Казак на чужбине

Старики у хуторского правления поговаривали:

– За дело пусть и силу применит, раз иные словесно не понимают…

Хуторской атаман, хорошо зная своих подопечных, без малейшего труда установил, кто это озорничал с каменными бабами в степи, вызвал его к себе и строго стал укорять:

– Вера не наша, время не наше и люди, наверно, были не нашим обличьем, а беречь эти древние статуи надо.

Не стал атаман силу к нарушителю общественной нравственности применять, хоть виновник уж очень сильно этого боялся.

Приговор хуторского общества был прост: не только обезображенную фигуру отмыть от извести и вековой грязи, но и другие в надлежащий порядок привести. И ходил по степи проклинавший себя за глупость молодой казак Щепотков Федот, и тёр каменные изваяния старой мешковиной, не смея ослушаться атамана.

Наблюдавшие за ним хохотуны при этом кричали с соседних бугров:

– Потри, потри ей и спинку, и особливо переднюю часть! Может, если не тебе, так ей точно захочется.

В вагоне снова оживление и смех:

– Да! Посватался, посватался знатно! А глядишь, как в сказке, понравился бы Федот какой-нибудь из этих каменных баб, она б ему тайну то и открыла, где золотишко скифов да сарматов закопано. Откопал бы золото – и враз богатеем стал. Побогаче самого Карапыша, лавочника нашего хуторского.

– Размечтались! Будто, клады у нас в степи под каждой каменной бабой закопаны! Как бы не так!

Вахмистр Власов, с интересом слушавший хуторские байки и небылицы и, наконец, вспомнивший о своем начальственном положении, вступил в разговор:

– Как говорится, в таких случаях – главный клад в голове. А сейчас – порядок в вагоне, всем спать! Остановок больше до самого Замостья не будет. А там… – и он сделал паузу, – а дальше вы вряд ли у меня, так как гуси, погогочите.

Глава 4

Ранним утром воинский эшелон с новобранцами Первой Донской казачьей дивизии прибыл на небольшую польскую станцию Замостье.

Паровоз, натужно тянувший за собой воинский эшелон, проскочил железный мост через небольшую, но бурливую речку Лабуньку.

Эшелон повторил своим многовагонным изгибом очертания старой крепости, разбросал напором воздуха охапки желтых листьев возле пристанционных построек и при столь долгожданной казаками остановке, своим скрежетом на мгновение заглушил приветственные звуки духового оркестра музыкантской команды.

Вахмистр Власов, как только вышел из вагона, сразу преобразился. Своё дорожное благодушие и весёлость словно спрятал за обшлага шинели. И без того тонкие губы поджал для строгости и своим мощным басом стал прессовать нестройные ряды новобранцев:

– Не мни ряды! Не жмись к вагонам! Чего оглядываешься? Мамка в станице осталась!

Урядники, сбившиеся в кучку у писарского столика на небольшом перроне, переговаривались, разминая ноги после длительной поездки:

– Ну, Власов в крик опять, до самой австрийской границы его команды, небось, слышны.

– Да пусть! Пусть австрияки побаиваются.

К урядникам подошел хорунжий Вениамин Шляхтин, молодой офицер, только что выпустившийся из Николаевского кавалерийского училища. Высокий, стройный, красивый во всём и везде, он сразу обратил на себя внимание прибывших новобранцев.

– Гундоровцев много? – спросил Шляхтин у писаря.

– Почти на две сотни наберется, – прикинув по спискам, доложил ему писарь Михаил Фетисов.

– На две сотни, говоришь? Хорошо! Мне командир полка поручил присмотреть для знамённого взвода самых лучших по виду и по росту.

– Ваше Благородие! Я таких со станицы присмотрел, – и он начал перечислять фамилии казаков, подходивших для знаменного взвода.

Шляхтин записал в маленький блокнотик с привязанным на шнурке удобным карандашиком, перечисленные писарем фамилии и пошёл знакомиться со своими будущими подчиненными.

Обладатель фамилии, которая была весьма созвучна польскому «шляхтич», он за несколько месяцев службы стал всеобщим любимцем полка. На офицерских скачках взял первый приз… На балу в большом зале замка графов Замойских, без труда получил приз полковых дамских симпатий. А уж сколько тайных, невысказанных симпатий завоевал он у замостьинских гимназисток! Шляхтин каждое утро проходил мимо гимназии на службу по полукруглой каменной мостовой, которая вела к штабу Десятого Донского генерала Луковкина казачьего полка. Это было совсем необязательно… Был путь гораздо короче и быстрее, мимо католического костела. Но ежеутренне Шляхтин доставлял себе, не сравнимое ни с чем, удовольствие, ловя лукавые и восхищенные, выправкой молодого русского офицера, взгляды заприметивших его постоянный маршрут гимназисток.

В свою очередь, Шляхтин и сам косил взглядом на окна первого этажа гимназии: не выглянет ли оттуда приглянувшаяся ему кучерявая и голубоглазая красавица учительница Зося, молодая особа с исключительно тонким художественным вкусом, картины которой уже выставлялись в офицерском собрании полка.

Сейчас Зося стояла на перроне возле зала ожидания замостьинского вокзала вместе со своей старшей сестрой. На плече у нее висел небольшой, изящный мольбертик и самое время было для хорунжего Шляхтина подойти и заговорить. О картинах, об этюдах на пленэре, блеснуть своей небольшой художественной эрудицией. Но, увы! Гордые шляхтичи держали Зосю в строгости, и рядом с Зосей – старшая сестра, а рядом со Шляхтиным – начальник штаба полка войсковой старшина Гончаров. Не до разговоров тут.

* * *

О происхождении своей фамилии молодой хорунжий Вениамин Шляхтин любил рассказывать с толком и расстановкой. В основе семейной легенды лежала реальная история, произошедшая в далекие времена. Она гласила, что через юрт станицы Гундоровской с незапамятных времен пролегал скотопрогонный шлях, а его предок, в те самые времена, был смотрителем этого скотопрогонного шляха.

Оно как было… Если плохо содержится шлях и, не дай боже, сломает неразумная скотина ногу, тут же владелец скота в претензии:

– Так, мол, и так, за прогон скота платим, а моя скотина ноги ломает!

Приходилось станичному правлению принимать эту скотину с ломаными ногами. Забивать в силу негодности и перевешивать на безмене – на сколько пудов тянула эта жертва плохих дорог, а затем – направлять на нужды станичного общества.

Однажды смотритель скотопрогонного шляха заметил, что у одного и того же скотовладельца, постоянно то бык, то корова ломала ноги. Засаду устроил, и что ж высмотрел…?!

Дотошный смотритель шляха углядел, что как только скот переправляли через Северский Донец, ушлые хозяева отбирали одну из самых доходяжных скотинок, в прибрежный лесок заводили и ногу обухом топора переламывали. А затем посылали в хутор за атаманом, выведя предварительно эту скотину на дорогу. Так эти прогонщики освобождали себя от оплаты станичных услуг деньгами и избавлялись от плохой скотины.

После смотрителей скотопрогонного шляха пошли в роду Шляхтиных военные. Как только открылось в Новочеркасске юнкерское училище, одним из первых из станицы Гундоровской поступил туда дед Вениамина Шляхтина – Михаил.

В русско-турецкой войне 1877–1878 года он отличился в бою при форсировании Дуная. Затем командовал казачьим полком первой очереди и, разумеется, уже по своим стопам, продолжая семейную традицию, отправил в то же Новочеркасское юнкерское училище своего сына Якова. На долю Якова воевать не выпало, и почти всю свою службу от сотника и до полковника провел он в окружной станице Каменской.

Но сына своего Вениамина, после окончания им Николаевского кавалерийского училища Яков Михайлович, наставлял:

– В штабы не забивайся, в полку не засиживайся. Усердие в службе проявляй. Будь на виду, но не высовывайся. Начальству при случае и в меру угождай, друзей по офицерской службе выручай. И главное, сын, не играй в карты, они столько блестящих офицеров сгубили!

Но, как говорят в народе, сын то мой, а ум у него – свой! Не учел мудрый отец, вырастив такого красавца, в этом длинном списке жизненных ошибок самую главную и распространенную ошибку молодых хорунжих – женщин. Вот именно к женщинам хорунжий Шляхтин был страсть как сентиментален и, потому, неравнодушен. И до такой степени, что эта сильная тяга к прекрасному полу могла запросто сгубить этого ещё неопытного начинающего ловеласа Шляхтина.

* * *

Наконец, после небольших проволочек молодое пополнение уже было разбито по рядам. Толкотня и разговоры прекратились.

– Р-р-равняйсь! Смирно! – вахмистр Власов зычно гаркнул на привокзальной площади, да так, что с тополей вмиг взлетели все вороны.

– Молчать! Р-р-азговорчики! Шагом мар-р-р-ш! – и погнал молодых казаков по их первой дороге военной службы, к первому в жизни военному дому – казарме учебной команды.

Колона вздрогнула, подалась сначала вперед, затем, как бы раскачиваясь назад, и мерно колыхаясь, поползла по направлению к Замостью, старинному польскому городку, где предстояло служить Антону Швечикову и его станичным и хуторским друзьям.

Во время долгого пути, сопровождавшие пополнение урядники, рассказали, что казармы полка расположены в старом, разрушенном во время польского восстания 1831 года здании католического костёла.

Костёл со старой и разрушенной крышей даже издали показался будущим постояльцам мрачным и серым. Он, похожий на старого растерянного человека, потерявшего свою шляпу, никак не вязался по виду с красными, и оттого нарядными черепичными крышами этого небольшого, как бы игрушечно-пряничного городка, с нарезанными, как рождественский пирог, прямыми и очень узкими улочками.

Двух и трёх этажные домишки, плотно стояли в ряд, и словно осенние опята прилипли друг к другу. Местные жители, спешившие по своим делам, привычно и равнодушно разглядывали вползающую в городок ленту казачьей колонны.

Когда казаки из команды молодого пополнения загремели сапогами по растресканым каменным полам казарменных коридоров, Антон Швечиков, рассматривая небо в стрельчатых окнах бывшего собора, сказал своему закадычному другу Сергею Новоайдарскову:

– Место – то намоленное, жить здесь, небось, грех. А если б в нашем Успенском храме вот так кто-нибудь поселился, а? Как бы станичники на это посмотрели? Вот то-то и оно!

– Плохо бы посмотрели, – ответил не менее набожный Сергей.

Подслушав эту гутарку отделенный урядник Просцов Константин, хлопотавший с размещением учебной команды, и которому тоже было не по душе присутствие чужой веры, сердито перебил друзей:

– Если и грех, то не ты первый, кто здесь так грешит. Тут еще мой отец после русско-турецкой войны служил, а было это, почитай, лет тридцать тому назад. А грехи, парень, пойдешь замаливать в православный храм, а вернее, строем поведут в первое же воскресенье, – и он махнул рукой в сторону небольшого деревянного храма, приютившегося у желто-зеленого островерхого леска над речкой Лабунькой.

* * *

Для занятий по словесности и Уставам Российской Императорской армии с казаками молодого пополнения был назначен их земляк сотник Исаев Филипп Семенович. Командир полка знал, что при нахождении на льготе с разрешения окружного войскового начальства сотник Филипп Семенович Исаев преподавал в школе станицы Гундоровской и полковник Краснов Пётр Николаевич обратился к нему с просьбой:

– Филипп Семёнович! Вы уж поучительствуйте с этим молодым пополнением две-три недели, да только помягче. У кого-кого, а у вас это получится. Пусть сначала привыкнут к службе, а уж потом урядники да вахмистры со взводными дожмут.

Прежнее учительство так и сквозило в облике и в поведении совсем не военного сотника. Никак не глоткой, а терпеливым убеждением пытался он добиться повиновения от казаков. И порой, его неодобрительный взгляд, был куда большим наказанием, чем получасовой разнос со словесными казачьими разносолами от командира соседней сотни.

Особым предметом гордости у сотника Исаева были усы. Ухаживал он за ними каким-то особым способом. Молодых казаков, только заводивших усы, по началу действительной службы, он мягко наставлял:

– Сей атрибут – не предмет туалета и не путь к сердцу дам, а казачья гордость! И носить их нужно с особенным шиком. А уж кто из вас шика по отношению к усам не имеет, тот пусть их и не носит.

Сам Исаев еще хорунжим научился редкому, а потому интересному способу следить за своими холеными усами при каждом удобном случае.

Он полировал козырек фуражки, да так, что в него можно было смотреться как в зеркало. Со стороны было даже трудно определить, чем занимается офицер: то ли усы рассматривает, то ли фуражкой любуется.

Совсем рано, как только Исаеву за тридцать минуло, усы подернулись очень расстраивающей сотника сединой. Но если они приняли седину ровно и сразу, то седину в буйную шевелюру казачьего офицера, словно кто-то разбросал щепотками, как мелкую соль. А вот брови так и оставались чёрными, будто две смоляных дольки над проницательно-добрыми серыми глазами.

Сегодня, в день поздней осени 1913 года, бывшему станичному учителю Филиппу Исаеву предстояло растолковать молодым казакам значение вступительных статей Устава внутренней службы Русской Императорской армии. Молодые, только что прибывшие из родной станицы Гундоровской казаки, шелестя затертыми страницами, вразнобой раскрыли первые страницы, лежащих перед ними уставов.

Антон Швечиков, сидевший на всех занятиях в паре с задушевным другом Сергеем Новоайдарсковым, толкнул отвлекшегося односума локтем.

– Ну, казачки, – раздается в классе вопрос сотника, – есть кто из вас охотники готовые по-уставному сказать, что такое наша Отчизна и что такое наша родина?

На лицах казаков учебной команды вроде бы полное понимание этого несложного вопроса, но высовываться никто не торопится.

Дык-Дык демонстративно ёрзает на своей табуретке больше всех, теребит устав и всем своим видом показывает, что даже готов отличиться.

Исаев, заметив беспокойство казака, сразу же предлагает:

– Казак Устим Брыков, отвечай!

Дык-Дык, заранее прислонил устав к спине впереди сидящего, кося глазом и заглядывая в книгу бойко начинает:

– Параграф третий Устава Внутренней службы гласит:

«Отечество – это вся Россия. Родина – это тот округ, та губерния, тот уезд, та волость и деревня, станица и хутор где родился».

Сотник, немного удивленный столь чётким ответом, прозвучавшим от казавшегося всего лишь балагуром, казака Брыкова, добавляет для конкретности:

– Ну, а ты, казак, где родился? Где твоя родина?

– Хутор Швечиков, Гундоровской станицы, Донецкого округа, Области Войска Донского.

– Молодец! – удовлетворённо похвалил сотник молодого казака Брыкова, который откликался на свою фамилию разве, что на занятиях, да в строю. А так Дык-Дык, и все тут.

Сотник продолжил занятие.

– Теперь я вам расскажу об истории нашей с вами родины, – и он раскрыл лежавшую перед ним на высоком некрашеном столе большую потрепанную, с загнутыми и замахренными, от частого применения углами тетрадь, в чёрном коленкоровом переплете.

Во время своего вынужденного учительства Филипп Семенович занялся изучением истории станицы. Даже съездил в Донской архив в Новочеркасск и посидел над старыми книгами и прошнурованными большими делами.

Всё, что он из них узнавал и вычитывал новое, записывал в большую тетрадь в чёрном коленкоровом переплете, а возвратившись из столицы Донского войска, вечерами пересказывал своим домашним. Когда сотник Филипп Исаев снова был призван с льготы в Десятый Донской казачий генерала Луковкина полк, то первое, что он взял с собой на службу, так именно эту тетрадь.

– Станица Гундоровская признана как казачье селение согласно старинной грамоте, в которой в старом словесном сложении было записано:

«Ведомо вам, атаманы-молодцы, будет в нынешнем в 7189 г., генваря въ 3 день…, били челом великому государю и великому князю Федору Алексеевичу всея великия, и малыя и белыя России самодержцу, в кругу словесно из Кагальницкого городка Михайло Иванов, да Ведерникова городка Иван Медведь, Аника…, а в словесном своем челобитьи сказали, чтобы им великий государь пожаловал и велел им занять юрт Гундоровской. И по указу великого государя и по нашему войсковому приговору, мы, Всевеликое Войско Донское, велели ему, Михаилу Иванову, с товарищами в Гундоровском юрту поселиться и станицу собрать, сколько им угодно, чтоб прокормиться».

– Вот так, казачки. Год в этой грамоте указан по допетровскому летоисчислению, а это означает, что с января 1681 года наше казачье поселение ведет свою историю. История у станицы богатейшая… Жаль только, что казаки в ней не очень богато живут.

И сотник Исаев сел на своего любимого исторического конька. А на нём он сидел и смотрелся порой куда лучше, чем на строевом коне в составе сотни во время занятий по тактике.

Молодые казаки, слегка расслабившись, с удовольствием отодвинули уставы и стали с готовностью слушать своего командира. Все ж не уставы зубрить и не по плацу сапогами топать – можно просто и послушать.

– Есть такое предположение, – улыбнулся Исаев, видя всеобщее внимание, – что название станицы Гундоровской идёт от древнего казачьего городка Гундары. А оно, в свою очередь скорее всего, возникло от слова гундосый, или говорящий в нос.

– И вот почему… – увлечённо продолжал свой рассказ Исаев. – В те стародавние времена на Северский Донец, как на один из первых по настоящему многоводных и лесных рубежей, по пути на юг стекались беглые, воровские, а, значит, «ослушные» и прочие лихие люди.

По жестокой традиции тех лет, лихоимцам и ворам вырывали ноздри и, конечно, делали это без всякой аккуратности. Жертвы такой жуткой операции говорили в нос. Вот первое, но, разумеется, не самое достоверное объяснение названия станицы.

Есть и другие, не менее интересные старинные предания… Среди первых поселенцев на Дону и Северском Донце оказался лихой казак Сазонко Гундин. Он со своими соратниками обосновался на Северском Донце, и его потомки, но уже с несколько измененной фамилией могли дать название станице. Могло и по-другому родиться название станицы…

Князь Федор Давыдович Палецкий, а это 16-е колено от Рюрика, имел трёх сыновей, которые носили прозвище «Гундоры». Среди предводителей Киевской Руси были прозвища Лавор, Тудор, Кундувдей. Недалеко, где-то рядом по звучанию, и Гундор, – Исаев неторопливо прошёлся между рядами. Молодежь, сроду не слышавшая таких подробностей о своей привычной и понятной им каждой улицей станицей, замерла…

– Так, вот, – продолжал учительствовать сотник, довольный повышенным вниманием очередных его учеников. – Князь Давыд Васильевич Гундор занимал ни много, ни мало должность воеводы при царе Иване Грозном. А Князь Андрей Иванович, с таким же прозвищем Гундор, в 1611 году пожалован в сокольничьи при царском дворе. Так что крестьяне, бежавшие из имений князей с прозвищами «Гундоры», вполне могли образовать селение с таким же названием. Кроме того, было распространено поверье, будто на левом берегу Донца поселился когда-то нелюдимый и страшный унтер-офицер, унтер в кратком звучании, который и дал начало казачьему селению. Со временем «унтеревская» станица превратилась в разговоре в «гундеревскую», «гундаревскую», а уж потом и в «гундоровскую». Да, налицо одно лишь и весьма существенное несоответствие. Унтер-офицеры в казачьих войсках назывались с момента их образования урядниками, и по этому смыслу тогда станица должна носить название урядницкой… Исаев будто задумался над сказанным и осторожно крутанул свой ус. Эта тема давно занимала его и была ему очень приятна и интересна.

– И если судить по тексту старинной грамоты, – как бы продолжая свои секундные размышления, раздумчиво проговорил он, – а первой там была указана фамилия Михаила Иванова, то именно Иванов и был застрельщиком заселения юрта вновь образованной станицы Гундоровской.

Скорее всего, по его имени назван один из первых хуторов в станице – Михайловский. Аника, чья фамилия не сохранилась в старинной грамоте, может быть имеет отношение к названию другого, известного в станице хутора Аникин.

Самое первое место нахождения станицы было на левом низком берегу Донца, оказавшееся, как выяснилось впоследствии, неудачным выбором для казаков. Сначала постоянные наводнения вынуждали их строить своё жилье на высоких дубовых сваях, и весной на лодках ездить в гости друг к другу, да в станичное правление. Затем, Северский Донец не на шутку начал «казаковать», показывая свой истинный нрав. Он стал менять своё русло. А что еще хуже – зыбучие пески накрывали возделываемые земли и оставляли без прокорма казачьи семейства.

Нынешнее место расположения станицы Гундоровской уже четвёртое. Целых три переселения с одного неудачного места на другое пережила станица в 1765, 1784 и 1863 году, и все они для измученных наводнениями казаков были сродни пожару. Кроме того, и по неосторожности и настоящие большие пожары случались, и тогда выгорало чуть ли не по полстаницы.

Казаки, уроженцы станицы воевали почти во всех, без исключения, войнах, которые вела на протяжении последних трёх веков Россия.

Станицу прославили казачьи роды Шляхтиных, Рытиковых, Швечиковых, Манохиных, Дорошевых, Номикосовых, Красновых и многих других.

Теперь, казаки, пришло время и вам прославить свою станицу хорошей службой в мирное время и победами в боях в войне, если она будет, если нападут на нашу империю внешние враги! – торжественно закончил сотник свой длинный рассказ.

– Это что ж получается? Казаки из беглых вышли? – возмутился из последних рядов донельзя ленивый и рябой, и почти всегда молчаливый Семка Губин.

– Да быть такого не могёть! – он медленно обвёл взглядом притихших от удивления казаков – надо же, Губин слово сказал, – казаки они завсегда были казаками! Мне так мой дед говорил!

Взвод встрепенулся, загалдел обсуждая озадачившую их ситуацию. Притих в раздумьях и тоже никак в душе не соглашаясь с сотником.

– Казак рождался казаком, казаком и помирал! Никак не беглым! – сдержанно заметил кто-то.

– Не вы первые, не вы последние, кто не согласен с историей, – Исаев рассмеялся, – нравится вам или не нравится, но историю не переделать.

Но всё как есть, я так вам и рассказал. Бежали крепостные от помещиков… Но бежали то самые непокорные, да вольнолюбивые.

А затем добавил:

– Но это точно сказано, хорошо сказано, казаком, с казачьей душой нужно родиться. Родиться – и с первым вздохом вдохнуть казачий дух. Первую казачью песню колыбельную слушать с рождения. И так год за годом, до очень важной государевой службы, вот как вы, возрасти, – примирительно глядя в класс, проговорил Исаев.

Из года в год с молодым пополнением повторялась одна и та же история – история несогласия с происхождением донского казачества.

Антон Швечиков, задумчиво глядевший в окно, выходившее на казарменный двор, на котором царило предобеденное оживление, подумал:

«Хорошо сотник рассказывает, будто снова в родной станице побывал.

А дома сейчас, как и здесь, в Польше, на далеком, далеком Северском Донце глубокая осень, предзимье».

И он мечтательно закрыл глаза и представил себе, как садится между двумя увалами за хутором солнце и розовит песок на косе Северского Донца, а от прибрежной растительности отбрасываются косматые длинные тени. В тишине громко дугыкает дикий голубь – вытютень. По степи бродят с берданками казаки. Выстрелы то и дело поднимают ошалелых лис или запуганных степных зайцев, разбегающихся по балочкам.

Осенняя степь воробьиного цвета, с каждым днём становится всё неуютней и неуютней, и словно торопит путников, быстрее дойти до разбросанных на высоком берегу казачьих куреней. Над ними по утрам и вечерам вьется белесый дымок. В одном из них мать Антона натопила жарко печь, подбросив для большего тепла несколько глудок каменного угля, и при свете керосиновой лампы читает первое письмо её сына в родной хутор.

"Дорогая мама! Сообщаю Вам, что добрались мы до неблизкой Польши, до города Замостье благополучно.

В прошлое воскресенье в Православной Церкви был отслужен Молебен за здравие новоприбывших. То есть, за нас. Почему пишу, что в Православной Церкви? Да потому, что здесь есть и католические, так они костёлами называются. Нам, молодым казакам, очень трудно представить, что до Молебна за благополучный путь на Дон по окончании действительной службы ещё целых три года.

Сообщаю Вам, что служба моя началась хорошо. Живем мы в каменных казармах в тепле и сытости. Сначала нам давали хлеб ржаной, но вновь назначенный командир полка добился, чтобы давали пшеничный. Оно и правильно: пшеничный казаку поболе привычный.

Место в строю и в казарме у меня всегда рядом с Сергеем Новоайдарским. Встретишь его мать, кланяйся. Хотя он ей письмо своё уже отправил.

Посылаю тебе фотографию, где мы с Сергеем при полной амуниции, окромя усов. Усы у нас пока не такие, как у старослужащих казаков. Но ничего, отрастут. Берегите себя, дорогая мама. Я нашу семью не посрамлю, и за службу мою не будет стыдно – ни перед атаманами нашими, ни перед всеми хуторскими жителями.

До свидания мама. Передавайте привет всей родне и особо кланяйся деду моему Арсению. Целую, и обнимаю всех. Антон".