«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг.

Посол Франции в Германии Ж. Камбон вспоминал, как было разгромлено английское посольство в Берлине: «Утром 3 августа 1914 г. статс-секретарь господин фон Ягов пришел во французское посольство в Берлине сообщить мне, что Германия разорвала с нами дипломатические отношения и что после полудня мне будут вручены паспорта. Мы находились у меня в кабинете. Окна его, выходившие на Парижскую площадь, были открыты. Распевая патриотические песни, по площади непрерывно проходили толпы молодых людей и рабочих; то и дело раздавались враждебные возгласы в адрес Франции. Я указал статс-секретарю на возбужденную толпу и спросил, когда положат конец этому шуму и сможет ли полиция защитить посольства, заверил меня, что сможет. Но не прошло и нескольких часов, как толпа двинулась к английскому посольству и камнями разбила там окна. Император послал одного из своих приближенных к моему коллеге сэру Эдуарду Гошену, чтобы выразить ему сожаление, и я никогда не сомневался, что господин фон Ягов был глубоко потрясен этим инцидентом. Германское правительство, которому повиновались как нигде и никогда, оказалось не в состоянии сдержать народные страсти. Народ словно опьянел»^[101].

Английский посол во Франции Ф.Б. Тейм оставил свидетельство о нападении на германское посольство в Лондоне: «7 августа 1914 г. Говорят, что толпа разбила окна в немецком посольстве в Лондоне; меня огорчает, что подобное событие произошло в Англии. Единственное утешение – в Берлине поведение толпы по отношению к сотрудникам русского посольства, включая женщин, было возмутительным»^[102]. Подверглось нападению и германское посольство в Париже.

В условиях информационного голода, по мнению М.В. Танского, россияне жили «самыми разнообразными слухами… которые фабриковались по разным пансионам и отелям», и историями, которые порой превращались в своеобразные мифологические рассказы о страданиях, испытанных по пути в Берлин. Эпицентром слухов было посольство, здесь же завязывались знакомства, с некоторыми соотечественниками Танские будут долго переписываться, вспоминая эти дни. Нужно отдать должное здравому смыслу автора воспоминаний, критическому восприятию подобных сообщений: «Если даже верить на половину всем рассказам, то и тогда немцы проявили много грубости… Почти никто без неприятностей не доехал до Берлина, счастливое исключение, по видимому, представляли только мы одни»^[103].

Вместе с тем бывали и другие истории. Например, сенатор С.В. Иванов опубликовал свою историю о том, как он оказался шпионом. Состав, направлявшийся в Россию, в котором находилось примерно 600 россиян, был остановлен на самой границе. В последний момент всех пассажиров выгрузили и повели пешим порядком в сторону Кёнигсберга. Конвоиры постоянно издевались над интернированными, симулируя сцены расстрела. По пути немецкие военнослужащие и гражданское население постоянно выкрикивали обвинения в шпионаже в адрес колонны, призывая к расправе над ними^[104]. По свидетельству члена Государственного совета С.В. Качалова, перед тем как группе россиян, снятой с железнодорожного состава и пешим ходом направленной в Кенигсберг, суждено было войти в город, кто-то распространил по столице Восточной Пруссии слухи о том, что русские были замечены в отравлении колодцев, шпионаже и прочих диверсиях: жители Кёнигсберга встретили колонну россиян с большой враждебностью^[105]. Любые, даже самые невинные действия русских были способны вызвать взрыв ненависти со стороны немцев и обвинения в шпионской деятельности. Так, попытка княгини Трубецкой встретиться с германским полковником тут же была расценена как попытка шпионажа. Также был воспринят и переход графини Воронцовой-Дашковой из одного вагона в другой. Когда один из подданных России, измученный долгими пешими переходами, выбросил свою ручную кладь, немецкие охранники сразу натравили на него собак, приняв его действия за метание самодельной бомбы^[106].

Система психологического давления зачастую приобретала своеобразные формы. Россиян перевозили в грязных вагонах или в вагонах с только что покрашенными лавками, в которых было трудно не испачкать свою одежду. Часто германские солдаты загоняли людей в вагоны, используя грубую силу против детей, стариков и женщин. Кроме того, подданных России не кормили во время перевозки и запрещали посещать вагоны-рестораны, если таковые имелись. При этом германские офицеры и солдаты довольно часто устраивали публичные попойки в вагонах-ресторанах с обильным употреблением пищи на глазах у измученных россиян. По сведениям очевидцев, некоторые группы россиян не получали питание по два-три дня. По словам екатеринославского купца М.И. Эля, интернированные, с которыми он ехал, не получали продовольствия в течение двух суток, вода выдавалась только после долгих уговоров. Были случаи, когда воду приобретали на вокзалах по «бешеной» цене в 20 марок за стакан. Люди, имевшие при себе продукты, стремились поделиться ими с остальными россиянами. По сложившейся практике продукты распределялись среди женщин и детей, мужчины получали пищу в последнюю очередь, либо вообще оставались без нее. Правда, такие факты являлись скорее исключением, большинство подданных России имело возможность получить скромное питание. Наибольшее возмущение вызвал факт, изложенный известным российским театральным деятелем В.П. Немировичем-Данченко. По его свидетельству, одна из русских дам из-за нервного срыва не могла кормить ребенка грудью, она умоляла немецких охранников дать ей стакан молока. Охранники принесли молоко, но женщине его не передали, дразня ее, в результате чего несчастная женщина сошла с ума. Такого рода события приобретали большой резонанс, все ведущие издания страны и даже некоторые провинциальные перепечатывали эту информацию на своих страницах^[107].

Большое оскорбление россиянам наносила процедура раздевания догола и тотальной проверки одежды, о чем с наибольшим возмущением вспоминал А.В. Бельгради. Особенно чувствительно данный произвол воспринимался применительно к женщинам и девушкам. По свидетельству россиян, немцы довольно часто устраивали обыски, заставляя девушек и женщин раздеваться догола на виду у немецких солдат и офицеров. В ряде случаев колонна делилась на две части мужскую и женскую, причем мужская половина не подвергалась таким процедурам. Встречались примеры издевательского обыска, проводимого германскими офицерами (в основном в обвинительных воспоминаниях фигурируют молодые лейтенанты германской армии), когда женщин и девушек не заставляли раздеваться, но это компенсировалось особой «тщательностью» обыска, выходившего за все моральные нормы. В Кёнигсберге после такого обыска госпожа Лагус была помещена в тюрьму вместе с проститутками, где россиянку заставили постоянно убирать камеру.

Особые переживания были связаны с утомительными процедурами построений и перекличек. Эта процедура превращалась в своеобразный ритуал, организованный немецкими властями. Людей выводили из эшелонов на плац, привокзальные площади или на любую территорию, находившуюся недалеко от вокзала, и выстраивали в шеренги. Вокруг россиян вставали германские солдаты, к ружьям в ряде случаев присоединялись штыки, что производило угрожающее впечатление. Очень часто общение конвоя и россиян сопровождалось периодическими переводами затвора ружей в боевое положение, что имитировало подготовку расстрела интернированных. Н.Л. Марков-Первый отмечал случай, когда ему и еще нескольким российским подданным в тюрьме Шпандау была устроена имитация расстрела из двух пулеметов. Построение могло продолжаться 5–6 часов, многие не выдерживали данной процедуры, теряли сознание и т. д.

Монологи подвыпивших германских солдат и офицеров стали особой темой в воспоминаниях россиян. Немцы выставляли русского царя в самом неприглядном виде, зачастую демонстрируя пленным карикатуры из германских газет и листовок, на которых правительство России рисовалось как сборище кровожадных и абсолютно неграмотных варваров и т. д. По свидетельству россиян, любимым ругательством немцев в их адрес была фраза «русские свиньи». Ругательство звучало как на русском, так и немецком языках без учета социальной принадлежности и могло быть направлено как в адрес инженера, так и аристократа.

Наибольший резонанс в России вызвала история жены директора канцелярии Министерства путей сообщения Н.А. Туган-Барановской. Женщина, страдая от заболевания кожи лица, проходила лечение в Германии. Как только началась война, ее сразу заставили покинуть германскую клинику и срочно выехать за пределы Германии. В то время как она нуждалась в постоянных перевязках и тщательном медицинском уходе, ее арестовали на железнодорожном вокзале Берлина и на три дня заключили в тюрьму, где с нее сорвали бинты и избили. В камере она не имела даже кровати, в течение трех дней Н.А. Туган-Барановскую практически не кормили. После этого ее погрузили в товарный состав, шедший к границам России. На границе интернированных выгнали из вагонов. Разъезд русской кавалерии подобрал женщину, но на пути в Петроград она умерла. Трагическая история Н.А. Туган-Барановской приобрела широкую известность в России и за ее пределами, она стала в этом плане хрестоматийной, войдя практически во все сборники, посвященные описанию германских зверств. Избиению подвергались как представительницы аристократии (например, графиня Воронцова-Дашкова, графиня Потоцкая и др.), так и представительницы других социальных групп российского общества^[108].

Созданию мифа о войне способствовала пресса: «газетчики… выкрикивали название газет с сенсационными новостями с театра военных действий, сводившимися всегда к одной версии – «большая победа», иногда вызывая раздражение немцев против русских, «газетные листки приносили… тенденциозные вести о зверствах казаков и проч…Писали, что русские совершенно разбиты на Мазурских озерах, что взяты в плен 10 000, потом 40 000 и кончили цифрой 90 000». Когда немцы «широкою волною влились во Францию и война эта почти докатилась до Парижа», каждый «газетный выпуск в Берлине нес извещение в таком виде: 20 часов до Парижа, 18 часов, 12 часов и, кажется, последние вести были – 5 часов до Парижа»^[109].

Из немецких газет Танские получали «вести с родины еще менее радостные, еще более печальные. В Петрограде революция, в Варшаве поляки восстали, уничтожили русские войска, русские власти свергнуты. В Одессе тоже революция, флот Черноморский разгромлен». И если они «к таким сообщениям… относились подозрительно, но, тем не менее, они оставляли большой осадок в душе», то немцы верили им безоговорочно. Более всего «душевный гнет… увеличивался от ликования немцев с самых первых дней войны. Сначала шумные овации, восторженные проводы войск на войну, затем вскоре же празднование победы», «сплошные манифестации, собирались тысячные толпы, показывались трофеи побед». Берлин принял праздничный вид, «разукрасился флагами» и в таком виде остался до конца пребывания Танских.

Наконец, к концу августа 1914 г. «слухи о вывозе русских из Берлина начали принимать более реальную форму»: «Утро 25 августа 1914 г. навсегда останется памятным: после пятинедельного немецкого пленения мы покидали Берлин». Сколь описание жизни в Берлине бессобытийно, столь стремительно разворачивается действие после: «В положенный час и минуты дверцы вагона быстро захлопнулись, поезд сорвался и полетел над улицами Берлина, унося нас на родину… Радостное чувство охватило всех…. А поезд уже бешено мчался… навстречу нам бежали поля, усадьбы, маленькие городки. Войны нигде не замечалось, воинских поездов не встречали; путь был свободный и, так как поезд был скорый, то мы безостановочно мчались к Штральзунду»^[110].

Это была не просто стремительность передвижения в пространстве, переданная вербально, это ощущение вновь приобретенной свободы – слово, которое часто употребляется на первых страницах этой записной книжки. Это и свободный путь, и свободное или открытое море. Дальше была паромная переправа на остров Рюген, затем небольшой приморский городок Засниц, где «пароход, окрашенный в темный цвет, на корме которого развевался шведский флаг, дымил всеми своими трубами», «вскоре впереди во мраке ночи заблистали… огни Треллеборга» и, наконец, «Гефле… где надлежало пересесть на пароход, чтобы переплыть в Финляндию и высадиться в Раумо».

М.В. Танский вспоминал: «Встретили нас шведы радушно… Наступивший день и то сердечное отношение и даже больше – овации, которые мы встречали на своем пути со стороны шведов, стряхнули угнетенное настроение и оживили. Не только в городах, в местечках, на станциях поезд наш встречали и провожали толпы народа, но и на полях, на дорогах, всюду, всюду посылали нам приветствия, махая платками, шляпами. Шведы в этом отношении исключительный и, вероятно, единственный народ в мире. Еще в прежний путь, когда мы плыли от Стокгольма к Гетеборгу по Гетеканалу, они изумляли нас своей приветливостью». Здесь в Евле пути супругов разошлись: мужчинам из-за опасностей военного времени был предложен путь через Торнио, а дамы могли безбоязненно плыть морем. Если на юге страны русских встречали восторженно, то «на севере страны – уже никто не махал платками и шляпами. Бросалось в глаза то обстоятельство, что чем ближе мы подъезжали к России, тем больше встречали войск… на небольших станциях всюду солдаты и офицеры… Швеция значительную часть… войск двинула на границы России, хотя казалось странным и невероятным, чтобы в… болотах могла проходить война. Но шведы издавна были запуганы немцами, что Россия стремится к свободному морю и может отхватить для этого север Швеции, и эта идея глубоко запала в народ и долгое время поддерживала недружественное отношение шведов к русским»^[111].

И вот, наконец, супруги прибыли в столицу. Санкт-Петербург, который в «прежний путь… казался нам очень красивым городом, и мы… несколько раз любовались Невским и делились своими впечатлениями», теперь «поразил… своею мертвенностью…и главное, темнотою. Когда выехали на Невский… особенно удивительной показалась его мрачность. После залитых светом берлинских улиц даже таких, как… захолустная Augustrasse, после блестящих асфальтовых мостовых, в которых как в зеркале отражаются фонари, люди, дома, после того большого движения толпы, экипажей и, особенно, автомобилей, что было в Берлине, освещение в Петрограде и весь вид улиц являлись почти жалкими». Это разительное отличие внешнего вида столиц воюющих держав отражало «громадную разницу» в переживании войны двумя народами, которую нельзя было не заметить: «Там сплошной праздник, флаги, иллюминация, шумные манифестации, торжество побед, пьянство, иное здесь сдержанное, сосредоточенное настроение, сознание серьезности переживаемого момента, отсутствие всякой шумихи, полная трезвость вследствие запрета торговли спиртными напитками». Выдержанное отношение к происходящему рождало надежду, «что эта серьезность восторжествует над немецким легкомыслием»^[112].

Оставшийся путь до Верхнеудинска прошел без осложнений. Навстречу им «буквально неудержимо лился поток людей… на запад, на театр военных действий, где смерть косила нещадно тысячи людей, поджидала и требовала новых жертв. А жертвы эти шли беспечно: поезда воинские мелькали мимо нас с песнями, часто под гармошку, лица солдат веселые, жизнерадостные, слышны смех, остроты, оживленный говор… Мы постоянно беседовали с солдатами и уныния в них никакого не замечали… Каждый верил в судьбу свою, думая, что он-то уж непременно вернется домой и, конечно, судьба многих жестоко обманула. Сибирские войска не успели даже отдохнуть от долгой дороги, из вагонов прямо пошли в бой под Варшавою и своим геройством и самоотверженностью спасли Варшаву»^[113].

Вступление России в Первую мировую войну произошло бурно, эмоции перехлестывали через край. Разгром германского посольства в Санкт-Петербурге стал одним из эпизодов в череде проявлений антинемецких настроений не только в нашей стране, но и в странах-союзницах России. Не без эксцессов произошло объявление войны Германии в Англии и Франции. Да и в самой Германии антирусские, антианглийские и антифранцузские настроения перехлестывали через край, что выливалось в нападения на иностранных туристов (в том числе и русских). Алкоголь при этом существенно повлиял на усиление негативных чувств русских к немцам и Германии в целом, а также немцев к русским и их союзникам, что выливалось в издевательства над военнопленными и интернированными гражданскими лицами.

1.3. Борьба с «пьяным бюджетом» как шаг в «финансовую пропасть»

Российские власти опасались вводить «сухой закон» единовременно, поэтому этот процесс осуществлялся постепенно. Так, 28 июля 1914 г. по представлению Министерства финансов Совет министров принял постановление «О повышении продажных цен казенных вина и спирт и размеров акциза со спирта, пивоварения и табачных изделий», которое гласило: 1) устанавливать во всех местностях, где введена казенная продажа питей, цены на вино в размерах, не превышающих следующих высших предельных цен: а) для очищенного вина крепостью в 40° – в 12 руб. 80 коп. за ведро; б) для ректификованного спирта – в 32 коп. за градус; в) для вина высшей очистки (столового) и водочных изделий – в 16 руб. 80 коп. за ведро; 2) акциз с вина и спирта, выкуриваемого из всякого рода припасов, кроме выкуриваемого на фруктово- и виноградно-водочных заводах из виноградных материалов и сырых фруктов и ягод всякого рода, взимать в размере не свыше 20 коп. с градуса (1/100 ведра) по металлическому спиртомеру, или не свыше 20 руб. с ведра безводного спирта; 3) акциз с выкуриваемого на фруктово-и виноградно-водочных заводах спирта из виноградных материалов и сырых фруктов и ягод всякого рода взимать в размере не свыше 14 коп. с градуса (1/100 ведра) по металлическому спиртомеру, или не свыше 14 руб. с ведра безводного спирта; 4) акциз с пивоварения взимать в размере не свыше 3 руб. с пуда поступающего в затор солода; 5) с пивоваренных заводов, производящих затирание солода с применением ручного способа или тяги животных и перерабатывающих в течение отчетного года не более 2 000 пудов солода, взимать акциз в размере не свыше 2 руб. 30 коп. с пуда учтенного солода; 6) с выпускаемых с табачных фабрик изделий, кроме облагаемых пониженной бандеролью, взимать независимо от акциза, уплачиваемого за бандероли, дополнительный акциз в размере не свыше 8 руб. с пуда, или не свыше 20 коп. с фунта заключающегося в этих изделиях табака; 7) акциз с табака-махорки взимать в размере не свыше 20 коп. с фунта^[114].

На заседании 1 августа 1914 г. Совет министров пришел к заключению о необходимости продлить срок существовавшего запрещения продажи навынос крепких напитков, а также действовавшего в отношении распивочной торговли ограничительных постановлений, по крайней мере, до 15 августа 1914 г. и предложил предоставить министру финансов «озаботиться надлежащими по данному предмету распоряжениями». Также на заседании 1 августа Совет министров одобрил предложение министра внутренних дел об издании следующего обязательного постановления: «1) воспрещается распитие крепких напитков на улицах, дорогах, площадях и в других открытых местах в черте усадебной оседлости селений и в помещениях крестьянского общественного управления; 2) воспрещается появление в общественных местах в черте усадебной оседлости селений и на проездных дорогах в состоянии явного опьянения; 3) воспрещается хранение в селениях крепких напитков в помещениях частных лиц, населяющих эти помещения; 4) владельцам домов в черте усадебной оседлости селений вменяется в обязанность не допускать в принадлежащих им помещениях неразрешенной продажи крепких напитков и о производстве такой продажи немедленно извещать полицию или сельские общественные власти и 5) чайные, а равно столовые, закусочные и всякие иные заведения трактирного промысла без права продажи крепких напитков не должны иметь внутренние сообщения с этими помещениями как содержателя заведения, так и его служащих и проживающих у него лиц»^[115].

Вместе с тем Совет министров признал необходимым поручить финансовому ведомству вместе с прочими заинтересованными ведомствами «войти в соображение финансовых для казны последствий» дальнейшего продления запрещения торговли спиртными напитками и выяснить следующее: 1) с какого срока представлялось бы нужным восстановить свободную торговлю спиртными напитками; 2) какие меры переходного характера являлись бы наиболее «целесоответственными», чтобы избегнуть слишком резкого перехода от полного запрещения торговли навынос к свободной продаже питей. При этом министр финансов П.Л. Барк заявил, что, по его мнению, с 16 августа 1914 г. возможно было бы разрешить продажу виноградных вин, не подлежавших акцизу. Что же касается всех прочих крепких напитков, то необходимо было продлить существовавшее запрещение торговли ими до 1 сентября 1914 г., не предрешая вопроса о дальнейших в этом направлении мерах. Наконец, в отношении продажи денатурированного спирта министр финансов полагал бы желательным разрешить ее в городах с 16 августа, в тех местах торговли, откуда отпуск данного спирта производился и ранее, но при непременном условии совершенного удаления из этих мест казенного вина и не подвергшегося денатурации спирта, а также всех не разрешенных к свободной продаже крепких напитков. Обсудив предложения П.Л. Барка, Совет министров заметил, что в местностях, объявленных на осадном или военном положениях, намеченные меры подлежат применению не иначе как с согласия на то военных властей. Также Совет министров не увидел необходимости запрещать в отдельных местностях продажу виноградного вина и денатурированного спирта^[116].

На заседании Совета министров 9 августа 1914 г. было решено продлить до 1 сентября продажу навынос всех, кроме виноградного вина, крепких напитков, а также действовавшие в отношении распивочной торговли ограничительные постановления, «не предрешая этим вопроса о дальнейших, в том же направлении, мерах». При подписании журнала заседания министр внутренних дел Н.А. Маклаков заявил особое мнение. «Полагаю необходимым, – написал он, – закрыть винные лавки на все время военных действий, ясно и решительно объявив об этом решении во всеобщее сведение; думаю, нельзя делать этого периодическими возобновлениями отсрочки открытия лавок»^[117].

22 августа 1914 г. последовало высочайшее повеление. Оно называлось «О продлении воспрещения продажи спирта, вина и водочных изделий для местного потребления в империи до окончания военного времени». Текст его был следующим: «Председатель Совета министров уведомил министра юстиции, что государь император, 22 августа 1914 г., высочайше повелеть соизволил: существующее воспрещение продажи спирта, вина и водочных изделий для местного потребления в империи продолжить впредь до окончания военного времени»^[118].

П.Л. Барк рассказал о визите к нему М.Д. Челышева, который он совершил после высочайшего повеления 22 августа 1914 г.: «Среди многочисленных людей и депутаций, которых мне приходилось принимать в связи с винной реформой… произвело на меня особенно глубокое впечатление… посещение члена Государственной думы Челышева, убежденного поборника трезвости… В беседе со мной Челышев высказал очень много здравых мыслей по интересовавшему нас обоих вопросу и как истинный представитель народа, близко соприкасавшийся с его нуждами и познавший, насколько гибельно отражается пьяный соблазн на всей народной жизни, проникновенно говорил мне о той радости, которую он испытал при чтении рескрипта государя на мое имя 30 января 1914 г. Этим «матфе-супом», как он называл рескрипт, пьянство осуждено с высоты престола, даны твердые указания министру финансов, и на Руси должно наступить отрезвление. Мечта всей его жизни осуществилась. Челышев, подробно рассказывая мне о тех затруднениях, которые он встречал постоянно, с разных сторон, когда прилагал все усилия к широкому распространению своей проповеди о вреде пьянства, говорил об успехах этой проповеди с тех пор как голос его раздался в стенах Государственной думы, и не мог равнодушно вспомнить о графе Коковцове, который всюду чинил ему препятствия, стараясь доказать, что его стремление к насаждению трезвости – пустые бредни, неосуществимые у нас на Руси, и смотрел на него, как на маниака… Не попав в Четвертую думу, Челышев очень опасался, что начатая им пропаганда не найдет должных последователей, что враги трезвенного движения возьмут верх и вопрос пьянства нельзя будет сринуть с мертвой точки»^[119].

Однако ситуация коренным образом изменилась: «Рескрипт государя 30 января 1914 г. воскресил все его надежды; он внимательно следил за деятельностью Министерства финансов, которое еще до начала войны успело уменьшить потребление водки, теперь же, когда кабаки закрыты и, ввиду ясно выраженной царской воли и решимости правительства, останутся, по-видимому, навсегда закрытыми, он может с облегченной душой сказать себе: „Ныне отпущаеши раба твоего, владыко“. Я возразил Челышеву, что практическая борьба с пьянством теперь только начинается; до настоящего времени существовала проповедь, зачастую горячая, но все же это были только слова, ныне слова претворяются в дело, в этот момент главные поборники трезвости не только не могут считать свою задачу оконченной, а должны удвоить свою энергию, чтобы идеи свои провести в жизнь. Я добавил, что общая наша цель будет достигнута только в том случае, если правительство сможет опереться на местах на таких апостолов трезвости, как он, и я не сомневаюсь, что нам еще часто придется встречаться за дружной совместной работой в области трезвенности. К сожалению, моему пожеланию не суждено было сбыться, так как в следующем году преждевременная смерть унесла в могилу Челышева – этого искреннего, убежденного проводника трезвости… Через несколько дней после посещения Челышева министр земледелия А.В. Кривошеин, здороваясь со мною в Мариинском дворце перед заседанием Совета министров, обратился ко мне со словами: „Правда ли, что у вас был Челышев и встав на колени, сделал вам земной поклон за вашу решимость покончить с „пьяным бюджетом”?“. Я был очень озадачен этим вопросом, так как даже никому из близких не рассказал о том, как меня поразил Челышев, когда вошел в кабинет, и прежде чем поздороваться, опустился передо мной на колени и сделал земной поклон. Я взял его за обе руки, помог ему подняться, обнял его и сразу не мог сказать ни слова, настолько велико было мое смущение. Только когда Челышев первый заговорил, я овладел собой и мог ответить на его приветствие. На выраженное мною удивление, откуда Кривошеину стало известно о посещении меня Челышевым, Александр Васильевич Кривошеин ответил мне, что во многих газетах, со слов самого Челышева, напечатана беседа его со мной, причем особо отмечено, как этот поборник трезвости меня приветствовал»^[120].

Так, журнал «Ресторанное дело» писал о том, что М.Д. Челышева, прежде всего, волновал вопрос о том, на какой срок будет введен «сухой закон»: «Известный по Государственной думе М.Д. Челышев приехал в Петербург хлопотать перед высшими властями о продолжении воспрещения торговли крепкими напитками, если не навсегда, то хотя бы на все время войны. На днях он был принят по этому поводу министром финансов П.Л. Барком, с которым имел весьма продолжительную беседу. „Биржевые ведомости“, со слов Челышева, передают следующее о свидании Челышева с руководителем наших финансов. Гигантскаго роста, чисто русский человек, в высоких сапогах и своей обычной русской поддевке, М.Д. Челышев чисто по-русски поблагодарил министра финансов за закрытие винных лавок; войдя в кабинет министра, М.Д. Челышев в буквальном смысле этого слова поклонился П.Л. Барку в ноги. „Что вы, что вы, Михаил Дмитриевич,“ – смутился министр. „Не за себя благодарю, – ответил М.Д. Челышев, – а за всех тех измученных, исстрадавшихся и несчастных, кто воскреснет теперь к новой жизни. От имени всех земств Самарской губернии, целого ряда городских дум и биржевых комитетов, общественных учреждений и организаций“. М.Д. Челышев обратился к министру финансов с просьбой распорядиться о дальнейшем запрещении всех спиртных напитков на все время войны, а затем и навсегда. Министр финансов поспешил успокоить М.Д. Челышева. „В обычное время, – ответил П.Л. Барк, – я, быть может, и не решился бы применить эту меру. Ведь, мой предшественник всякий раз, как заходила речь о запрещении продажи спиртных напитков, неизменно говорил о том, что благодаря этому разовьются тайное винокурение и шинкарство. Прошло около месяца с тех пор, как запрещена продажа спиртных напитков, и мы видим, что ни того, ни другого, слава богу, нет. И я заявляю вам, что до конца войны продажа крепких спиртных напитков не будет разрешена нигде, а там, где этого потребует население, и вообще спиртных напитков. Путем составления сельских приговоров и постановлений городских дум, население должно заявить, что оно не желает продажи спиртных напитков в такой-то местности. Дайте мне эти приговоры, чтобы я мог на них опереться, и я заявляю вам, что воля государя императора об укреплении трезвости в народе будет осуществлена. Непродолжительный результат этой новой меры уже сказался во всех проявлениях народной жизни»^[121].

Также бывший депутат Государственной думы выразил опасения насчет разрешения продажи вина и работы ресторанов: «М.Д. Челышев обратил внимание министра финансов на то, что уже сейчас делается некоторое послабление в смысле разрешения с 16-го августа продажи виноградного вина. „Между тем, – заявил М.Д. Челышев, – под видом виноградного вина может продаваться бог знает что, вплоть до подкрашенного спирта. Статистика, например, показывает, что в Москву ввозится одно количество виноградного вина, а вывозится чуть ли не вдвое больше“. Министр финансов, по словам М.Д. Челышева, заявил, что, если население потребует прекращения продажи спиртных напитков в определенной местности, то запрещение это будет касаться не только крепких напитков, но и виноградного вина, причем продажа всех без исключения спиртных напитков не будет допущена даже в ресторанах»^[122].

В связи с вопросом о возмещении убытков казны от закрытия казенных винных лавок министр финансов П.Л. Барк отметил: «В обычное время недобор 70 млн в месяц, быть может, явился бы и ощутительным, но сейчас, когда война все равно потребует от нас высшего напряжения духовных и материальных сил, когда мы вынуждены будем затратить 1–3 млрд руб., то, конечно, недобор в 70 млн руб. не может явиться значительным».