гостю всё подадут.

Взмокший Антипа плюхнулся за ближайший стол, думая про себя: «Чёрт знает что, ну и сервис здесь у них! Вместо удовольствия – полное ощущение, что тебя поимели». Тут он вспомнил, что ему не дали сдачи, но обратно к стойке не пошёл, решив поднять этот вопрос, когда ему принесут пива. Настроение испортилось окончательно.

Пива фигуристая подавальщица принесла довольно быстро, вот только…

Вот только пива того было 10 здоровенных кружек – именно столько, видать, можно было выпить здесь на уплаченную Антипой серебрушку.

Тут будущий управляющий уже не выдержал:

– Эй, любезный! – прокричал он в сторону стойки.

– Чо надо? – нелюбезно отозвался «любезный».

– Зачем мне столько пива?! – потребовал от кабатчика ответа Антипа.

– А я знаю? – пожал плечами тот. Кабатчик вообще был сама невозмутимость. – Ты приходишь ко мне, просишь пива, даёшь деньги и не просишь сдачу. Я тебе и даю пива на твои деньги – потому что я корчмарь, работа у меня такая. Какие ко мне вопросы? Я тебе недолил или пиво подал разбавленное?

– Да нет… – Антипа окончательно растерялся и задал самый дурацкий вопрос из всех возможных. – И что мне с ним делать?

– А я знаю? – пожала плечами подлая немчура. – Хочешь пей, а хочешь – на лавку лей. Я знаю только, что обратно в бочонок я его сливать точно не буду.

Народ в корчме откровенно веселился, наблюдая эту эпическую сцену и перебрасывался репликами, в которых слово «дурень» было самым приличным.

Уши у Антипы рдели кумачом. От отчаяния он притянул к себе одну из кружек и присосался к ней. Похоже, найм подручных начался не самым лучшим образом.

Немного успокоившись, он принялся разглядывать народ в зале, пытаясь понять – кого бы он хотел видеть в числе своих первых подчиненных…

Но даже это занятие ему не дали довести до конца. На лавку рядом с ним плюхнулся здоровенный детина с красной рожей, на которой воинственно топорщились пшеничные усы.

– А скажи мне, баба… – густым басом начал он, смешно выговаривая слова.

Антипа вскинулся было, но вовремя понял, что здоровяк адресуется не ему, а своему приятелю, который как раз присаживался с другой стороны стола, напротив Антипы. Приятель явно стоил внимания – он был полной противоположностью брутальному толстяку. Тонкий в кости, хрупкий и очень изящный, он напоминал скорее девушку, чем парня, а смазливое безбородое лицо только усиливало это впечатление. Из общей картины выбивались разве что глаза, в которых не было и тени девичьей робости и смирения.

Мужик по прозвищу Баба²⁰ смотрел холодным взглядом человека, которому кровь – что вода.

– А скажи мне, Баба – вновь повторил красномордый. – видал ли ты такое диво? Я вот много раз видал, как тележную ось смазывают дёгтем. Но первый раз в жизни вижу, как её смазывают пивом, да ещё изнутри, а не снаружи!

И толстяк захохотал – что твой конь заржал.

Красавчик веселья не поддержал, и вообще не ответил приятелю, а обратился напрямую к Оксакову.

– Достопочтимейший, – учтиво молвил он нежным голосом. – Мне кажется, что этот невоспитанный человек, которого, кстати, зовут Як, только что нанёс вам оскорбление, потешаясь над вашей внешностью. Не угодно ли вам бросить ему вызов? Я же вижу – вы дворянин, у вас тут у стеночки и сабелька в ножнах стоит. Подрались бы вы, а? Здесь на заднем дворе и место натоптанное есть для подобных развлечений. А то скучно сегодня до невозможности.

И андрогин с откровенной издёвкой посмотрел Оксакову, недавно избавившемуся от приставки «младший», прямо в глаза.

Антипа молчал, лихорадочно пытаясь понять – что же ему делать, и как выкрутиться из этой весьма хреновой ситуации. На помощь позвать? Большей глупости и придумать сложно, все посетители корчмы и без того с огромным интересом наблюдают, как эти двое разводят залётного дурачка ушастого, хотели бы помочь – уже вмешались бы. За саблей кинуться? Баба к ней ближе, не даст дотянуться. Да даже если Антипа и дотянется – не факт, что пока он её из ножен вытягивать будет, эти двое не нарубят его на ломти. На мирных гречкосеев они не похожи от слова «совсем».

– Баба, ты задолбал уже. – усатый Як, в отличие от своего приятеля, явно не был отягощён воспитанием и вежливым обращением. – Всё бы тебе кровь кому пустить, ты маньяк какой-то. Длинный нормальный парень, я ж по глазам вижу.

Развод «на доброго и злого» и в родном селе, и в гродненском училище был чрезвычайно популярен, и на такую дешёвку Антипа не клевал давно. Поэтому он ни на миг не поверил словам толстого, хотя мысль его металась, как голубь в клетке, и паника подступала всё ближе. А толстяк меж тем продолжал изливаться:

– Поэтому никуда мы драться не пойдём. Мы сейчас посидим, выпьем, поговорим за жизнь, да, Длинный? Вот! Я же тебе говорю – он нормальный пацан. Мы, может, его вообще к себе в команду возьмём, вон он какой здоровый вырос. Длинный, у тебя какой рост?

– Почти одиннадцать вершков²¹ – рассеяно ответил Антипа.

Як восхищённо присвистнул:

– Отличная палка – дерьмо мешать! – и толстяк заржал в голос, откинув голову и почти касаясь затылком стены.

Почему-то на этой идиотской шутке, которую Антипа не слышав в свой адрес со времён беспорточного детства, паника исчезла без следа, а голова стала холодной и ясной. И – главное – он понял, что делать.

В очередной раз опозоренный клиент «Луны и гроша» наклонился к столу, пряча лицо от стыда, но уже через мгновение диспозиция изменилась.

Несколько событий произошло практически одновременно:

Антипа распрямился стальной пружиной и в его руке блеснул металл.

Як поперхнулся смехом и замер, прижавшись головой к бревенчатой стенке и смешно скосив глаза – в ямочку чуть ниже его кадыка упиралось остриё ножа, выхваченного Антипой из сапога.

Баба кошкой вскочил из-за стола, но был остановлен выставленной вперёд ладонью Антипы.

От соседнего столика ртутью перетекли два мужика и замерли в шаге от Антипы. Один – круглоголовый крепыш с разбойничьей рожей, второй – совершенно неприметный, глазу зацепиться не за что.

– Ополоумел, что ли? – поинтересовался Баба. В его голосе не было ни страха, ни злости, он именно что был просто очень удивлён. – На ленты же нарежем.

Он не угрожал, он информировал, и оттого его слова прозвучали особенно жутко.

Антипа оскалился, как волк, загнанный в угол овчарни. Терять ему было нечего.

– Может, и нарежете, да только не он. – и Оксаков мотнул головой в сторону красной рожи толстяка, на которой обильно выступил пот. – С перерезанной глоткой нарезать как-то несподручно.

И чуть надавил на нож, отчего за ворот толстяку потекла красная капля.

– Достаточно. – тихий голос неприметного прозвучал так весомо, что сразу стало понятно, кто здесь главный коновод. – Убирай нож, поговорим серьёзно. Не тронем.

– Сперва объяснения. – не согласившись, мотнул головой Антипа.

– Твоё право. – согласился неприметный, но излагать ничего не стал.

Вместо этого он неторопливо вернулся к собственного столику, взял свою кружку, сел напротив Антипы и посмотрел ему прямо в глаза.

– Я коротко – Яку, по-моему, сейчас не очень удобно. В «Луне и гроше» не очень любят чужих. Точнее – совсем не любят чужих. Здесь бывают важные люди, обсуждаются немелочные сделки, ведутся серьёзные разговоры, в общем, чужие глаза и уши нам здесь без надобности.

Теперь следи за руками – в корчму вваливается никому не известный, прости уж, молокосос, одетый не по-воински – не то отчисленный школяр, не то забухавший стряпчий. Тут два варианта. Либо ты бродящий по городу с открытым ртом селянин, который сам не знает, куда припёрся. Либо наоборот – именно что знал, куда припёрся, то есть хочешь нанять людей. За другим в «Луну и грош» посторонние не ходят, выпить можно и в более приятных местах.

Первый вариант отпал после того, как ты не свалил после издевательств Герхарда (корчмарь, внимательно прислушивающийся к разговору, отсалютовал Антипе кружкой), а остался в корчме, да ещё и принялся шариться глазами по посетителям.

Неприметный сделал долгий глоток, опустошив кружку, и продолжил:

– Ну а дальше всё просто. Мы вчетвером сейчас на мели, заказов у нас нет, и нам нужна работа. Но есть тонкость – мы не работаем на абы кого. Я много раз убеждался – подряжаться к слизнякам и дуракам в конечном итоге выходит себе дороже, и вместо приварка получаешь убыток, а то и лишнюю дырку в шкуре. Поэтому мы и устроили эту небольшую проверку.

Антипа убрал нож от шеи Яка, и сел за стол, даже не повернув головы в сторону освобождённого заложника. Тот, впрочем, плюхнулся рядом как ни в чём не бывало. Оксаков меж тем взял свою пивную кружку, и, запрокинув голову, выцедил добрую половину.

– Ну и что показала проверка? – выдохнув, поинтересовался он у неприметного.

– Резкий ты. – неприметный тем временем извлёк откуда-то нож и теперь вертел его между пальцами с непостижимой быстротой. – В драке – телок неумелый, но резкий. И в кашу себе срать не даёшь. Это хорошо.

– Тогда что дальше? – спросил Антипа.

– Дальше? Дальше, если у тебя хорошо с деньгами, мы можем продолжить этот разговор. Извини, но никого лучше нас в Белёве нет, и берём мы дорого. Если у тебя с деньгами так себе, я могу свести тебя с кем-нибудь попроще. Причём за посредничество возьму недорого, половину обычного скину за проверку.

– А как я узнаю, что вы так хороши, как себя расписываете? – резонно поинтересовался Оксаков. Тут его взгляд зацепился за пивные кружки, которыми был уставлен стол. – Да вы пиво-то берите, что мы насухую болтаем?

– Это дело! – повеселел неприметный и цапнул кружку. Пить, однако не стал, а заорал в сторону стойки.

– Герхард! Герхард! Давай неси чего-нибудь пожрать, сколько можно над людьми измываться? Немчура ты дикая, сколько раз тебе говорить – русским невможно пить без закуски!

– В просвещённой Европе… – наставительно начал было корчмарь, но неприметный не дал ему договорить.

– Да пошёл ты в задницу со своей Европой. – предложил он. – Пусть там хоть через задний проход пьют, нам-то что? Здесь, слава Богу, пока ещё Россия.

– Здесь Литва – поправил корчмарь.

– Да? А какая разница? – искренне удивился предводитель наёмников. – Всё равно ж русская земля. Северщина – куда уж русее.

– Вот так и неси дух просвещения этим дикарям… – закатил глаза немец, но всё-таки отправился куда-то в сторону кухни.

– И кодда этта немчура уше про закуску поймёт? – с диким немецким акцентом поинтересовался круглоголовый с разбойничьей рожей.

– Да понял он всё давно, Невер. – махнул рукой предводитель. – Ему просто с готовкой связываться лень, вот он в соседний трактир девок за едой и посылает. Ему-то какая разница, если посетители всё равно платят? Там на плите уже готовые блюда стоят – они сразу в расчёте на «Луну…» готовят. Всё равно каждый день – одно и то же!

Он снова махнул рукой и повернулся к Антипе.

– Чем мы хороши? Мы дворяне. – просто сказал он. – Благородные.

Потом посмотрел на пьющего пиво Яка, кадык которого ходил туда-сюда как поршень неизобретённого ещё паровоза, и поправился:

– По крайней мере, у всех четверых – Дар. Причём – воинский.

Трактир, судя по всему, и впрямь был неподалёку – всё та же сисястая подавальщица бухнула на стол огромную сковороду со шкворчащими жаренными колбасками, примостила краюху хлеба и высыпала, как благородным, пять вилок. Ножи в этом заведении у каждого посетителя были свои.

Разговор ненадолго прервался и возобновился, лишь когда все присутствующие сначала набили рты перчёными колбасками, а потом залили жжение пивом.

После этого предводитель наёмников решил, наконец, познакомиться.

– Тебя как звать-то? Антипа? Ну, Бабу с Яком ты уже знаешь. Як, кстати, не прозвище, а имя, он у нас из эстов, а там и покруче имена встречаются. Есть, знаешь ли, такие имена, когда никаких кличек уже не надо.

– Меня зовут не Як, а Йаак – попытался поправить главаря захмелевший толстяк, уговоривший уже две кружки, но тот лишь отмахнулся.

– Баба, кстати, тоже ни разу не русский, он курш²², просто здорово обрусел и говорит уже как мы с тобой. А вот этого любителя закуски зовут Невер.

Круглоголовый пояснил всё с тем же диким акцентом:

– Этто поттому, што меня здесь зовут Фома, хотя на самом деле я Томас.

– Этого Фому неверующего занесло к нам откуда-то с Рейна. Как и Герхарда, кстати. Поэтому они вдвоём периодически устраивают земляческие посиделки, которые всегда заканчиваются одинаково – они набираются до бровей и на всю улицу горланят «Loreley²³». С Герхардом, кстати, цапаться не рекомендую, ты ему на один удар. Он четверть века в наёмниках оттарабанил и живым остался, что как бы внушает. Потому и вышибал не держит, что ему они без надобности.

Неприметный вздохнул и завершил:

– И вот с этой всей нерусью я и таскаюсь уже пятый год. Меня люди зовут Стригой, потому что я длинных волос не люблю. – и он провёл ладонью по короткому ёжику.

Потом невесело вздохнул – всё-таки его, похоже, повело от пива, и добавил:

– А больше тебе и не надо ничего про меня знать. Лучше спать будешь. Разве что про Дар – как наниматель имеешь право. У нас с Невером Дар одинаков – Скорость, у меня, разве что, прокачан на уровень выше, пятый против четвёртого. Мы потому и сидели поодаль, что знали: если что – за един миг у твоего стола окажемся. У Бабы дар – обманка. Его с виду соплёй перешибёшь, а на деле Силой его наградили. Четвёртый уровень – почти полуторная от обычного человека.

Антипа перевёл взгляд на Бабу. Тот, весело подмигнув, кивнул и, цапнув кованную вилку, вдруг принялся откручивать один из зубцов. Не отламывать, а именно откручивать. Пальцами. Открутил, откинулся назад и принялся в зубах добычей ковыряться.

– Ну а у Яка, – продолжал меж тем Стрига, – Меткость четвёртого уровня. На него посмотришь – ну прям каждый день в ближнем бою бердышом машет, а на деле он в бой и лезет никогда – стоит поодаль с луком, да аккуратненько народ на тот свет споваживает. Он потому под твой засапожник и подставился. Бабу ты бы так не поймал, не говоря уже про нас.

Ну вот, собственно, и всё – наёмник развёл руками. – Что ещё спросить хочешь?

Порядком захмелевший Антипа собрался и задал главный вопрос, который его занимал:

– А вот скажи мне, Стрига, что если дела мои каторгой, а то и плахой пахнут будут?

Баба засмеялся мелодичным смехом, и даже унылый Невер усмехнулся. Як спал. Один Стрига остался серьёзным.

– А для чего, по-твоему, нас нанимают? – слегка осоловевшими глазами он посмотрел на Оксакова – За слёгшими старушками ухаживать? Условие только одно – мы детей не трогаем. Всё остальное – обсуждаемо.

Он опять присосался к кружке – это была уже четвёртая, ещё десяток Антипе пришлось докупать. Потом очень нехорошо ухмыльнулся и протянул:

– Эх, Антипа, Антипа. Пацан ты ещё совсем. Мы, Антипа, люди края. Мы по краю каждый день ходим, постоянно за кромку заглядываем. Нам, Антипа, к нормальным людям больше хода нет, и конец наш уже понятен, вопрос в сроках. А вот надо ли тебе оно… Ты подумай.

– Я подумал. – ответил Антипа.

– Ну раз подумал, – вдруг абсолютно трезвым голосом сказал Стрига. – пошли о деньгах договариваться. Для этого у Герхарда специальная комната есть.

Глава 8. "Давно ли песни ты мне пела, над колыбелью наклонясь…"

Скажите, вы были когда-нибудь младенцем?

Что? Не помните?

Вам очень повезло.

Ждан Адашев-Белёвский переживал младенчество в здравом уме и твёрдой памяти и это было запредельно тяжело. Пожалуй, если бы не больницы, научившие его терпеть запредельные, казалось, муки годами – он бы мог запросто сойти с ума.

Его спасало то, что большую часть времени он тупо спал – так много, как младенцы, не спит никто. Но вот проснувшись, перерожденец обычно обнаруживал себя связанным – спелёнатый, он лежал, как поваленный столбик и мог только тупо смотреть в потолок.

«Гады какие! – злился начитанный ещё с прошлой жизни Ждан. – Балоуна в «Швейке…» по крайней мере связывали за то, что он обед поручика Лукаша не донёс, а сожрал. А меня за что каждый день связывают?!».

От безделья он сам себе читал все стихи, которые запомнил в прошлой жизни (проза почему-то «не шла») и даже пытался сочинять новые. Стихи получались страшноватыми и корявыми, но какое ни есть, а развлечение. Стихами новорождённый не ограничивался – периодически он сам для себя работал диджеем, прокручивая в голове одну песню за другой.

Справедливости ради, пялиться в потолок было ещё не худшим наказанием – всё равно первые недели видел он из рук вон плохо – лишь какие-то размытые серые пятна, а хорошо различал только свет и темноту. Но вот слышал он с самого начала прекрасно.

И потому самым худшим наказанием для него была кормилица.

Вот её он ненавидел лютой ненавистью.

В кормилицы ему взяли девку из соседней деревни, которая «принесла в подоле» незнамо от кого, да младенец родами волею божию помер – более чем обычная история в те времена. Вот тут-то её, пока молоко не пропало, и отправили в боярские палаты кормилицей.

С молоком у неё и впрямь было более чем хорошо. Там было два резервуара такого размера, что крошечному Ждану можно было не только питаться, но и – он подозревал – принимать ежедневные молочные ванны.

К сожалению, по всеобщему закону равновесия, наделив данную особу выдающимися молочными железами, природа урезала выдачу во всём остальном, начав, как обычно, с головы.

Проще говоря, по мнению Ждана, она была тупой как курица, но говорливой как сорока. Весь день она трещала без умолку и от этих разговоров у Ждана уши вяли.

А слушать приходилось постоянно, потому что, кроме кормилицы, он видел разве что мать (но не очень часто, ей надо было заниматься хозяйством и вести дом), отца (ещё реже) и пару дворовых девок. Всем остальным на женскую половину – а именно там жил Ждан – ход был настрого заборонен.

Зато кормилица была с ним неотлучно и щебетала безостановочно, а так как говорить, кроме как с подопечным, ей было не с кем, в своих монологах она обращалась исключительно к нему. Клуша (кормилицу звали Лукерьей, и Ждан с мстительным удовольствием переименовал Лушку в Клушу) считала, что, попав в кормилицы, она вытянула счастливый билет. Поэтому она по тридцать раз в день рассказывала Ждану, как плохо было в деревне, где ей приходилось работать от зари до зари, и как хорошо здесь, где она «живет барыней», и всех забот у неё – следить за одним-единственным барчонком, который целыми днями «спит что твой кот», да «сопит в две дырочки как поросёнок». По тридцать раз в день – не преувеличение, Клуша была адептом секты верующих в то, что история, рассказанная дважды, становится в два раза интереснее.

Второй её любимой темой были мечты о том, как она найдёт здесь себе какого-нибудь мужика – «вдовца али ещё кого, кто порченную возьмёт» – женит на себе и будет жить с ним долго и счастливо.

Разговоры на эти темы Ждан любил больше, но вовсе не потому, что сочувствовал матримониальным планам своей «молочной кухни», как он её называл. Нет, просто когда на Клушу находило настроение «уж замуж невтерпёж», она усаживалась у окна и выцеливала, как из снайперской винтовки, своими немного раскосыми глазами всех проходящих мимо мужиков. При этом она в деталях описывала стати каждого, сопровождая описание своими подробными и донельзя пошлыми комментариями.

Вот это слушать было интереснее всего – как будто сам в окно посмотрел, да заодно ещё и с обитателями усадьбы познакомился.

Но такая радость выпадала не очень часто, в основном же Клуша доводила своим тупым щебетом Ждана до белого каления, быстро сместив с первого места в «антирейтинге говорунов» пребывавшего там ранее спортивного комментатора Дмитрия Губерниева.

«О боже! – тоскливо думал младенец, выслушивая очередное «Ути мой лапатусенька, ути моя сладенькая попочка, так и съела бы такого сахарного…». – Ну почему мне нашли такую запредельную дуру? Ну ведь есть же наверняка неглупые девки. Ну хотя бы просто молчаливые, которые не несут запредельную ахинею двадцать четыре часа из двадцати четырёх? Ведь курица же! Реальная курица с сиськами! Хотя таким сравнением я наверняка обидел большинство кур».

Естественно, от такой жизни мысленное произнесение слов «Мастер, баланс!» было одним из любимых занятий Ждана.

Поначалу.

Потом поднадоело – сколько можно смотреть на неменяющиеся цифры 92 650?

Пару недель спустя произошло эпохальное событие – проснувшись среди ночи, Ждан обнаружил, что пелёнки мокрые, и уже собрался было привычно разораться, но услышал справа от себя сопение спящей Клуши.

И вдруг ему стало её жалко. Клуша была соней и просыпалась ночью с большим трудом, хотя – надо отдать ей должное – подскакивала всегда. Она вообще свои обязанности исполняла донельзя добросовестно – боялась, видать, лишиться «счастливого билета».

В общем, он решил дать ей немного поспать и разораться чуть позже. Так и сделал, а утром с приятным удивлением обнаружил на счету 92 653 очка.

В эйфории от первых заработанных очков он решил было начать качаться по образу и подобию, но, по зрелому размышлению, со вздохом отказался от этой идеи.

Лежать обписанным, а то и хуже, ради трёх очков? Да ну нафиг. Овчинка выделки не стоит. А вот заработать какой-нибудь дерматит более чем реально, и не факт, что в этом Средневековье его успешно вылечат.

Так что набор очков опять остановился, а через неделю, когда Клуша в очередной раз запредельно выбесила своего подопечного, Ждан специально насосался с избытком, и мстительно срыгнул молоком, постаравшись попасть прямо на неё

Попал.

Клуша отошла к кадке с водой и замыла изгвазданную сорочку, а со Ждана утром сняли три очка.

Ну и где, спрашивается, профит?

Больше всего Ждана бесило то, что за первые два месяца своей жизни он практически ничего не узнал о том мире, в котором оказался. В болтовне Клуши полезной информации было примерно столько же, сколько воды в камне. Да и остальные люди, навещавшие его, в основном сюсюкали, да агукали. Список мужского населения усадьбы вкупе с гипотетическими половыми возможностями каждого был едва ли не единственным его полезным приобретением.

Впрочем, нет.

Ещё он узнал историю знакомства своих родителей. Её рассказала Клуше заглянувшая на огонёк дворовая девка, причём Клуша только охала да ахала, а девка всё приосанивалась, и сверкала очами, как будто сама это всё и совершила.

По её словам, в молодости госпожа Арина жила не хуже самой царицы московской. Князь Белёвский в дочках души не чаял и баловал их запредельно. Нарядам сестёр позавидовали бы германская императрица и венгерская королева, они пили из драгоценных кубков и ездили на породистых лошадях.

Поэтому Семён Адашев, остановившийся по пути погостить у князя несколько дней, был просто ослеплён. Напрасно старик Белёвский, хорошо знавший Семёна по нескольким горячим делам с татарами, расхваливал дочкам храбрость и воинские умения гостя. Боярин, влюбившийся в Арину с первого взгляда, может быть впервые обратил внимание на собственную бедность. Он смотрел в тарелку и думал горькую думу:

– Кто она, и кто я? Что я ей могу дать, что предложить? Свою старую усадьбу в селе Семёновке? Село Касаткино с облезлыми заборами, свиньями на улицах и лужей перед церковью, в которой коням по брюхо? Она княжна, её удел – блистать при дворе, а я? А меня, дурака, никогда ничего не интересовало, кроме воинского боя и доброго оружия. Вот и погубил я своё счастье. Даже если случится чудо, и я ей понравлюсь, я никогда не рискну к ней посвататься. Потому что после этого всякий назовёт меня прощелыгой и охотником за приданным. А незапятнанная честь и доброе имя – это единственное, что у меня есть, потерять их для меня – всё равно, что потерять жизнь.

Воитель так расстроился, что совсем не заметил горящих глаз, которыми пожирала его Арина, а меланхолия, бледность и загадочная отрешённость гостя только подкидывали дров в тот пожар, что разгорался в груди княжны.

В итоге боярин решился уехать утром, тайно, ни с кем не прощаясь. Он хотел бежать, бежать как вор, и больше никогда не видеть княжну, укравшую его сердце.

А та, что украла сердце – не спала всю ночь. Утром, когда едва забрезжил рассвет, и все в доме спали, она, выглянув в окно, увидела как их гость, одетый по-дорожному, уже затягивает подпругу.

Она высунулась в окно как была – в ночной рубашке, и звонко отчеканила:

– Любезный, вы покидаете нас, не попрощавшись? Поднимитесь ко мне и потрудитесь объясниться!

Ошалевший до безумия гость взлетел по лестнице на второй этаж, где была спальня княжны. Она приняла его, лишь накинув платок на ночную рубашку.

– Я вас слушаю, – холодно сказала она.

Трусом Сёмен никогда не был, поэтому честно ответил:

– Я уезжаю, потому что люблю вас больше жизни.

А потом, бекая и мекая, изложил ей свои соображения насчёт нищего жениха и богатой невесты.

Арина закусила угол платка и глаза её налились слезами.

– Господи, какой ты дурачок! – сквозь плач сказала она. – Какой-то невероятный дурачок! А если бы я не выглянула в окно – ты бы так и сломал и свою, и мою жизнь, да?

После чего передавила слёзы – княжну научили этому ещё в детстве – проморгалась и подошла к своему избраннику вплотную.

– Если тебя так заботит моё богатство, я уеду с тобой, взяв только свою свадебную рубашку, да кое-какие женские мелочи. Клянусь тебе в том перед богом!

Она перекрестилась на икону и впилась в губы избранника долгим, бесконечным поцелуем…

Платок соскользнул с плеч на пол.

После этого, собственно, и начались те самые стоны и крики Арины, о которых в Белёве судачат до сих пор.

И да – выйдя из Белёвского собора мужней женой, Арина действительно уехала со своим избранником лишь с одной седельной сумкой, как ни упрашивал её отец взять хоть что-нибудь из приданного.

Что было дальше, Ждан так и не узнал – в комнате неожиданно появилась главная героиня этой истории, она же, по совместительству – его мама. Судя по всему, слова о собственных стонах она услышала ещё за дверью. Поэтому говорливая девка скоро уже искала пятый угол, и больше в комнате Ждана никогда не появлялась.

А жаль – информатором она была хорошим. В отличие от Клуши.

Однажды случился редкий случай – Ждана пришли проведать и папа, и мама одновременно. Причём не ушли сразу, как это часто бывало, а тетёшкались с сыном битый час, влюблённо глядя друг на друга и на плод своей любви.

Увы, но всё когда-нибудь кончается. Эту идиллию прервала появившаяся дворовая девка – не болтливая, а другая, Ждан не знал, как её зовут.

– Там это… – вытаращив глаза, начала она.

– Что случилось? – отец уже стоял на ногах, держа в руке снятые ножны с мечом.

– Посыльный там от князя Воротынского прискакал. Говорит – ехать вам надо, князь к себе вас требует. Срочно.

– Ясно. Посыльного распорядись накормить, пока я собираюсь. Хотя стой. – остановил он рванувшуюся к дверям девку. – Посыльный себя не назвал?

– Назвал, как не назвать! Василий, говорит, Бабичев я.

Старший Адашев присвистнул.

– Ближний боярин князя самолично прискакал? Беги на кухню, к посыльному сам спущусь.

Девка исчезла.

– Что же это может быть? Войны вроде нет, тяжб со мной тоже никто никаких не ведёт – зачем я мог князю понадобится? – Семён озадаченно посмотрел на жену.

Та вдруг вскрикнула и закрыла рот ладонью. Глаза её наполнились слезами:

– Отец умер!

О болезни князя Белёвского у Адашевых знали давно, но навестить старика мешали сначала крайний срок беременности Арины, а затем младенчество Ждана. В итоге решили показать внука через пару месяцев, когда тот немного окрепнет.

– Да полно тебе глупости говорить! – укоризненно заметил Сёмен. – Кто бы стал гонца с такой вестью посылать Воротынскому, а не к нам? Какое ему вообще дело до Белёва, если твой отец Литве присягал, а мой князь – Москве?

Сказав это, он вышел из комнаты, мать последовала за ним.

Как позже понял Ждан из разговоров Клуши и мамы, спустя пару часов отец с посланцем ускакали в Воротынск²⁴. Посыльный сам ничего толком не знал, заверил лишь, что новость скорее всего хорошая – когда князь его отправлял к Адашевым, улыбался и выглядел довольным.

И вновь потянулись безликие дни с разглядыванием потолка и болтовнёй Клуши…