Восходящие вихри ложных версий

Гвидон Тугарин надевает маску художника и волокиты

Пообедав в кафе «Сирень» и получив в гардеробе свою куртку, Гвидон Тугарин в одной из вышедших из малого зала молодых дам неожиданно быстро, с первого взгляда, в общем-то, узнал ту самую девушку, которая позавчера вечером приходила к Скалыге. Измени она причёску, надень другие очки – он, возможно, и сомневался бы. Но этого не случилось, и молодая женщина была стопроцентно позавчерашней.

Знакомство с нею могло бы пригодиться. Сделать это можно, не злоупотребляя служебным положением, организовав, скажем, случайное знакомство. А оказаться узнанным ему не грозит – лица его она не видела и одежда на нём сегодня иная.

«Это дело добровольное: родился – живи», – мысленно усмехнулся Тугарин. Штрихи самоусмешек среди ежедневности – своего рода психологическая коррекция, предварительная и предваряющая.

Он почти замер у зеркала, его организм – в ожидании сигнала к действию. Всё, что способно породить движение (энергия, материальное начало), сместилось в ближайший тыл глазам, вниманием напряжённым. Только руки продолжают машинально затягивать петлю галстука.

В тот момент, когда она отвернётся к зеркалу, чтобы с элегантной безупречностью уложить шарф вокруг шеи, он стремительно, но плавно (на цыпочках?) преодолеет разделяющее их расстояние. С таким расчётом, чтобы она заметила его лишь в самом конце манёвра. И, когда она обернётся с застрявшими около шеи кистями рук, он предстанет перед нею, держа в разведённых на ширину плеч руках её плащ. «Сударыня, вы позволите мне оказать вам (Вам) эту маленькую услугу?» – исключительно спокойно, голосом не ожидающего отказа человека произнесёт он.

И она, конечно же, охотно позволит. Ну а если возникнет непонимание, он явит величайшее смущение, в состоянии которого даже самой жестокосердной женщиной (а таковых крайне мало) мужчина оставлен быть не может.

Шее – очень некстати – стало тесно в объятиях галстука, и перемещение его, так хорошо задуманное, было оркестровано кашлем. Гвидон, тем не менее, вовремя схватил плащ и, мучительно удерживая кашель, отчего глаза его оказались чрезмерно вытаращенными, затряс этим плащом перед молодой женщиной. Она взглянула на Гвидона с недоумением и сделала попытку обойти его.

– Э-э, пожалуйста! – запротестовал Гвидон. – Кхе! Кхе!

– Нет-нет! – пятясь и пряча руки пониже груди, сказала женщина. – Я – в своём…

Гвидон пуще прежнего (хотя куда уж, казалось бы) округлил свои глаза, однако та, улыбаясь, проследовала мимо.

Прошло совсем мало времени, и Гвидон всё понял. Прошло не более двух секунд, в течение которых девушка успела лишь сделать пару шагов и, нагнувшись, устремить руку к лежащему на скамье плащу, а её спутница, сия всем своим существом, включая и беззастенчивые краски бурного макияжа, возникнуть перед Гвидоном. И Гвидон сейчас же понял: он ошибся, он перепутал плащи двух подруг. Плащи, исполненные в прозрачных голубых тонах, были так похожи.

– Вы очень галантны, молодой человек, – произнесла стоящая перед ним хозяйка плаща, и Гвидону показалось, что радуги светоэффектов насмешливо разгуливают по её лицу и всему телу. – Я вам очень-очень благодарна.

Она повернулась к нему спиной и пингвиньи крылышки рук выставила навстречу разинутым рукавам плаща. Гвидон – ему хотелось хотя бы частично нейтрализовать возникшую неловкость – поспешил поскорее облечь даму в её плащ. Но потерпел неудачу – руки не попали в рукава. Он разволновался от этого ещё больше и, неосторожно комкая в руках плащ, нагромоздил одну за другою ещё с десяток попыток, столь же неудачных. Требовалась пауза, чтобы отыскать отверстия рукавов, однако, очевидно, ветерок смущения рассеял лёгкое облачко ментальных энергий – Гвидон не мог принять верное решение.

На помощь ему пришла желающая поскорее одеться женщина.

– Вы, несомненно, джентльмен, это сразу видно, но дам, похоже, не часто одеваете, – сказала она, обернулась к незадачливому ухажёру и довольно быстро отыскала сначала один рукав, а затем и другой.

И оба облегчённо вздохнули.

Одетая с его участием «дама» поблагодарила Тугарина, смутив его окончательно, и присоединилась к своей спутнице. Гвидон взял куртку, ожидавшую его на прилавке гардероба, надел её и глянул в направлении двери, желая убедиться, что девушки вышли наружу.

Однако оказалось, что это не так. Они стояли возле двери и смотрели на него. Гвидон с тревожной растерянностью сосредоточил внимание на их лицах – углы губ и прищуренные глаза не могли утаить задор веселья. Гвидон, вместо того, чтобы улыбнуться – видно, все связи между нейронами его мозга пообрывались и поперепутались, – неизвестно зачем нахмурился, словно протестуя против чего-то и демонстрируя невзрослую неосновательность и глупость.

Одетая в измятый Тугариным плащ женщина приподняла руку и поманила его пальцем. Гвидон отправился на зов. В эту минуту ничто не обличало в нём поборника изысканной элегантности, светскости и рафинированной утончённости во взаимоотношениях с представительницами прекрасного пола. Мрачное наследие недавних неудач. И теперь подобный неуютному панцирю комплект рефлекторных спазмов и вялое, унижением неуспеха потушенное сознание определяли стилистические особенности мышления и действования Гвидона.

Он добрёл до ожидавших его молодых женщин и в принуждённой улыбке растянул губы.

– Молодой человек, вы нас не проводите? – услышал он. – А заодно и познакомились бы. Нам показалось, вы с кем-то из нас хотели познакомиться. Правда, не поняли, с кем.

Тугарин перевоплотился в более естественно улыбающегося человека. В ответ на предложение назвать своё имя он послушно это сделал, затем воспринял с вежливостью в лице благозвучие двух женских имён, которые, к огорчению своему, тотчас забыл, и, водительствуемый динамическим стереотипом, пожал ручки дам и отворил тяжёлую дверь.

А между тем, с ним произошло непредвиденное и, как правило, непредвидимое.

Человек может бежать по жизни легкомысленным молодым эрдельтерьером или многодумным ответственным мужем таранить жизненные обстоятельства – это мало зависит от способа освоения действительности. Достаточно того лишь, чтобы не был атрофирован эстетический вкус. И это так же естественно, как, например, естественны периоды космических возмущений окружающей среды или как, к примеру, закономерны эти редкие случаи высших духовных состояний, когда мир переворачивается – и мы видим перед собою звёздное небо.

Можно быть бесчувственным к разнице между нотами в пять тонов и, тем не менее, вычленить камерную музыку напряжённой гармонии, когда одноголосие ниточки контактной биосвязи захлёстывает сердце и увлекает в невесомость неведомости. И речь не идёт о влечениях, возникающих из устройства человеческого организма под действием всевременных соблазнов и обольщений. Речь об ином, а именно – о полном, безусловном и безоценочном принятии, что есть любовь.

Гвидон не мог бы похвалиться, что, знакомясь с заинтересовавшей его девушкой, достаточно отчётливо её увидел и подробно рассмотрел – велика была в ту минуту концентрация всех представлений на ещё живых травмирующих моментах. Он запомнил светло-синие глаза среди насыщенных оттенков голубой и розовой гаммы и в обрамлении тёмно-пепельного каре волос. Он почувствовал, что одежда неброских и ласковых цветов окружает её нежностью и прохладой одновременно. В форме предчувствия он с каким-то даже удовольствием пережил неопределённое и расплывчатое ощущение сладостной горечи.

«Надо же! – мысленно воскликнул Гвидон. – При исполнении служебных обязанностей… Надо взять себя в руки». Главное – не забыть, для чего он хотел познакомиться (и это уже осуществилось) со знакомой Михаила Скалыги. Он должен узнать, что её связывает с ним и не она ли была исполнителем записки. С наскока все вопросы не прояснишь – ему следует познакомиться с нею поближе.

Целостность логических связей уже восстановлена, но вот как выскочить из цепенящей эманации любовного очарования, преувеличивающей значение слов и движений? В разговоре же необходима улыбчивая лёгкость, придающая репликам впечатление непринуждённых шуток.

К радости Гвидона нашлась посредница, которая по собственной инициативе взяла на себя роль координатора в созидании словесного декорума, предоставив ему спасительную возможность отвечать на вопросы анкетного значения и потихоньку набираться жизненных сил.

– А это интересно – быть художником? – спрашивала она (Гвидон представился художником), и сияющий её взгляд недвусмысленно подсказывал Гвидону ожидаемый от него ответ. – Я обожаю людей творческих. Ты – ой, я уже на «ты» перешла! – ничего?.. («Пож-пож-жалуйста!» – взмахнул обеими руками Гвидон). Ты знаешь?.. Нет, ты же не знаешь, кем работает Полина! (Так он установил имя одной из двух новых знакомых). Она работает… Извини, Полинка, ты, конечно же, служишь, а не работаешь. Она служит в театре. Актриса!

Гвидон, поклонник местного драмтеатра, забежал чуть вперёд и повернулся к Полине.

– Вы – Полина Белькова! – воскликнул он. – Вы играете превосходно! Я вас запомнил ещё в спектакле…

И замолчал. Он изумился вдруг тому, как вспорхнули испуганно ресницы его собеседниц, а их лица стремительно, словно отбеливающая волна вмиг смыла с лиц всю косметику, побледнели. Мгновением позже за его спиной раздался скрип автомобильных тормозов, и Гвидон метнулся к девушкам, чтобы оттолкнуть их в сторону, однако, в прыжке обернув голову назад, он увидел знакомый автомобиль цвета грязной охры, с энергичным кивком замерший у самого бордюра.

Тугарин бросил все свои силы на борьбу с инерцией движения собственного тела, но сил этих не хватило, и он оказался в объятиях Полины, под флагом отчаяния к нему примкнувшей всем своим телом. На тротуар они упали вместе, молчаливой связкой. Позитивной стороной данного несчастья явилось то, что Гвидону удалось добиться, чтобы нежеланное соприкосновение с асфальтом осуществилось посредством его именно спины, более пригодной для неприятностей подобного рода.

В момент соединения с асфальтом он ещё успел заметить в приветственном жесте замершую руку с огромным камнем запонки цвета луговой зелени, но в следующий миг и автомашину, и бестактно растущую из неё руку закрыла копна рухнувших на его лицо ароматных волос.

Когда Тугарин и Полина поднялись на ноги, чтобы отряхнуться и привести себя в порядок, Хряпин, покинувший к этому времени место за рулём, уже вступил в разговор с подругой Полины.

– Видите, что вы наделали, хулиган бессовестный? – с капризным жеманством выговаривала ему молодая женщина и остреньким прогнувшимся пальчиком указывала в сторону потерпевших. – А теперь – «простите, пожалуйста»? Каков! Нет, вы только посмотрите!

– Я просто умоляю простить меня! – отвечал Хряпин. Коммуникационное наполнение – мимика, жестикуляция, интонации – было в наличии, но использовалось им с весёлой небрежностью. – Я готов бросить на асфальт собственный пиджак и встать на колени перед вашей подругой и вами лично.

– Пиджак? Зачем его бросать?

– Чтобы не испачкать брюк, когда паду ниц. Видите ли, если бы не крайняя степень необходимости, ваш покорный слуга промчался бы мимо. И в этом случае никогда, по-видимому, нам не представилась бы возможность познакомиться. Однако всё дело в том, что мой коллега входит в группу захвата. Я вынужден забрать его с собой. А без него, должен заметить, трудно будет провести операцию без людских потерь.

– Что-то я не понимаю… – спросила Полина. – Что вы собрались захватывать?

– Да ещё с людскими потерями! – добавила её подруга. – Вы же художники! А у художников, насколько я знаю, такие потери обычно происходят на почве пьянства.

Хряпин удивлённо взглянул на Тугарина и увидел, что тот из-за спин новых знакомых демонстрирует ему предназначаемую предупреждающую гримасу. И Хряпин мгновенно сориентировался.

– Значит, присутствующим, Гвидон, – сказал он голосом слегка разочарованного человека, – уже известно, что мы с тобой художники? Да, получилось не совсем удобно. И виновата в этом, как всегда, моя скромность.

– Ой-ой, вот уж действительно – скромность! – воскликнула подруга Полины.

– А я всегда думала, – поделилась своими мыслями Полина, – что скромность увлекает в заводскую, скажем, стихию или в поля урожайные. Что скромные работают на токарных всяких там станках, на слесарных… Только не художниками.

– И тем более – там, где людские потери бывают, – прибавила подруга Полины, чтобы не осталось сомнений, что шутка Хряпина понята и принята.

– Согласен. Меня разоблачили. Однако таких много, должен заметить. В шахту, например, лезут, я бы сказал, уже не совсем чтобы уж скромные. Кстати, Гвидон, – Хряпину необходимо было разобраться в ситуации, – ты почему никогда не знакомил меня со своими очаровательными знакомыми? Я, конечно, ничего не скажу, но я за-пом-ню.

– Да мы только что познакомились, – сказала подруга Полины.

Гвидон покивал, а затем объявил:

– Знакомьтесь, Шурик («Побудь-ка Шуриком!»). Мы с друзьями часто называем его Шуриком Балагановым («Это ещё лучше!»). – Гвидон повернулся к Полине и представил её: – Полина Белькова, актриса драмтеатра, и её подруга… – Гвидон сделал паузу, в его положении неизбежную. – Да-да, и Кристина, – воспользовался он подсказкой.

Хряпин терялся в догадках. Ему, вроде бы, ясно было, что Тугарин Полине и Кристине представился художником не в целях волокитства, однако то обстоятельство, что вид Гвидон имел не рабочий, его смущало. Впрочем, учитывая уровень привлекательности новых знакомых, вполне возможно было допустить, что по вине одной из девушек, скорее всего, Полины, знакомство специального назначения дало эффект сопутствующего характера.

Как бы то ни было, он, «Шурик», должен вести себя достаточно определённым образом, что вполне созвучно чувственной музыке его устремлений. И вскоре Хряпин вслух строил планы совместного времяпрепровождения, с непринуждённостью предлагая свои варианты.

– Лично я, – говорил он, – страшный гурман. Обожаю хорошую кухню. Как насчёт галантина заливного и судака, фаршированного крабами? Под водочку. Как на это смотрите? Кстати, в этом случае крабов и судака можно заменить селёдкой.

– Пить водку? А почему не шампанское?

– Шампанское?! Что вы! Только водку! Одна бутылка водки сближает больше, чем семь бутылок шампанского. Установлено одним моим товарищем. Экспериментальным путём, кстати.

– Ах вот оно что! Каков! – воскликнула Кристина, отнюдь не возмущённо. – Так значит, вы желаете близости! Ну, Шурик! А не хотите ли вы узнать, Шурик, что мы замужем?

– Процентов на пятьдесят, – уточнила Полина. – Но мы только что пообедали.

– Брак – святое дело, – вздохнув и напустив на себя серьёзности, заявил Хряпин. – Последний вопрос, Кристина. Неосторожно подвергшихся вашим чарам, а затем сражённых наповал последним сообщением интересует… Да, мне вот что интересно. Отвечает ваш муж предъявляемым требованиям?

– Что-что? Я что-то не понимаю.

– Хотел спросить, является ли ваш супруг мужем безмерно вас обожающим, заботливым? – Хряпин смотрел на Кристину соответствующим произносимым эпитетам взглядом и убирал незримые пылинки с её плаща. – Является ли он нежным и, в то же время, пылким до безрассудства? Или – так, компаньон брачного сожительства?

– Нет, он у меня, как вы и сказали, нежный и пылкий. И заботливый.

– В таком случае… вынужден вас поздравить.

Многозубый смех пассажиров трамвая

Маленькие люди редко совершают великие глупости.

Гвидон Тугарин допустил неразумно огромную оплошность. Без каких-либо оснований и в более чем неблагоприятных для того условиях. Он попал впросак при исключительных обстоятельствах.

Господь Бог дал ему всё: достаточно здоровое физическое тело, активную волю и познающий разум. Его автономная личность обладает всеми возможностями свободу своих побуждений облекать в наряды разумного содержания. Противостоит же всему этому лишь косная сила забот материальной жизни, которая, как выразились бы в старину, без всякой причины и вида справедливого основания гвоздит трудовые будни печатью идиотизма.

Вечером Тугарин и Полина собрались в театр. Гвидон надел свой лучший костюм, серую тройку в бурую полосочку, окропил себя одеколоном франко-советского производства, нацепил малинового цвета бабочку, малиновым же шёлком платочка вспенил нагрудный карман пиджака и насовал денежных купюр разного достоинства в карманчики жилета. А про то, что художникам не предоставлено право бесплатного проезда в общественном транспорте, он забыл. И вспомнив об этом в трамвайной толчее, значительно позднее, конечно же, того, как узнал о наличии проездного у Полины, он вынужден был, не прерывая непринуждённо пульсирующей беседы, расстёгивать плащ и пиджак, извлекать из карманчиков жилета скомканные листочки денег и в поисках купюры требуемого достоинства перебирать их притиснутыми к туловищу руками.

И вот именно в этот отрезок времени – ничтожной, в общем-то, продолжительности – трамвай с недопустимой резвостью отправился с очередной остановки. Тугарин, беспечно доверившийся профессионализму водителя трамвая, потерял равновесие и начал заваливаться назад. Мелькнула мысль, что теснотою сближенные тела окружающих пассажиров не позволят ему упасть, и Гвидон поддался легкомысленно оформившемуся убеждению.

Однако случилось непредставимо иное – он упал на пол трамвая. Ничто существенным образом не помешало его падению. И затем Гвидон – в совершенном от удивления бездействии – лежал на этом полу, как ему потом представлялось, безосновательно долго.

А всего несколько секунд тому назад Гвидон готов был вообразить: он – в эпицентре жизни. И не секунды, не минуты, а десятки и даже уже сотни минут предыдущей жизни для него равнозначны были тому, чем для дирижёра и оркестра является начало предпоследнего акта. Он жил, казалось, исключительно полной жизнью и совершенно не подозревал, что максимальное включение в реальность ещё предстоит.

Два веера лиц образовали круг, они блестят глазами и разноцветными зубами улыбок. Гвидон мгновенно выявил лицо Полины и вспомнил элегантную фразу: «Падам до нужек шановни пани». Эти слова он произнёс всего несколько часов тому назад, уговаривая Полину отправиться с ним в театр. Вспомнил и покраснел. И понял, ну, осознал в полной мере, что все смеются над ним и хохот и смешки разных оттенков разгуливают под сводами трамвая.

Восприятие человеческих эмоций может изменяться. Веселье же окружающих явило образное впечатление омерзительности. Иначе и быть не могло, ибо скромнейшее мимическое движение грозило Гвидону болезненными ощущениями. Эти же смеются громко и многозубо. Гвидон не мог быть вместе с ними. Он поспешно поднялся на ноги. Это был интегральный акт всего организма. Что следовало делать дальше, он не знал. Отряхивать плащ и заднюю поверхность брюк? Состояние одежды обеспечивало наличие мёртвой зоны за его спиной, однако с боков Гвидона сжали с прежней бесцеремонностью.

– Наша остановка, выходим, – шепнула Полина.

Тугарин с усилием повернул втянутую в плечи голову в сторону окон трамвая. Полина была неправа – впереди ещё два перегона. Однако спорить Гвидон не стал. Он опустил глаза вниз и приступил к ходьбе на месте, невольно обозначив таким образом и согласие своё, и даже некоторое нетерпение. Спустя несколько томительно медленно отживших секунд он уже пробирался к выходу, с виноватой нежностью взглядывая в затылок Полины.

Потом Гвидон смотрел спектакль, а Полина комментировала его, указывая театралу-любителю на ошибки коллег.

Как хороши, как свежи будут розы…

Полина позвонила и попросила его прийти к Кристине. И по голосу Гвидон Тугарин понял: что-то её тревожило.

– Случилось что-нибудь? – спросил он.

– Какие-то типы увязались за мной, – сказала Полина. – Выходить боюсь. Что им надо, не знаю.

Тугарин записал адрес Кристины и поспешил на зов встревоженной девушки. Самоощущение его можно было бы определить как одну из разновидностей романтического подъёма, некоторое своеобразие которой придавала дюжина следующих слов: «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб». Эти слова оседлали одну из безропотных мелодий и крутятся по зримой орбите его сознания.

Возле дома Кристины чего-либо подозрительного Гвидон не обнаружил. Он вошёл в подъезд и под аккомпанемент к ступенькам приспособившейся мелодии взбежал по лестнице на уровень нужной квартиры. У самой двери что-то придержало его и заставило обернуться. Над изломом уходящих на пятый этаж перил Тугарин увидел наблюдающего за ним парня. Облака табачного дыма свидетельствовали о том, что он был там не один.

Этих ребят необходимо повнимательней рассмотреть, решил Гвидон. Он постоял пару секунд словно бы в задумчивости, потом повернулся и стал подниматься на пятый этаж. Он неспеша прошёл мимо двух здоровенных парней, от него отвернувшихся, затем неожиданно остановился и оборотился назад.

– Не скажете, ребята, – заговорил он, – я что-то забыл… Я забыл, в пятьдесят восьмой или в пятьдесят четвёртой живёт женщина по имени Кристина?

– В пятьдесят четвёртой. Если ты действительно забыл, – ответил парень в рыжей кожаной куртке и брюках болотного цвета. Теперь он смотрел прямо в глаза Гвидону, и – с вызовом.

– А вы что, ребята, живёте в этом подъезде?

– Не живём, но – знаем.

– Знакомы с ней, я так понял? – продолжал расспрашивать Гвидон, делая вид, что не замечает наполняющего атлетов раздражения.

– Вопросов, парень, задаёшь много. Ты сам-то чьих будешь?

– Вопрос не понял, – раздельно произнёс Гвидон. – Я художник, если вас интересует моя профессия.

– Ты под дурочку-то не коси. Скажи-ка, лучше, кто такую пешку, как Белькова, по доске двигает? Кто и чего хочет добиться россказнями о покойничках? – последовали вопросы.

– Вы, мальчики, изъясняетесь крайне загадочно. Почему? – Гвидон Тугарин обращался к обоим одновременно, хотя до сих пор разговаривал с ним только парень в рыжей куртке, второй, в чёрной куртке монгольского производства, не проронил ни слова. – Мною же руководит утилитарнейший интерес. К Кристине к тому же. А кто такая Белькова, я и понятия не имею.

– А вот это ты уже врёшь, дорогуша! – заявил рыже-болотный, заступая Гвидону дорогу. – Видели тебя с Бельковой, чтоб был в курсе.

– На понт берёте, мальчуганы, как я понимаю? – Гвидон и в самом деле сомневался, что его могли уже видеть с Полиной. – А зачем вам эта Белькова? Объяснили бы. А?

– Да ты ведь не хочешь понять… что мы не шутим. Пока, – оппонент поднял руку с растопыренными пальцами, а затем, соединив их в кулак, ткнул Гвидона кулаком в плечо, – рожу тебе не помнём, видно.

– Эти слова звучат как угроза! – Гвидона неотвратимо несло на стремнину обострения ситуации. – А если я сейчас на счёт: «кий – я», на выдохе?

Гвидон отбрасывает правую ногу в сторону, свободно роняет вдоль тела полусжатые кулаки и, вдыхая смрад прокуренного подъезда, разворачивает плечи и вскидывает голову.

– На вдохе и обратно получишь, – ухмыляется преградивший ему путь. – Если, конечно, выдохнуть успеешь.

– Я-то успею, будь в надёже! Шибко тоскливо будет.

– Неужели?

– Я уверяю, это так.

– Ага.

Хотя это «ага» и прозвучало не без издёвки, Гвидоном начало овладевать убеждение, что мордобой не является неизбежным. И он без прежнего металла в голосе сказал:

– Но я предпочёл бы перенести разрешение всех вопросов на свежий воздух. Здесь слишком велика концентрация оксида углерода. Как бы вы ни волновались, я всё-таки не рекомендовал бы, господа… Так много, господа… курить-то бы…

Последние слова Гвидон произносил в сложных условиях, ибо кулаки противника, вызывающе скомкав лацканы его плаща, дружно соединились около лица в жёсткую конструкцию. Процесс коммуникации оказался под угрозой краха.

– Слушай, ты! Что вы хотите?

– Странный вопрос… Милейшая женщина. Я увлёкся… И попросил бы оставить в покое мою одежду!

– Пожалуйста, – ответил парень, затем отпустил левый лацкан и, коротко взмахнув огромной кистью, ударил Тугарина в незащищённый лоб кулаком.

Удар был очень силён. Оставь его противник в покое и второй отворот плаща, Тугарин, без сомнения, упал бы навзничь. Однако этого не случилось, и Гвидон благополучно уселся на лестничной площадке.

– Всё ещё увлечён? – услышал он. – Красивая, говоришь? А может, другие интересы? Не пришло ли время сознаться?

– Я согласен с вашим определением, хам! – Гвидон откинул голову назад и попытался взглянуть на «хама» свысока, но лицо того оказалось где-то за пределами дуги, по которой независимым маятником раскачивался взгляд непослушных глаз. – Только я ваш… эпитет возвёл бы… в превосходную степень, – договорил-таки Гвидон.

– Но эта самая Кристина, – негодяй нагнулся к Гвидону, и лицо его уселось на дугу маятника, – замужем, как тебе должно быть известно. Говори, чего вы добиваетесь? Кто и чего хочет добиться?

Гвидон Тугарин с достаточным уважением относился к институту семьи и при других обстоятельствах не преминул бы недвусмысленно о том заявить. Однако ситуация предопределила иное заявление.

– Если женщина увлекается мною, отношусь к этому с пониманием, – сказал Гвидон. – Всегда и во всех случаях. Даже если замужняя.

Новый удар обрушился на его голову, удар настолько сильный, что Тугарин, кажется, готов был пожалеть, что столь легкомысленно одел свою безгрешную душу в рубище неправедного вожделения. Хотя и не мог не понимать, несмотря на все потрясения, что суть претензий к нему заключается в чём-то ином.

– Но это же нехорошо. И это, как ты уже мог заметить, сурово осуждается. Так же, впрочем, как и всякие мистификации.

– Обывательские мерки могут подойти политику или чиновнику, но… не свободному художнику! – выговорил Гвидон и погрузился в сумеречное состояние.

Золотая середина – и жить, и не умирать. На драгоценную нить её жизнь нанизывает человечков: кого-то – с основательностью предвечности, а кого-то и так, с расточительною небрежностью, за мякоть икры, за сегмент пятки, – вот и бьётся он головою о суровые опоры обстоятельств.

– Что с тобою, дружище, произошло? – в понедельник утром спросил Хряпин, увидев Гвидона Тугарина.

Нетрадиционность приветствия объяснялась наглядностью последствий импровизированной подъездной дискуссии.

– Не знаю, насколько я прав, – против воли своей Тугарин прошёл к зеркалу и принялся осматривать ссадину на лбу и гримом прикрытый синяк под глазом, – но, похоже, я напал на какой-то след, точнее, влез туда, где следы эти могут обнаружиться.

Тугарин поделился впечатлениями неудачного дня.

– Почему оружие не применил? – помрачнел Хряпин.

Он болезненно относился к избиениям его подчинённых, потому как не принадлежал к числу тех, кто не чувствует оскорбительности побоев. «Бьют слабых, а гордых и независимых убивают», – любил он повторять.

– Имидж сохранить хотел, – вздохнул Тугарин.

И во вздохе его Хряпин почувствовал обезоруживающую мощь трагизма. Да и знал он, что ни личная гордость, ни понятие сословной чести не были чужды Гвидону Тугарину.

– Следствия, истекающие из последних событий… – проговорил Хряпин и выжидающе замолк.

– Если абстрагироваться от личности Полины – она чудная девушка, поверь! – в этом случае я посмел бы предположить, что она и в самом деле связана преступным, увы, образом с Михаилом Скалыгой! – Гвидон сцепил пальцы рук и увяз печальным взглядом в заоконной непроглядной прозрачности небес.

– Ну!

– И ребята те, с которыми я столкнулся, – люди Срезнева, полагаю. И… Полине, как и Скалыге, угрожает опасность.

– В камере следственного изолятора Скалыга чувствовал бы себя в безопасности. Как, впрочем, и Белькова.

– Ещё бы денёк-два, и я бы разобрался… в некоторых привходящих обстоятельствах, – сказал Тугарин.

Хряпин посмотрел на него пристальным взглядом, намереваясь классифицировать степень убеждённости коллеги в ожидаемом успехе.

– Идеализируешь предмет своих воздыханий, Гвидон. И зря. Этим делу не поможешь. Надо предъявлять Скалыгу на опознание Оборкину, брать образцы почерка Бельковой, а заодно, может, и её подруги Кристины, и сразу же – обыски, допросы… Со следствием сегодня заранее все вопросы решим, подключим кого надо, чтобы все мероприятия всесторонне… – с всё возрастающим подъёмом говорил Хряпин. Он впадал в состояние вдохновения в двух случаях: при виде приятных женщин и при всеощущении перспективы быстрого и эффектного раскрытия преступления. – Время умственных актов установления истины прошло, пора действовать, брать быка за рога. Главное – все следственные действия сконцентрировать во времени. Действуем в жанре войсковой операции. А Павлика свозим в больницу и предъявим его Волкову. Согласен?

– Ну-у-у… – промычал Гвидон, потому что Хряпин излагал тот самый план мероприятий, который ранее ему же предлагался тем самым человеком, который план этот в данную минуту и выслушивал.

– Одним словом, – Хряпин поднялся и решительно прошёлся по кабинету, – ступай к себе и набросай последовательность всех действий. И помни: по времени всё должно быть просчитано педантичнейшим образом. И будем согласовывать со следствием. Подобрать статистов для обоих опознаний тоже тебе придётся. В понятых, я думаю, недостатка не будет. Обеспечение явки – на тебе. Проколов тут быть не должно. Короче, как ты сам же и говоришь, всё – в кратчайшие сроки на режиме зависания. Понятно? Транспорт беру на себя. Сегодня всех обзвонишь, а надо будет, на машине сгоняешь. Ты почему всё ещё здесь? Вперёд! – без всякого перехода закончил он разговор, однако, видя, что Тугарин по-прежнему ерошит волосы, поникнув над приставным столиком, успокоил: – А вопросы, Гвидон, всегда были, есть и будут. Наверняка и завтра ещё не раз коррективы вносить придётся. Кстати, пуля, извлечённая из стены в квартире Срезнева, является частью патрона винтовочного целевого под названием «Экстра».

– Не может быть! Получается, стреляли не из «макарова»?

– Получается. Из малокалиберной винтовки, самодельного пистолета, возможно, обреза. Пуля сильно деформирована – шибко не разберёшь… Думал, ты уже ознакомился с заключением экспертизы.

– Впервые слышу! – ответил Гвидон, и нехорошее предчувствие неприятно дохнуло на него.

Тугарин с трудом извлёк себя из начальственного кабинета и ушёл к себе. Здесь всё было привычно, но не доставало уюта. И не было самого необходимого – тишины: Маврин допрашивал работницу обворованного ночью «комка», громко переживавшую. Сколько планов было у них с Мавриным по благоустройству кабинета! Ярких и даже оригинальных. Где они теперь, нелепые, как мода старшего поколения?

Гвидон и сам не смог бы объяснить, почему образ хода расследования не дотягивает до стадии единства, упорно удерживаясь на предыдущей ступеньке – цветущей сложности. Горсточку бы времени, чтоб попытаться отжать эликсира мысли! Но оно, бегущее мимо время, предпочитает извлекать из людей автоматизированные движения. День короток – надо спешить. В атмосфере пасмурного раздрая обыденности, ориентируясь на тусклый огонёк версии, следует определить и ввести в единое русло дублирующие партии.