«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг.

Значительно пострадал от настроений погромщиков находившийся неподалеку магазин венской гнутой мебели фирмы «Братьев Тонет», имевшей свои филиалы на улице Гоголя, 9 и Невском проспекте, 16. Основателем этой фирмы был Михаэль Францевич Тонет, а в начале XX в. ею владел австрийский подданный, немец по происхождению Карл Августович Тонет. Управляющим торговым домом в Петербурге был его представитель Александр Федорович Беккер.

Манифестантами был разгромлен и магазин инструментов для обработки металла и дерева «Шухардта и Шютте» (Невский проспект, 11). На момент разгрома владельцем торгового дома значился Бернгард Шухардт, а главным уполномоченным – Оскар Генрихович Бургхардт. Скорее всего, именно отсюда погромщики позаимствовали инструменты для демонтажа скульптурной группы «Диоскуры» на крыше германского посольства, что дало полиции повод назвать стремительное нападение на посольство заранее составленным планом, ведь многие в толпе имели топорики, молотки, ломики, рашпили и другие орудия.

В.Ф. Романов вспоминал начало Первой мировой войны как трагедию, как крушение старого, довоенного миропорядка: «В Петербург мы приехали ночью; хотелось очень есть; вещи мы отправили домой с прислугой, а сами, я и жена, прямо пошли ужинать к „Контану“; мы были в такой грязи и пыли, что еще три дня тому назад нам и в голову не могло прийти отправиться в фешенебельный ресторан в таком виде; теперь была война и рушились старые привычки; швейцар нисколько не удивился, так как таких, как мы, очевидно, перебывало в ресторане уже много. Мы ужинали в кабинете с окнами в общий зал; в последнем было уже не то, что было обычно ранее; группа подвыпивших офицеров разгуливала по длинной зале ресторана, а не сидела за столиками; кто-то приставал к румыну-капельмейстеру, за Германию он или нет, и угрожал убить его, если Румыния не выступит на нашей стороне. Уходя от „Контана“, мне и в голову не приходило, что в этом любимейшем моем ресторане, где столько в моей жизни было хороших дружеских встреч и бесед, я больше никогда в своей жизни не буду; я чувствовал только, что сейчас, в данный момент, в настоящей его обстановке, это было какой-то уже не хорошо знакомое мне, а совершенно чужое учреждение. Когда мы вышли из ресторана на Мариинскую площадь, там толпился народ, кричал „Ура“; мы посмотрели по направлению общих любопытных взглядов толпы, мы увидели, что конные статуи на мрачном здании германского посольства освещены; в лучах света были видны фигуры людей, копошившихся возле статуй; их связывали веревками, чтобы опустить на панель; когда это удалось, статуи были потоплены в Мойке, под дикие крики толпы. Я читал в первоапрельском номере какой-то газеты помещенную, в виде шутки, заметку о том, что В.М. Пуришкевич и компания, злясь на дом германского посольства, кстати сказать, действительно, не гармонировавший с красивейшей по ее окрестности площадью Мариинского дворца (Государственного совета) и Министерства земледелия, похитили ночью конные статуи с немецкой постройки; к заметке была, кажется, для большей ее убедительности, приложена даже фотография дома без статуй. Почти все мои знакомые догадались, что это известие – шутка на первое апреля. То, что казалось смешной шуткой в апреле, приходилось видеть собственными глазами в июле; была война, когда всякая нелепая шутка претворилась в действительность. На улице Гоголя мы прошли мимо приюта нашего литературно-артистического мира – знаменитого богемного ресторана „Вена“, излюбленного некоторыми моими друзьями; с него была сорвана вывеска и он был закрыт. Вблизи мы заметили разбитые витрины кондитерской „Berrin”, название которой толпа приняла за Берлин. Далее по Невскому темно было и в уютном итальянском ресторане „Альберт“, и в популярном немецком ресторане „Лейнер“. Над всеми улицами стоял неумолкавший гул толпы, уже разнузданной, несдерживаемой полицией, охмелевшей от ожидаемого пролития крови. Встречались громадные процессии с национальными знаменами, с портретами царя, певшие гимн»^[86].

23 июля манифестанты ополчились против немецких колбасных. На углу Свечного переулка и Ямской улицы 20 человек из простонародья приставили лестницу к одной из колбасных лавок и белой краской стали закрашивать слово «немецкая», оставив «колбасная». После этого инцидента по распоряжению полиции со всех магазинов германских подданных были сняты или заклеены вывески, чтобы более не провоцировать враждебные действия народных масс.

Через день в газете «Ведомости Петроградского градоначальства» появилось объявление Санкт-Петербургского градоначальника А.Н. Оболенского: «13 июля обязательным постановлением воспрещены в столице всякие демонстрации и манифестации; однако проходившие в городе грандиозные патриотические шествия были допускаемы ввиду совершенно мирного их характера и высокой цели, а между тем в последние дни эти манифестации были омрачены появлением насилия, выразившегося в срывании вывесок, битье стекол и т. д. некоторых предприятий и завершившегося разгромом бывшего германского посольства. Ввиду этого считаю себя вынужденным напомнить населению столицы об указанном обязательном постановлении воспретить всякие шествия по улицам города. Обращаюсь ко всем жителям города с просьбой не допускать проявления каких-либо враждебных действий по отношению к иностранным подданным»^[87].

Мера пресечения для обвиняемых выражалась в форме ареста на один месяц, однако уже 2 августа 1914 г. петербургский градоначальник генерал-майор А.Н. Оболенский направил приставу 2-го участка Адмиралтейской части А.Н. Перепелицыну секретную телеграмму, в которой велел немедленно освободить из-под ареста всех задержанных за бесчинство и озорство в отношении здания германского посольства.

К арестованным участникам погрома здания бывшего германского посольства были применены довольно мягкие меры наказания, которые вскоре сменились освобождением из-под ареста. Не сыграло здесь роли и то обстоятельство, что погром был произведен в здании дипломатической миссии. Более того, анализ материалов допросов арестованных и разбирательства по вопросу о возмещении убытков служащим посольства продемонстрировал отсутствие разработанного законодательства, которое бы могло послужить основой для разрешения связанных с немецкими погромами вопросов. Даже в определениях властями характера действий погромщиков наблюдались существенные расхождения – то их называли преступными, то – хулиганством и озорством. Несмотря на то, что немецкие погромы вызвали осуждение, и всюду высказывались сожаления по поводу случившегося, со стороны общественности и дипломатических кругов действия погромщиков находили не только объяснения, но и оправдания. Характерным было признание их естественной реакцией населения в условиях войны.

10 октября 1914 г. начались немецкие погромы в Москве. Первой жертвой разгрома стало товарищество паровой фабрики шоколада, конфет и чайного печенья «Эйнем», директорами правления которого были германские подданные братья Оскар и Юлий Гейс. Эта фирма долгое время подвергалась нападкам со стороны газет, призывающих к ее бойкоту. Кроме этого, в течение нескольких дней в разных магазинах товарищества или у их подъездов появлялись «бойкотисты-партизаны», которые стыдили покупателей за недостаток патриотизма и иногда поднимали большой шум, развязывая горячие дебаты.

Утром 10 октября в Верхние торговые ряды явилось несколько неизвестных, которые посоветовали управляющему закрыть на день магазин товарищества, что и было сделано. Днем несколько лиц, очень юных на вид, из простого класса, воспользовавшись скоплением народа на Красной площади по случаю молебствия, в том числе присутствием учащейся молодежи с флагами, стали агитировать за разгром «Эйнема». По сообщению «Голоса Москвы», у студентов агитация успеха не имела, и по окончании молебствия они отправились с манифестациями по улицам. Вслед за этим у Верхних торговых рядов сформировалось три группы с флагами в руках, среди которых не было учащихся и интеллигенции». Послышались крики «Долой немцев!», «Не смеют торговать в России». В зеркальные стекла кондитерского магазина полетели камни. Ворвавшись внутрь, толпа разгромила весь товар: конфеты, печенье, банки с вареньем были сброшены на пол и растоптаны; была сорвана электрическая арматура, испорчены украшения, разбита мраморная доска прилавка. Снаружи толпа сняла с вывески российский герб и сбила золотые буквы. При этом весь погром занял около 10 мин. Прибывшие на место большие наряды полиции разогнали толпу и произвели несколько арестов. Но немецкие погромы на этом не прекратились^[88].

Главный магазин товарищества «Эйнем» на Петровке был также заперт, у него уже дежурила полиция. Одной из групп манифестантов удалось снять с вывески малого двуглавого орла, большого же, крепко прикрепленного, пришлось оставить. Вечером все же удалось разбить и это помещение. От погромных настроений пострадал и магазин товарищества в Лубянских торговых помещениях, у Ильинских ворот. Внутри него ничего не уцелело: все было смято, побито, поломано. В магазинах фирмы по производству готового платья «М. и И. Мандль», принадлежащей австрийскому подданному Людвигу Мандлю, на Петровке, Неглинном проезде и на Сретенке были разбиты зеркальные стекла. Магазин на Тверской улице пострадал сильнее: повредили даже вещи на выставке. По сообщению газет, у этого магазина толпа шумела и, несмотря на требование полиции, не хотела расходиться. Для водворения порядка сюда пришлось вызвать конные наряды. Полностью разгромлен был магазин фирмы «Мандль» на углу Софийской и Рождественской улиц, дважды подвергавшийся нападению толпы. Здесь разбили прилавки, зеркала, сломали мебель, товар частично «растаскали». Погромщики были вооружены ломами, палками. Из-за огромного количества осколков на улице приостановилось трамвайное движение.

На Театральном проезде пострадал еще один магазин готового платья – «Боген», к которому толпа подходила около 10 и 12 часов ночи. Погромщиками была разобрана даже асфальтовая мостовая около магазина, куски которой использовались в качестве орудий. Между тем Боген оказался словаком, управляющий – поляком, а все служащие были русские. На Никольской улице подвергся разгрому галантерейный магазин Рифферта, где были разбиты окна, витрины, разбросан товар. На Кузнецком мосту пострадали магазины музыкальных инструментов Юлия Генриха Циммермана, металлических изделий австрийского подданного Артура Круппа, экипажный магазин Фермана.

В мебельном магазине АО «Яков и Иосиф Кон» были разбиты витрины и испорчена мебель. Погром магазина чешской посуды графа Отто Гарраха нанес владельцу «громадный» ущерб, так как булыжниками были разбиты не только зеркальные стекла, но и хрусталь. 11 октября на досках, которыми были заколочены витрины, был вывешен плакат с надписью: «Владелец магазина – чех, славянин». 22 октября «Голос Москвы» опубликовал заметку о графе Гаррахе представителей московской чешской колонии, пораженных разгромом чешского магазина, где доказывалось не немецкое происхождение фирмы. Погромы охватили и Мясницкую улицу, где были разбиты витрины магазинов и окна технических контор. Так, пострадали контора ревельского машиностроительного завода «Виганд», изготавливающего двигатели «Русь», техническая контора и магазин локомобилей «Р. Вольф», техническая контора фирмы по изготовлению двигателей «Отто Дейц», контора Русского общества всеобщей компании электричества, магазины «Братьев Линдеман», Эмиля Гамрина, Густава Вюстера, Генриха Ланца, «Клар», «Грингауз».

Сильно пострадали контора и магазин австрийского акционерного товарищества сталелитейных заводов «Братья Беллер». Рядом оказался разгромленным старинный магазин белья «Ю. Тегелер». В находящейся напротив большой конторе московского товарищества Сущевских заводов машин, орудий и двигателей «Г. Кеппен» были разбиты все окна. Между тем сын основателя товарищества русского подданного Кеппена был незадолго до 10 октября убит в Восточной Пруссии в бою с германцами. Также были разбиты стекла в цветочном магазине «Райбле» и гастрономическом «Дрезден»^[89].

Сначала «бушевавшие» правильно определяли, какой магазин немецкий, а какой нет. «В немецком все разнесут, а соседний шведский обойдут». Но скоро разбирать перестали: «Иностранная фамилия на вывеске – и звенят стекла, разбиваемые булыжником, то вынутым тут же из мостовой, то запасливо принесенными с собой». Не обращая внимания на надпись на окнах конторы «Э. Вейде и Э. Шульц», что фирма русская, погромщики разгромили и ее. Пострадали принадлежащие русским владельцам и российским подданным магазины «К. Лоренц и Кº», гласного думы Густава Листа. На Мясницкой улице погромщики дошли до аптеки Келлера, где успели разбить одно из окон, но были рассеяны полицией. Проехавший по улице после погромов очевидец так передавал свои впечатления: «Точно неприятель побывал в одной из главных деловых артерий города. Было жутко и стыдно глядеть. Зияли дыры на месте окон, поблескивало на электрическом свете битое стекло, белели доски, которыми наскоро зашиты злополучные магазины».

До поздней ночи полиция пыталась прекратить беспорядки. По первому требованию к месту погромов выезжали конные наряды. Но погромные настроения подавить не удалось. 11 октября все фирмы подданных враждебных России государств тщательно охранялись полицией. Магазины фирмы «Эйнем» были закрыты и спешно заколачивались досками. Оставшиеся после погрома орлы, на которых фирма имела право как поставщик императорского двора, были сняты, вывески затянуты полотном. Такой же вид имели магазины фирмы «Мандль», причем на дверях висела записка: «Служащие и рабочие – русские подданные». Всюду на улицах, где были погромы, попадались заколоченные окна, опущенные железные шторы, и масса публики перебывала там, осматривая разгромленные помещения. С утра по городу снова распространился слух, что по улицам ходят толпы подростков и разного люда и громят немецкие магазины, но до поздней ночи попытки небольших групп продолжить начатое успешно предотвращались полицией.

Враждебно настроенные манифестанты снова пытались совершить нападения на магазины «Эйнем» и «Мандль», пройти к магазинам на Мясницкой улице, однако везде их встречали сильные наряды полиции, и погромщики поворачивали обратно. И только около полуночи собравшейся на Арбате большой толпе удалось закидать камнями окна в ряде магазинов, причем пострадали в большинстве не немецкие фирмы, а принадлежащие французам и англичанам. Так, были разбиты стекла в красильной «Кутюрье», в магазине красок «Сий и Лок». Здесь же пострадали цветочный магазин Матцского и колбасная «Брош». По распоряжению московской администрации в целях недопущения беспорядков было установлено дежурство конной полиции в городских участках. Главноначальствующий над Москвой градоначальник генерал-майор А.А. Адрианов обратился к населению с воззванием, в котором указывал, что «на страже интересов Родины стоят законные власти и не случайному праздному человеку подобает решать вопрос о том, что полезно и что вредно для государства, а тем более приводить свое решение тут же в исполнение насильственными противозаконными мерами». Отметив, что «народный гимн – это молитва, а сопровождать молитву безобразием – кощунство», градоначальник предупредил, что к участникам «бесчинствующих толпищ» им будут строго применяться обязательные постановления, если виновный не подлежит более строгому наказанию по суду. А.А. Адрианов просил население помочь администрации в неуклонном поддержании порядка и спокойствия в дни, когда все силы государства должны быть направлены на отражение внешнего врага. Заканчивая свое обращение, он сообщил, что всем торговым предприятиям, которым могла бы угрожать опасность, предоставлялась возможность временно прекратить торговлю. Таким образом, в 1914 г. генерал-майору А.А. Адрианову удалось прекратить беспорядки одними увещаниями, без применения силы. Заметим, что под «силой» здесь следует понимать применение огнестрельного оружия. В остальном, как видно из содержащих описания погромов источников, для их прекращения градоначальником предпринимались далеко не одни увещательные меры.

На момент начала войны несколько тысяч российских подданных по тем или иным причинам находилось на территории Германии и Австро-Венгрии. Часть из них являлась курортниками и туристами, ибо в России были очень популярны курорты Австрии и Германии, особенно Мариенбад, Карлсбад, Баден-Баден и др. Многие россияне учились в престижных учебных заведениях Австро-Венгрии и Германии. Были и те, кто оказался на территории противника по делам бизнеса. Но самым обидным было попасть в руки врага, проезжая транзитом через территорию Германии и Австро-Венгрии.

Все мужчины – российские подданные от 18 до 50 лет, – попадавшие в категорию военнообязанных, подлежали аресту, и на них распространялся статус военнопленных. Причем им не разрешили проститься со своими родными, передать близким деньги и другие необходимые предметы. Кстати, в России с подданными Германии и Австро-Венгрии мужского пола поступили примерно таким же образом. Что касается женщин, детей и стариков, то они подвергались временному аресту с последующей депортацией на родину в основном через нейтральные страны^[90].

В первые дни войны россияне естественно стремились найти убежище, получить помощь и необходимые консультации в посольстве России в Берлине. Оно рассматривалось как единственное безопасное место в условиях полной беспомощности российских консульств в различных немецких землях и городах. Однако эти иллюзии быстро улетучились, в посольстве царили паника и полная неопределенность. Сотрудники посольства рекомендовали всем срочно, любыми способами покинуть территорию Германии и желательно через нейтральные страны. Кроме нескольких «добрых советов» посольство не могло реально ничем помочь, тем более, что и судьба самого посольства в первые дни войны была неясной. В некоторых случаях оно выдавало небольшие суммы денег и бесплатные билеты россиянам, которые по тем или иным причинам оказались без средств к существованию. Этих денег, как правило, хватало только на приобретение билета на выезд из Германии. Следовательно, российские подданные оказались слабо защищенными от произвола германских властей.

Князь Ф.Ф. Юсупов накануне войны находился в Германии и был свидетелем ожесточенного отношения местного населения к русским: «В июле мы приехали в Киссинген. Атмосфера в Германии показалась нам крайне неприятной. Немцы упивались нелепыми газетными статейками о Распутине, бесчестившими нашего государя. Отец верил, что все обойдется, но вести приходили одна другой тревожней. Вскоре после приезда получили мы телеграмму от великой княгини Анастасии Николаевны, супруги нашего будущего главнокомандующего. Великая княгиня умоляла вернуться как можно скорее, пока выезд из Германии свободен. Австро-Венгрия напала на Сербию. В ответ Россия 30 июля объявила всеобщую мобилизацию. На другой день рано утром о том сообщили официально. Весь Кис-синген пришел в броженье. Толпы шли по городу с бранью и угрозами в адрес России. Пришлось вмешаться полиции, чтобы навести порядок. Уезжать надо было немедля. Матушку, больную, перевезли на носилках на вокзал, где сели мы в берлинский поезд. В Берлине царил хаос. Суматоха была в отеле „Континенталь“, где мы остановились. На другой день в восемь часов утра нас разбудила полиция. Пришли арестовать меня, нашего врача, отцова секретаря и всю мужскую прислугу. Отец тотчас позвонил в посольство, но ему отвечали, что все очень заняты и приехать к нам никто не может. Тем временем арестованных поместили в гостиничный номер, рассчитанный от силы человек на пятнадцать. Набралось нас, однако, с полсотни. Час за часом стояли мы, не имея возможности двигаться. Наконец нас отвели в комиссариат. Посмотрели наши бумаги, назвали нас „русскими свиньями“ и объявили, что упекут в тюрьму всякого, кто через шесть часов не покинет Берлина. Только к пяти смог я вернуться в гостиницу и успокоить отца с матерью. Думали они, что меня им уже не видать»^[91].

Оказалось, что выбраться из Германии практически невозможно: «Надо было решать немедленно. Ирина позвонила по телефону кузине, кронпринцессе Цецилии. Та обещала переговорить с кайзером и тут же дать ответ. Отец в свой черед пошел посоветоваться с русским послом Свербеевым. „Увы, моя миссия тут закончена, – сказал посол, – и не знаю теперь, чем вам помочь. Все же приходите вечером“. Времени не оставалось. Арестовать нас могли с минуту на минуту. Отец бросился к испанскому посланнику. Тот объявил, что не даст в обиду русских в Германии, и обещал прислать к нам своего секретаря. Тем временем позвонила кронпринцесса и сказала, что ей очень жаль, но помочь она не в силах. Собиралась заехать к нам, но предупредила, что кайзер отныне считает нас военнопленными и через адъютанта пришлет нам на подпись бумагу о нашем местопребывании: гарантирован нам выбор из трех вариантов и корректное обращение. Подоспел испанский секретарь. Не успели мы объяснить ему всего дела, как явился кайзеров адъютант. Он торжественно вынул из портфеля лист бумаги с красною восковою печатью и протянул нам. Текст бумаги гласил, что мы обещаем „не вмешиваться в политику и остаться в Германии навсегда“. Мы оторопели! С матушкой случился нервный припадок.

Она сказала, что сама пойдет к императору. Я показал нелепую бумагу испанцу. „Как можно требовать подписать подобную чушь? – вскричал он, прочитав. – Нет, тут явно какая-то ошибка. Наверно, не „навсегда”, а „на время военных действий“. Наскоро посовещавшись, мы вернули бумагу немцу, просив подтвердить правильность текста и привезти документ завтра в одиннадцать»^[92].

Решено было пойти на хитрость. «Отец снова поехал к Свербееву в сопровождении испанского дипломата. Наконец условились, что испанец потребует у министра иностранных дел фон Ягова предоставить в распоряжение русского посла специальный поезд для членов посольства и прочих русских граждан, желающих выехать из Германии. Список предполагаемых пассажиров министру сообщат немедленно. В списке, обещал Свербеев, будем и мы. Потом он рассказал отцу, что в тот день вдовствующая императрица Мария Федоровна и великая княгиня Ксения ехали поездом через Берлин. Узнав, что мы в „Отель-Континенталь“, они хотели было заехать к нам и увезти нас с собой в Россию. Но было поздно. Судьба их самих висела на волоске. Злобная толпа била стекла и срывала шторки в окнах вагона государыни. Императорский поезд спешно покинул берлинский вокзал. На другой день рано утром мы поехали в русское посольство, а оттуда на вокзал к копенгагенскому поезду. Никакого сопровождения, как полагалось бы иностранной миссии. Мы отданы были на милость разъяренным толпам. Всю дорогу они швыряли в нас камни. Уцелели мы чудом. Среди нас были женщины и дети, семьи дипломатов. Кому-то из русских палкой разбили голову, кого-то избили до крови. С людей срывали шляпы, иным в клочья изорвали одежду. Наш автомобиль был последним. Нас приняли за прислугу и не тронули. За минуту до отхода поезда прибежали наши слуги, перепутав вокзал. В панике они растеряли по дороге наши чемоданы. Мой камердинер, англичанин Артур, остался в гостинице с большей частью вещей, делая вид, что отлучились мы ненадолго. Артура арестовали и насильно удерживали в Германии все время войны. Только когда поезд тронулся, мы вздохнули с облегчением. Впоследствии выяснилось, что вскоре после нашего отъезда кайзеров адъютант явился в гостиницу. Когда императору Вильгельму доложили о нашем бегстве, он приказал арестовать нас на границе. Приказ опоздал. Мы проехали беспрепятственно. Несчастного адъютанта послали в наказанье на фронт»^[93].

Из Германии удалось перебраться в Данию. «В Копенгаген мы приехали даже без зубной щетки. Отправились в гостиницу „Англетер“, и тут же начались визиты: посетили нас король и королева Дании со всеми родственниками, императрица Мария Федоровна с дочерью, тещей моей, и многие прочие, оказавшиеся проездом в датской столице. Все были потрясены случившимся. Императрица просила и добилась нескольких поездов для многочисленных русских, не имевших возможности вернуться на родину своим ходом. Назавтра мы покинули Данию. С парохода, плывшего в Швецию, императрица с явным волненьем смотрела, как удаляется берег родины ее. Но долг звал в Россию. В Финляндии нас ждал императорский поезд. Финны радостно приветствовали ее величество во все время пути. В Дании до нас дошли слухи о якобы финском восстании. Теперь эта встреча слух опровергла. А Петербург выглядел по-прежнему. Казалось, нет никакой воины»^[94].

Большой интерес вызывают дневниковые записки врача Верхнеудинской больницы Забайкальской области Михаила Владимировича Танского, который со своей женой Екатериной Александровной был в августе 1914 г. в туристической поездке в Германии. 23 июля 1914 г. Танские прибыли в Берлин. Нахождение в городе омрачалось тревогой, а «самым насущным вопросом… являлся вопрос о… выезде из Берлина…Для этого необходимо было направиться в испанское посольство, под покровительство которого были отданы русские». На самом деле оказалось, что «посольство только визирует паспорт (ставит на нем свой штемпель и этим как бы берет официально под свою защиту)». «Физиономия города, – писал М.В. Танский, – резко изменилась: куда девалось прежнее спокойствие, беспечность?… Вокзальные платформы загромождены багажом, места в вагонах берутся с боя, и билеты продаются только до швейцарской границы», курс рубля резко упал, затем прекратились обменные операции, золото и серебро исчезло из обихода. Единственным удобным и быстрым путем возвращения домой был путь через Берлин. В последующем «заботы о русских подданных были возложены по договоренности на датское посольство в Берлине», оно решало вопросы о возвращении их на родину, но для этого требовалось время^[95].

Жизнь русских в Берлине осложнялась тем, что «немцы в первые дни войны буквально все болели шпиономанией», поскольку «само правительство внушило народу, что Берлин полон шпионов, и призывало толпу следить за всеми иностранными подданными. Кайзер чуть ли не ежедневно обращался к народу со своими воззваниями, которые в форме афиш большого формата с неизменною надписью „К моему дорогому народу“ с государственным одноглавым с распростертыми крыльями орлом, с подписью „Вильгельм“ расклеивались на всех перекрестках. В результате такого патриотического сыска немцы тащили в участок не только чужих, но и своих… Даже самые элегантные дамы сыском не стеснялись; в то же время все проявляли крайне грубое отношение». Когда шпиономания достигла угрожающих размеров, кайзер обратился к подданным с новым воззванием, напоминая, что «большинство русских в Берлине – больные с курортов, что немцы ведут войну не с мирными гражданами, а на полях сражений… После таких воззваний, а главным образом и потому, что миновали первые, особенно острые, дни войны, отношение немцев стало ровнее, покойнее, можно уже было более свободно ходить по улицам, ездить в трамваях, по железной дороге – никто не трогал, нужно было только избегать говорить по-русски»^[96].

Постепенно Танские привыкли к сложившемуся положению, поселились на Auguststrasse, расположенной вдалеке от центра Берлина, и вернулись к традиционному, выработанному годами ритму повседневной жизни в Верхнеудинске (утренний кофе, обед «в час дня, а затем в большинстве случаев я оставался один и предавался чтению всяких случайных книжонок… Часов в 5–6 вечера пили чай, затем довольно часто засаживались играть в тетку… В 10–11 часов ужинали, и день заканчивался. Одним из постоянных развлечений, в особенности во время усиливавшейся тоски, было раскладывание какого-нибудь немудреного пасьянса»). Ни мебель («комната наша окнами выходила на улицу, уютная, просторная, с хорошей мебелью, такой работы и отделки, какой в России можно найти только у лучших мастеров, – диван, письменный стол, шкафчик, умывальный столик, гардероб, две кровати»), ни продуктовый набор («мясо для супа или две котлетки, бутылка молока, картофель, квашеная капуста, хлеб, коренья, крупа, масло, фрукты для компота, селедка, яйца») не отличались от домашних. Жизнь «в немецком плену» была скромной («жили экономно на две марки (обмен вышел марка 1 руб. 30 коп.) – не знали, сколько времени придется здесь пробыть») и «протекала в большом однообразии, с раннего утра до поздней ночи, окрашенная гнетом пленения и тоскою по родине». Можно с уверенностью говорить о том, что так протекало пребывание в Берлине первых месяцев войны многих средней руки путешественников^[97].

Несмотря на тяжесть и неопределенность ситуации, М.В. Танский не потерял чуткого взгляда, остроты восприятия, фиксируя особенности жизни Берлина с первых дней войны. Традиционный уклад с началом войны не изменился: «Жизнь на нашей улице начиналась рано… Появлялся фургон с молоком, хлебом, углем… затем хозяйки… ученики с сумочками, направлявшиеся в школы… торговцы зеленью, овощами, фруктами… С часу дня на улице появлялись ребятишки всех возрастов и улица наполнялась шумом и гамом… Самая любимая забава у детей бегать на роликах… так же как и у нас играют в классы, чертя по мостовым мелом, в пятнашки и проч. Вечером улица хорошо освещалась… появлялись взрослые спортсмены на роликах, которые проделывали сложные фигуры. Затем движение понемногу ослабевало и улица затихала»^[98].

Отдаленность улицы, на которой жили Танские, способствовала тому, что здесь образовалась «маленькая русская колония», с течением времени изменилось отношение к русским: «Обращались с нами вежливо, были дружелюбны». «В общем-то, хозяева наши относились к нам хорошо… Нередко проглядывалось даже сочувствие к нашему тяжелому положению, и мы за доброе отношение были признательны и благодарны». Наблюдая за «хозяевами», М.В. Танский подмечает глубокую привязанность их друг к другу и наивные знаки внимания, проявлявшиеся «с какой-то трогательной детскою наивностью и простоватостью». Такой же наивной простоватостью было пронизано и отношение к императорской чете: мужчины «боготворили» кайзера, женщины преклонялись перед императрицей, ездили к дворцу, чтобы «увидеть проезд императрицы и думать потом, что именно ей императрица махнула платочком и подарила улыбку»^[99].

М.В. Танский сумел подметить различные проявления жизни Берлина, который «с началом войны оказался в трагикомическом положении. Пришлось сразу из патриотических побуждений перекрашивать, замазывать… массу вывесок, так как Германия оказалась в войне с пятью государствами. Не переделывать же было нельзя хотя бы из чувства самосохранения: так гостиницу „Харьков“ толпа разрушила». Неприятно поразил вид здания английского посольства: «в окнах не было ни одного целого стекла… посольство толпа разгромила», как только немцы узнали об объявлении Англией войны Германии. Удивление путешественника вызвал факт того, что «для большинства немцев объявление войны Англией было большой неожиданностью». Здание русского посольства погрому не подвергалось, но от него «тоскою веяло… как от покойника, среди живых… оно выглядело мертвецом»^[100].