Странный Брэворош

8.

Горе – оно всегда неожиданно. Оно пронзает, как внезапная мол- ния: ярко и тихо. Это только потом начинаются раскаты душевной боли-грома.

Внезапной посреди августа стала и папкина смерть. Утром он, как всегда, отправился со своим портфельчиком в контору, а часов в пять вечера у их хаты остановилась бричка бригадира Ивана Фи- липповича. Не слезая с нее, бригадир прокричал во двор:

– 

Марийка, давай бегом в бричку, там твоему Васылю погано!

Мать

как

была

в

домашнем

ситцевом

халате,

выбежала

на

ули-

цу и запрыгнула в бригадирову бричку. Странно было видеть их с бригадиром рядом: бричка – транспорт индивидуальный, началь- нический. Вороной конь по кличке Вороной резко фыркнул и понес мамку с бригадиром в фельдшерский пункт.

Вернулась мамка часа через два. Вернулась одна. Она пришла, шатаясь, как часто, пошатываясь, возвращался папка. Молча, не замечая Глебки, мамка вошла на веранду и повалилась на кушетку. Боже, как она рыдала! Это было даже не рыдание. Это было клоко- тание мамкиной души.

Потом она вдруг замолчала и как-то неестественно ровно и мед- ленно встала с кушетки. Она подошла к коляске сына, сильными руками притянула его к себе и стояла, как мадонна, глядя куда-то глубоко в себя.

Странно, но Глебка все-все понимал. Он сам удивлялся своей понятливости. Он даже осознал, что сильно повзрослел за какие-то минуты, или часы.

Вскоре в их дворе появилась уйма народа. В основном то были женщины, которые занимались подготовкой к поминкам. Пришла помогать соседка тетка Люська, в честь которой папка когда-то назвал козу, и даже Ганна Герасимовна. Она вошла во двор, обняла своими огромными ручищами мамку, и они долго стояли, обняв- шись, и плакали на два голоса.

Обычно умершего односельчанина в райцентр не отвозили: гото- вили его к похоронам в его же хате. Пожилые женщины приходили обмывать покойника и переодевали его в чистую одежду. Он лежал на столе или на кровати, дожидаясь, пока его переложат в гроб, кото- рый изготавливал плотник Хома Митрич в своей майстэрне. Гробы у Хомы Митрича получались справные: очень добротные, аккуратные

и даже красивые, если такое слово вообще можно употреблять по отношению к гробу. Гроб по-украински – труна. Звучит, как струна! Звучит торжественно, волнующе. Не просто ящик с покойником, а вместилище большой человеческой тайны.

В случае с папкой все было по-другому. Его тело, как слышал разговоры Глебушка, повезли в район для экспертизы. Оказывается, в день случившегося несчастья в папкину контору нежданно за- явился второй секретарь райкома Вэлыкохатько и с места в карьер стал почему-то орать, что научит папку уважать советскую власть. Папка в тот момент подсчитывал в огромной амбарной книге оче- редные «палочки». Ничего не понимая, он долго молча смотрел на Вэлыкохатько, а потом вдруг резко встал и, как говорили очевидцы случившегося, «упал, как убитый». Прибежавшая фельдшерица Галя ничем помочь не смогла, хотя и честно пыталась. Бездыханного папку отнесли в фельдшерский пункт. Через час или два из района приехала машина скорой помощи и увезла папку не то в больницу, не то в какую-то экспертизу. Шептались и о том, что второй секретарь райкома Вэлыкохатько «дужэ трусывся», когда осознал, что смерть папки могут связать с его ором.

Через какое-то время собравшиеся в хате женщины стали повторять слово «инфаркт», которое показалось Глебушке уди- вительно красивым. Было непонятно, почему, произнося его, женщины печально поглядывали на мамку и на щеках у них по- являлись слезы.

Ситуация была странной и очень необычной. Почему-то все, кто приходил в их хату, гладили Глебушку по стриженой голове и совали ему в руку кто что: коржик, конфетку, кусок плачинды. Глебушка был удивлен такому вниманию. Оно ему даже нравилось. Но скорбные лица женщин не позволяли в полной мере ощущать праздник. К тому же, с каждым прикосновением к своей макушке он почему-то вспоминал, что недавно стриг его папка.

Приходили знакомые рыбаки, которым папка ставил в конторе

«палочки», приносили рыбу. Глебка видел, как мамка пыталась заплатить им за рыбу деньги, но лица мужчин суровели, и мамка прятала деньги в карман халата. Тогда мамка просила рыбаков вы- пить «за упокой души Васыля». Мужчины соглашались и выпивали медленно, с достоинством. Потом, как и женщины, они гладили Глебушку по макушке и, не торопясь, уходили по своим делам.

Колхозного счетовода Васыля Федоровича Брэвороша хоронили всем селом. Народу пришло много-много. Глебушка не ожидал, что в Мартоноше живет так много людей. Даже дед Илько притащился. Казалось, что он впервые в жизни был почти трезв. Он стоял не- много в стороне от всех и смотрел куда-то вбок, как будто немного стеснялся своей трезвости.

Папка лежал в гробу серьёзный и сосредоточенный. Он был в своем пиджаке и в рубахе-вышиванке. Рядом с гробом стоял на своих полутора ногах военрук, историк и физкультурник Иван Фи- липпович. В руках он держал красную подушечку с черной каймой, на которой рядом с медалью «За боевые заслуги», которую Глебка сразу узнал, лежала еще какая-то. На кладбище играл настоящий духовой оркестр. Он был небольшой, но чувствовалось, что музы- канты знают свое дело. Они играли проникновенно и так громко, что Глебке хотелось заткнуть уши. Потом музыканты вдруг замолчали и начал говорить голова сельсовета Мыкола Григорич. Он говорил долго и страстно, словно спорил с папкой насчет футбольного стади- она. Но папка ничего не возражал, а только лежал себе с закрытыми глазами и, наверное, думал о чем-то своем.

Мамка стояла возле папкиной головы в черном платке и сама была какая-то черная. Она уже не плакала, а все время рвалась к папке, но крепкие руки Ганны Герасимовны не отпускали ее.

Потом папку зарыли в землю и люди стали расходиться. Многие пошли во двор Брэворошей, где были накрыты поминальные сто- лы. На столах стояли тарелки с белым киселем, тарелки с жареной рыбой и с хлебом, порезанным большими ломтями, и граненые ста- канчики. В них молчаливые женщины наливали собравшимся на по- минки людям горилку. Все сначала пили молча, а потом заговорили. Скоро в разговорах даже начал проскальзывать смех: вспоминали всякие смешные истории, связанные с папкой. Их оказалось много. Глебушка, сидя у себя на веранде, слышал эти рассказы и смех. Он понимал, что в селе папку любили, хотя он и не понимал, за что. Потом вдруг какой-то сипловатый голос затянул было песню, но на солиста цыкнули. Он замолчал, потом запел опять и на этот раз его поддержали нестройные голоса, которые вскоре как-то выров- нялись, подстроились друг под друга и зазвучали так слаженно и красиво, что Глебушку вдруг пронзила незнакомая взрослая боль. Он представил себе зарытого в землю одинокого папку. Папка не

мог теперь ни песню спеть, ни горилки выпить. Даже его, Глебуш- ку, отругать за что-нибудь – и то не мог. Глебушка сидел в коляске на веранде, смотрел через оконное стекло на певших людей, и его душили слезы. Но он не плакал. Ему было ясно, что папке бы это не понравилось.

9.

После того, как схоронили Васыля Федоровича, Глебушкина жизнь мало в чем изменилась. Мамка, как и прежде, каждое утро, по- доив Люську, вела ее на выгон, а потом торопилась на работу в ясли. Глебушка оставался один, и ему это нравилось. Он думал о своей будущей взрослой жизни, о том, как будет во всем помогать мамке, как станет заботиться о ней. Спустя время после мамкиного ухода, когда солнце было уже высоко-высоко, он подкатывал на коляске к печке и осторожно вытаскивал небольшим ухватом казанок с едой. Казанок был его собственный – маленький и не очень тяжелый. Еда в нем до обеда оставалась еще теплой. Обычно в казанке была картошка или каша, которую Глебушка ел деревянной ложкой. Са- мое приятное было в конце. Глебушка засовывал в казанок кусок белого домашнего хлеба и немного ждал, пока тот пропитывался теплой юшкой. То было его собственное открытие: никто не учил его кушать таким способом. Он съедал кусок влажного хлеба, а потом клал туда еще один, который так же пропитывался юшкой. Он вы- езжал из хаты во двор, чтобы поделиться этой вкуснотой с Пиратом. Пес знал толк в ритуалах объедания и заранее заговорщицки вилял хвостом, ожидая кусок хлеба. То была их большая тайна, о которой не знала ни одна живая душа.

В один из таких дней Глебушка в очередной раз собрался совер- шить свой марш-бросок к печке, но вдруг увидел папкин знаменитый портфельчик. Тот стоял в углу, как и прежде. На секунду Глебушке даже показалось, что папка прямо сейчас войдет в хату, привычным движением протянет руку к портфельчику, возьмет его за матерча- тую ручку и отправится на работу. Но папки не было. Он лежал в земле на кладбище над яром. А впереди, внизу, разливалась Большая Высь. Глебушка вдруг осознал себя одиноким-одиноким. Так одино- ко ему до сих пор почему-то не было. Папкин портфельчик словно подчеркивал это его одиночество. Вот сейчас он возьмет портфель, откроет, а никто за это его даже не отругает, не пристыдит. Потому

что нет больше папки и ругать больше некому. И стричь его теперь тоже никто никогда не будет. Мальчик представил себе, как его не- стриженые волосы все растут и растут. Вот из-за них уже не видно коляски и даже всей хаты. Стало очень одиноко и страшно. Глебушка нагнулся, взял в руки портфельчик и без колебаний открыл его. Он ожидал, что случится что-то волшебное, неожиданное. Так и произо- шло. Как только он открыл застежку портфельчика, дверь отворилась и на пороге появилась мамка. Она стояла в проеме двери и печально смотрела на сына. Глебушке стало неловко от своего самовольства:

– 

Портфельчик

папкин,

–

пролепетал

он,

словно

ситуация

нуж-

далась

в

каком-то

пояснении.

– 

Теперь он твой – ты же единственный мужчина в семье, – ска-

зала

мамка.

–

Открывай,

не

стесняйся.

В портфельчике лежало несколько волшебных вещей. Во- первых, это был настоящий химический карандаш с металлическим колпачком на конце, чтобы не ломался грифель. Был там и перочин- ный ножичек, который папка называл трофейным. Ножичек был малюсенький, как игрушечный. Но главное – он был складным и на удивление острым. Глебушка это знал точно, потому что папка не раз и не два точил им свой химический карандаш. Делал он это на удивление ловко. Грифель получался ровненьким и красиво ограненным со всех сторон. Но главным богатством, хранившимся в портфельчике, было, конечно, настоящее увеличительное стекло, которым можно было выжигать на чем угодно: хоть на дереве, хоть на руке. На дереве получалось красиво, а на руке очень больно. Глебушка это знал наверняка, потому что видел, как однажды папка выжигал у себя на руке появившуюся неизвестно откуда бородавку. Папка кривился тогда от боли, но бородавку выжег напрочь. Вот такой герой был у него папка.

И еще в портфельчике лежала фотография. Точнее, даже не фотография, а открытка, похожая на фотографию. На ней было изображено что-то не совсем понятное: огромные дома, широченная улица и на ней столько народа и машин, что во всем райцентре не наберется.

– 

Это

Америка!

–

догадался

Глебушка.

– 

Нет, это не Америка, сынок, – грустно улыбнулась мамка. –

Это Ленинград. Папка всегда мечтал там побывать. Говорил, что там,

представляешь,

летом

не

бывает

ночей!

Светло,

как

днем!

– 

И

люди

не

спят?!

–удивился

Глебушка.

– 

Не знаю, – смутилась мамка. – Спят, наверно, как не спать.

Только

все

равно

чудно

как-то.

И

еще

папка

говорил,

что

в

Ленин-

граде недавно открыли очень красивое метро. Это такие поезда,

которые ездят

под

землей.

– 

Под

землей?

–

засомневался

Глебушка

и

вспомнил

опять

пап-

ку. Он ведь теперь живет под землей. – Вот вырасту и повезу тебя в

Ленинград,

–

твердо

решил

Глебушка.

–

Посмотрим,

как

там

люди

живут.

А

ночевать

уедем

в

Мартоношу!

– 

Договорились,

–

сказала

мамка

и

почему-то

заплакала.

10.

Волшебство – вполне обычное дело. Надо просто уметь колдо- вать или иметь знакомого волшебника. Глебушка это знал всегда.

Вечером к ним во двор заглянул голова сельсовета Мыкола Гри- горич. Мамка предложила ему пройти в хату и выпить «с устатку», но Мыкола Григорич решительно замахал рукой:

– 

Я, Марийка, к тебе не просто так зашел по-соседски. Я к тебе

по

важному

делу

зашел.

По

делу,

можно

сказать,

государственному.

Мамка удивленно посмотрела на Мыколу Григорича. На лице ее появился испуг.

– 

Какое

такое

государственное?

Я

что,

депутат

сельрады?

Или,

может, секретарь райкома? Не шуткуйте, Мыкола Григорич, объ-

ясните

толком.

– 

Ты,

Марийка,

не

секретарь

райкома,

это

дело

известное.

Кстати, Вэлыкохатько, второй секретарь райкома, из партии по-

летел. И из райкома полетел, конечно. За грубость с товарищами.

Инфаркт Васыля – это, оказывается, так, грубость. Но партийное

расследование было. Все ж, как ни крути, а Никита Сергеич наш,

за

народ

стоит.

Глебушка представил себе, как Никина Сергеич, похожий на сказочного богатыря, стоит, широко расставив ноги, а за ним – ме- ленький такой народ. Народ к ножище его прижимается, трется об нее, как плешивый кот Барсик. А из огромной хаты-райкома прямо в окно вылетает гадкий Вэлыкохатько. Картуз с него слетает, а он летит выше неба и орет:

– 

Помогите,

добрые

люди,

помогите!!!

А люди ему не помогают, только кулаками с земли грозят.

– 

Так

вот,

Марийка,

–

Мыкола

Григорич

заговорил

своим

зычным поставленным голосом. – Тебе хлопца теперь надо под-

нимать.

Одной,

как

ты

понимаешь.

Колхоз,

конечно,

поможет.

И я по-дружески, по-соседски. Но возможности наши пока, сама

знаешь, не очень значительные. Ограниченные, можно сказать, эти

возможности, хотя они, эти возможности, пока и есть. Главное, –

Мыкола

Григорич

сокрушенно

посмотрел

на

Глебушку,

–

парень

у тебя хотя и смышленый, но, сама знаешь, инвалид практически.

В селе у нас из медпомощи – только Галька-фельдшерица, а это,

как

известно,

меньше,

чем

ничего.

От

нее

только

вред.

Заболеешь,

не

дай

Бог,

она

такого

тебе

предпишет,

что

лучше

бы

сразу

помер,

без

ее

издевательства

над

человеческим

организмом.

– 

К чему

вы

это

все,

Мыкола

Григорич?

– 

К тому, что и в районе тебе с хлопцем не помогут. И в области

даже. Нет у них, как бы тебе, дурехе, проще сказать, подходящего

консилиума,

поняла?

– 

Так,

может,

в

самый

Киев

за

ним

съездить?

–

напряглась

мамка.

– 

За

кем

съездить?

–

растерялся

голова.

– 

Ну, за этим, как вы сказали, за лекарством этим, за консили-

мом,

или

как

там

его,

–

еще

больше

засмущалась

мамка.

– 

Эх, Марийка, – Мыкола Григорич стиснул в кулаке свой кар-

туз. – Не в лекарствах тут дело, хотя и без них никуда. Тут светилы

нужны,

понимаешь!

Такие,

чтоб,

как

рентген,

хлопца

глазами

про-

щупали, умными руками помяли и решили, фигурально выражаясь,

как его продиагностировать. Нет у нас таких! Ни в Кировограде,

ни даже в Киеве! Все силы война прибрала. До сих пор медицина

оправиться

не

может.

– 

Что же

делать?! –

запаниковала мамка.

– 

Продуманный

вопрос,

Марийка.

Продуманный.

В

Москву

тебе

ехать сложно. Столица, сама понимаешь. Там тебя с Глебушкой не

ждут. Там такие дела решаются, не до тебя будет. В Ленинград тебе

ехать

надо,

Марийка.

Там

народ

интелихентный.

Врачи

там

–

выс-

ший сорт, академик на академике. Они точно помогут. А не помогут,

домой

вернешься,

куда

деваться?

– 

Так

на

что

я

поеду,

Мыкола

Григорич,

–

охнула

мамка.

–

У

меня

ж

денег,

сами

знаете.

– 

Продуманный вопрос, говорю тебе, продуманный. Слушай

сюда.

Год

этот

–

год

хороший

для

сельского

хозяйства.

Яблок

уро-

дилось, сама знаешь, всем колхозом за сто раз не съесть. На них, на яблоки эти, будь они неладны, – ни людей, ни поросят не хватит. Думали в колхозе вино из них давить и государству сдавать, так бочками не запаслись. Кто ж знал, что так с урожаем ладно вы- йдет? Неурожай – плохо, а урожай – еще хуже! А государство по головке не погладит. Государство тебе – не мамка, а строгий на- чальник. Руководитель, можно сказать. Одним словом, заседало вчера правление колхоза и приняло мудрое решение: колхозные ясли надо закрыть!

– 

Как это

и

при

чем

тут

яблоки?

– изумилась

мамка.

– 

Нету в тебе, Марийка, прости, господи, диалектики! – при-

стыдил

мамку

голова

сельсовета.

–

Простого

не

понимаешь.

Мамка сконфуженно опустила голову.

– 

Разъясняю, – голос головы стал еще поставленней, – уро-

жай в колхозе неожиданно огромный, рабочих рук не хватает. Все

работники яслей, включая деда Дэдула, переводятся на военное

положение – в смысле на уборку урожая. С детьми в яслях некому

сидеть.

Дети

–

цветы

жизни,

а

тут

уже

не

цветы,

а

готовый

урожай

пропадает,

понимаешь?

– 

Понимаю,

–

поспешно

закивала

мамка,

–

но

как

же

детки?

– 

Будут развиваться в автономном режиме – пусть мамки их с

собой

на

делянки

берут,

к

труду

приучают.

При

проклятом

царизме,

знаешь,

как

было?

А

мы

чем

хуже?!

Но

и

это

еще

не

все.

Главное

не

сказал!

Правление

нашего

колхоза

приняло

решение

зафрахтовать

у

государства

три

железнодорожных

вагона

и

прямым

ходом,

так

сказать,

без

посредников,

отвезти

в

Ленинград

аж

три

вагона

яблок!

Мыкола

Григорич

посмотрел

на

мамку

взглядом

маршала

Жу-

кова,

только

что

подписавшего

Акт

о

безоговорочной

капитуляции

Германии.

– 

Тебе,

Марийка,

колхоз

доверяет

сопровождение

яблок

до

са-

мого города-героя Ленинграда! Получишь все сопроводительные

документы, доставишь все три вагона в Ленинград. С яблоками у них

дела

плохи,

а

у

нас

–

сама

знаешь.

Так

что,

всем

хорошо:

и

колхозу,

и

городу

Ленина

и

тебе

лично!

– 

А

мне-то

почему?

–

засомневалась

мамка.

– 

А вот почему, голова твоя два уха! Яблоки самолично продашь

на колхозном рынке, а деньги честь по чести перешлешь в колхоз

переводом.

За

это

колхоз

наградит

тебя

премией

в

нужном

размере.

– 

Да какие уж там размеры, Мыкола Григорич?! Я ж торговать

не

умею.

– 

Не боги, как говорится, Марийка, горшки обжигают! В Ле-

нинграде тебя встретит сам заместитель начальника «Ленплодо-

вощторга» товарищ Матвей Иосифович Цукерман. Наш земляк –

из

Златополя.

После

войны

как

перебрался

в

Ленинград,

так

там

и

живет. Каждый год в Златополь в отпуск приезжает. Вот и в этом

году приехал – ахнул: такой урожай пропадает! На днях был он в

нашем колхозе. Посоветовались мы и решили насчет яблок. Все

организаторские заботы он берет на себя. Человек он надежный,

порядочный,

не

подведет,

не

обманет,

не

беспокойся.

Но самое главное, – Мыкола Григорич поправил свои окуляры, – возьми с собой Глебушку. У товарища Цукермана в медицинских кругах – очень хорошие возможности. Они толк в витаминах, как никто понимают, а он их этими витаминами снабжает. Понимаешь взаимосвязь и взаимовыручку?

– 

Понимаю,

Мыкола

Григорич,

понимаю.

Но

хата

моя

как

же?

И Люська, и куры, и Пират с Барсиком…

– 

За

хату

не

беспокойся,

приглядим.

Живность

твою

временно

возьму к себе. А куры – что куры. Ты их с собой в дорогу нагото-

вишь

–

путь

неблизкий,

дней

пять

будете

ехать.

Да

и

в

Ленинграде

что-то кушать надо. Не святым же духом вам питаться. Яблоками

не наешься, да и поперек

горла уже эти яблоки.

Голова сельсовета ушел, а мамка еще долго смотрела в сторону калитки. Даже Глебушке было ясно, что жизнь их опять переворачи- валась на другой бок. Что там будет в их новой жизни – совершенно непонятно. Но и так жить, ничего не меняя, ничего и не изменишь. Ему же, Глебушке, казалось, что еще немного усилий – и путь к ко- мандованию полком станет прямым, как мост через Большую Высь.

11.

Сборы в Ленинград были долгими, суматошными и бестолко- выми. Мамка ежедневно пешком моталась от правления колхоза до станции, где к отправке готовились вагоны с яблоками. Нужные бумаги были оформлены быстро, а вот с вагонами было много не- утыков: то доски в полах вагонов оказывались гнилыми, то замки на засовах отсутствовали, то решётки на окнах для обеспечения вентиляции и безопасности вагонов были сломаны. Позаботиться

пришлось и о сооружении нар и оборудовании печки-буржуйки. Тут выручил безотказный плотник Хома Митрич. Он прямо в ва- гоне, где предстояло ехать Глебушке с мамкой, соорудил широкие и невысокие нары, в противоположном углу, в закоулке, умудрился смастерить почти элегантный нужник со съемной частью половой доски для естественных целей. А возле дверей вагона прибил к полу доску-тормозок, чтобы фиксировать Глебушкину коляску. И петельку специальную устроил, чтобы удерживала коляску вместе с Глебушкой.

Хома Митрич все предусмотрел! Даже маленький курятничек организовал прямо в вагоне, объясняя мамке:

– 

Ты,

Маня,

кур

живыми

вези.

Так

сохраннее

будет.

Ты

их

сюда

посади, да и бери по одной для бульонов там ваших. Ребёнку бульон

в дороге

лучше

всего

на

пользу.

Мамка благодарно кивала, прикидывая, что трех кур ей с за- пасом хватит. А остальных можно соседям раздать в благодарность за поддержку.

– 

Поедете, что те королевишна с прынцем! – убежденно говорил

плотник

Марийке.

Все

удобства

–

в

лучшем

виде.

Хлопчику

скучно

ж будет ехать взаперти. Пусть на колясочке сидит себе у дверей, да

любуется

видами,

как

в

кино

в

клубе.

Он же, Хома Митрич, сделал в вагонах специальные бурты для перевозки яблок: чтоб не подавились при движении состава.

– 

Поезд-то машина глупая, хоть и большая. Прет так, что павид-

лу привезешь в Ленинград, а не яблоки. А человек все продумать

должен

заранее:

он

не

машина,

с

него

потом

спросится!

Домашние дела разрешились как-то неожиданно легко. Только с козой Люськой и с Пиратом расставаться было затруднительно, но Мыкола Григорич заверил:

– 

Все,

Марийка,

будет

абге

махт!

Культурный человек всегда убедительней некультурного. Глебушка еще никогда ни с кем не расставался. С ним расстава-

лись. Сначала Гаврик, потом – папка. Казалось бы, какая разница: ты расстаешься, или с тобой расстаются? Оказалось, разница есть. Когда расстаются с тобой, ты уже ничего поделать не можешь. Такое расставание больное, но когда расстаешься ты – это ещё больнее. Ведь кажется, что в твоей власти не расставаться, изменить все к лучшему.

Глебушка это понял, когда настала пора уезжать на станцию. Они с мамкой побывали на кладбище – попрощались с папкой и с другими родными могилами. А там их – полсела. Мамка у каж- дой поплакала, у каждой что-то пошептала. Глебушка сидел возле папкиной могилы и не сводил с нее глаз. На холмике еще не успела вырасти трава, но искусственные цветы умудрились уже поблёк- нуть. Старательный паук устроил возле креста свою западню, и в него попалась несмышленая муха. Глебушка поднял с земли сухую веточку и освободил дурёху. Та, не поблагодарив, улетела.

С живыми прощаться было тоже нелегко. Пока Мыкола Гри- горич грузил на подводу пару самодельных чемоданов, клетку с курами да узелок с едой и Глебушку с его коляской, мамка обнялась с соседками и все они разом заплакали на разные голоса.

– 

Цыц вы, кляти бабы, – деликатно прервал прощание голова

сельсовета.

–

Не

на

фронт

провожаем.

Насплетничаетесь

еще.

–

Он

сам

сел

на

подводу

за

вожжи

и,

дернув

ими,

негромко

скомандывал:

– 

Но,

лыдащё!

Две молодые гнедые лошадки резво понесли подводу. С таким темпом до станции им было ходу не больше часа.

Последнее, что запомнил Глебушка, это тын родного двора, за которым возле будки бесновался невозмутимый обычно Пират. Он рвался с цепи, лаял и скулил одновременно. Но кони несли подводу быстро, и вскоре его не стало слышно.

На станции погрузка яблок уже была закончена. Загрузили яблоки одного сорта – семеренко. Они были яблоками позднего сорта и отличались стойкостью в перевозке и хранении. К тому же, они были хороши на вкус. В селе все знали: они и до весны могут в погребе пролежать, не испортятся. Да и мочёные они – тоже хороши, почти не уступают антоновке.

Когда подали паровоз, Глебушка пришёл в ужас. Он прежде никогда паровоз не видел. Его красные колёса и огромная труба, из которой рвался пар, заставили Глебушку вжаться в коляску и сидеть, не шелохнувшись.

– 

Что, страшно, брат? – рассмеялся Мыкола Григорич. – Запо-

минай, запоминай. Скоро паровозов не будет. Говорят, на железной

дороге уже во всю тепловозы пошли. Этот паровоз – один из по-

следних,

может

быть.

Мыкола Григорич, как взрослому, пожал Глебушке руку:

– 

Мамку береги! Ты у нее теперь – главный в жизни мужчина.

И хватит барином в коляске сидеть. Быстрее лечись! Чтоб в Мар-

тоношу

на

своих

двоих

вернулся,

понял?!

Глебушка кивнул и посмотрел на мамку. Она опять плакала. На этот раз беззвучно. Что ж поделаешь с этими женщинами, если они так устроены.

В вагоне вкусно пахло яблоками, сеном и стругаными досками.

Мамка зажгла керосиновую лампу, быстро навела в вагоне уют и положила поверх сена на нары два байковых одеяла.

Состав тронулся, и Глебушка с интересом стал привыкать к новой обстановке. Вечер, как всегда, навалился мгновенно, без пред- упреждения. Тяжелая вагонная дверь была закрыта изнутри, но в небольшие решетчатые проемы окон пробивался полумрак. Вскоре он сменился полной темнотой.

– 

Давай

спать,

сынок,

–

сказала

мамка

и,

задув

фитилек

лампы,

легла на нары рядом с Глебушкой. – Тебе, как, удобно здесь? – тихо

спросила

она.

– 

Удобно, – сказал Глебушка и вдохнул полной грудью запах

мамкиных

волос.

Они

пахли

счастьем.

Глава 2.