Люди такие разные. Записки газетчика

ЗА НЕДЕЛЮ ДО ГИБЕЛИ

Май 1969 был «урожайным» на новые знакомства. Свободный художник, как называл себя Тоом, был в жесточайшей депрессии. В декабре 1968 года он получил премию журнала «Дружба народов» за блистательный перевод книги очерков эстонского писателя Юхана Смуула «Японское море, декабрь». Однако в личной жизни всё было непросто. Тоом развёлся с дочерью поэта Павла Антольского Натальей, которую он почему-то называл Кипса, а потом с эстонкой, кажется, Ирмой. Ничего не выходило и из романа с горячо любимой мной поэтессой Юнной Мориц.

Я пошевелил извилинами и воспроизвёл её стихотворение «Памяти Тициана Табидзе». Я держал тогда в памяти целую библиотеку, запоминал стихи после первого их прочтения.

– Вот-вот, из-за этого самого стихотворения её и перестали печатать, – сказал Тоом. – А ещё из-за «Кулачного боя». В верхах усмотрели эзопов язык и критику в адрес власть предержащих.

Сам Тоом переводил, как и его мать, в основном эстонскую литературу. С его переводами я был знаком, и они мне нравились. Я сказал об этом моему новому знакомому.

Он обладал многими талантами. В молодости был актёром в студии Арбузова. Выступал во время Великой Отечественной войны перед бойцами вместе с Александром Галичем. Окончил литинститут. Занимался спортом. Писал и свои стихи. Я потом нашёл некоторые из тех, что он читал. Но опубликованного мало.

Как-то в поезде я ехал,

было в нем пятнадцать окон:

справа – семь и слева – восемь,

прямо выставка картин.

А дорога проходила

через лес и почему-то

справа были – лишь березы,

слева – ели и сосна.

Солнце било прямо в крышу,

и темно в вагоне было,

но зато деревья ярко

были все освещены.

И мои пятнадцать окон

все светились, как картины,

что висели аккуратно

в черных рамах на стене…

Но больше всего мне нравится его «В доме-музее Иоганна Баха»:

Прославлены и доблесть и геройство,

а я хочу воспеть благоустройство

средневековых маленьких земель,

все эти Эрфурты и Эйзенахи,

где так привольно расплодились Бахи

и где на пасху пела карусель.

В покоях, расположенных над хлевом,

от клавесинов пахло теплым хлебом,

который никогда не подгорал.

Помилуй, Господи! Ведь клавесины —

не просто сумма струн и древесины,

а если так, тогда и хлеб – хорал.

Наука хлеба и наука звука

переходили к правнукам от внука,

и если земли затевали спор

о первородстве, то не футболисты

решали этот спор, а органисты

и две земли, сошедшие в собор.

Почетом и особыми правами

платили органисту, и дровами,

чтоб к службе не остыл среди зимы.

А он платил приходу сыновьями,

учеными своими соловьями,

весьма изрядно певшими псалмы…

Он говорил о своих друзьях: о Борисе Слуцком, Давиде Самойлове, Веронике Тушновой, Эдуарде Колмановском, и мне, двадцатилетнему, казалось: ещё чуть-чуть – и я попаду в этот круг небожителей. Нет, не попал.

Мы расстались, как и встретились, совершенно непредсказуемо. Я отлучился на непродолжительное время, а когда вернулся, Леонида Тома в кафе уж е не было. Мне сказали, что он встретил какого-то своего знакомого и ушёл с ним, совершенно забыв обо мне.

А вот стихи его не забылись:

Шел снег. Он падал и белел.

А комья черные чернели.

А человек на снег смотрел

и грустно думал:

– Неужели

опять зима, и зябкий вздрог,

и на лице снежинка, тая?

И чей-то чудился упрек,

и снисходительность чужая.

Позже я узнал, что Леон Тоом прожил после этого всего неделю. 4 июня 1969 года он выпал из окна. Это было очень похоже на самоубийство. Или на убийство.

Незадолго до своей смерти он написал:

От любви неразделённой

он не умер, нет.

В комнатушке захлaмлённой

он лежит, одет.

Рыжий и жестковолосый,

сумрачный с лица…

Но откуда эти слёзы,

слёзы без конца?

Столько влаги, столько соли —

льёт как из ведра…

И при этом нету боли,

нету ни черта.

Нету мрака, но и свету

нету – вышел весь…

Нету, нету, нету, нету —

вот и всё, чтo есть.

ВЫЛИТЫЙ ВАСЯ

Когда вышел на экраны фильм «Неуловимые мстители», я служил в армии. Его мне удалось посмотреть только после дембеля. И когда в Ставрополе я увидел афишу о гастролях Васи Васильева, исполнявшего в этом фильме роль Яшки-цыгана, очень удивился, обнаружив с ним некоторое сходство. Вася Васильев был на пике популярности. Фильм и его продолжения имели огромный успех. Народ на его концерты валил валом.

У меня в то время были другие заботы. В третьесортной гостинице некоторое время жила команда легкоатлеток из Эстонии, которые приехали в Ставрополь на какие-то соревнования, а с одной из них по имени Аавих я случайно познакомился. Она плохо говорила по-русски, но мы условились, что я загляну к ней вечером.

В её номере я и обнаружил Васю Васильева. Он, как и спортсменки из Прибалтики, тоже остановился в этой гостинице, и девушки пригласили его исполнить песни, звучавшие в фильме.

Вася увидел меня и застыл, как громом пораженный. Мы действительно были похожи внешне.

– Пойдём в мой номер, – сказал он мне. – Хочу посмотреть на тебя в буденовке.

Я напялил её на себя и встал рядом с афишей, на которой он был изображен в этом головном уборе. Наше сходство только усилилось.

В этот момент в номер к артисту вошла горничная. Она поглядела на него, потом на меня, и обратилась ко мне:

– Василий Федорович, чай вам принести?

Мы засмеялись. Потом, когда приканчивали вторую бутылку вина, он сказал:

– Если ты начнешь убеждать меня, что у тебя в роду цыган не было, я всё равно не поверю.

А я до сих пор не знаю, какой национальности был мой дед по матери: бесследно сгинувший в начале 20-х годов где-то в застенках ЧК. Может, Вася Васильев и прав.

ТРУДНАЯ АРИЯ

И еще одна случайная встреча примерно в то же время.

Молдавский театр оперы и балета давал гастроли в Ставрополе. А было очень жарко – город буквально изнывал от зноя. И мы с моим армейским другом Володей Муляром безуспешно искали пиво. Его, похоже, всё выпили.

Последней нашей надеждой был буфет Ставропольского драмтеатра. Я знал, как пройти туда с чёрного хода, и мы беспрепятственно туда проникли.

Зал, несмотря на страшную духоту, был полон. Мария Биешу исполняла арию Нормы из одноимённой оперы В. Беллини. Но мы пришли не затем, чтобы насладиться неповторимым голосом оперной дивы. Мы устремились в буфет.

Там было прохладно и было ПИВО. И мы, наконец, утолили жажду.

Рядом за столиком сидел какой-то неприметный человек. Он тоже потягивал пиво и внимательно слушал нашу трепотню. А мы говорили о том, как солистам трудно сейчас приходится – ведь они лишены возможности промочить горло.

– Я передам ваши сожаления Марии Лукьяновне, – сказал он.

Володя, как и я, не понял, кто такая Мария Лукьяновна.

– Биешу, – пояснил незнакомец. – Хотите получить её автограф?

– Ладно, ладно, – видя наше замешательство, успокоил он нас. – Не будем об этом.

Мы с Володей допили пиво и пошли тем же путём, что и пришли. Оглянулись – наш собуфетник следует за нами. И тут какими-то неисповедимыми путями мы повстречались с самой Марией Биешу. Мы впервые видели её так близко. В то время ей было лишь тридцать с небольшим.

– Кто это с тобой, Игнациу? – спросила она.

– Это – мои друзья.

– Вечно ты находишь себе друзей, – сказала певица раздраженно.

Видимо, потому, что не промочила горло после исполнения трудной арии.

СТИХОТВОРНЫЕ ПАСКВИЛИ

На лекциях, когда я перевёлся из полиграфического на истфак Ставропольского педагогического института, занимался тем, что писал стихотворные пасквили. Они посвящались, как правило, преподавателям. Особой популярностью пользовался Трофим Иванович Беликов, который вёл историю России эпохи феодализма. Ему было лет 60, и он буквально терроризировал молодых женщин, заставляя их по нескольку раз сдавать экзамен. И вынуждал некоторых вступать с ним в связь. Я откликнулся на это:

Любитель выпить на ночь

и вроде либерал,

жил-был Трофим Иваныч,

советский феодал.

Лет 60, не меньше,

в причёске – серебро…

Он сквозь очки на женщин

поглядывал хитро…

Кончилось это тем, что кто-то показал мои вирши Беликову. Тот стал ко мне придираться.

– Ну, всё, доигрался, – сказал мой друг Володя Астапенко. – Теперь он тебя завалит на экзамене.

Его пророчество не сбылось. Я получил пятёрку, хотя отвечал, пожалуй, на самый трудный вопрос о реформах в области крестьянской политики. Уже расписываясь в зачётке, Трофим Иванович не удержался и спросил:

– А стихи про меня ты написал?

Я признался, что грешен.

– А ты не мог бы дождаться, когда я закончу? – продолжил он. – Есть разговор.

Я был заинтригован и дождался, когда Беликов освободился. Было уже поздно, все разошлись. На кафедре оставались только мы с ним да еще один преподаватель.

– Ты мне нравишься, – признался в любви Трофим Иванович. – Выпьешь с нами?

И тут я понял, что он нетрезв. Видимо, в процессе приёма экзамена прикладывался к бутылке, причём неоднократно. И что было мне делать, как себя вести в этой ситуации я не знал.

Впрочем, размышлял я недолго. Трофим Иванович натренированным движением лишил бутылку девственности и набулькал мне полный стакан коньяка.

– Пей, – сказал Беликов, видя мою нерешительность. – Мы уже приняли.

Я выпил и пожелал им доброго здоровья. И предложил сбегать за добавкой.

– Не надо, царственным жестом остановил меня Трофим Иванович. – Сегодня столько спиртного заочники надарили, что месяц можно не просыхать.

И я пожалел, что влил в себя этот несчастный стакан.

Лысый кочегар

На следующий год в нашей группе сменился староста. Кто избрал этого кретина, никто не знал. Скорее всего, сам себя выдвинул.

Он работал кочегаром в какой-то сельской котельной – маленький лысоватый мужичок лет сорока. И безумно меня раздражал. Был, как говорится, к каждой бочке затычка. Рвался отвечать на любой вопрос, не имея о нём никакого представления. Но, что хуже всего, был преисполнен административного рвения. Так ведут себя ефрейторы в армии, уборщицы, дворники и сторожа, воображая себя большими начальниками. Это, наверное, национальная наша особенность – покомандовать другими хотя бы пять минут.

Он прицепился ко мне с вопросом, почему я не присутствовал на предыдущей лекции. Я послал его. Он тогда стал отмечать мои прогулы, и когда их набралось изрядное количество, нажаловался куда-то, кажется, декану заочного отделения. Меня вызвали на ковёр, но всё ограничилось беседой, поскольку я внятно объяснил разницу между работой в редакции газеты и в системе образования.

Но кочегар не унимался. Он продолжал стучать на меня по поводу и без. Тогда я распространил среди студентов-заочников вирши, в которых были такие строки:

Он усерден до предела,

ко всему всегда готов,

жаль причёска поредела

от усиленных трудов.

Велика его досада.

Не помочь ему, увы:

не найти нигде рассады

для облезлой головы.

Кочегар рассвирепел. Он встретил меня на улице и потребовал, чтобы я прекратил его позорить. Я снова его послал.

– Ты пожалеешь, – предупредил меня кочегар.

Я сдал сессию и забыл о его угрозе. И вдруг приходит повестка в суд. Кочегар обратился с иском, требуя привлечь меня к ответственности за оскорбление. Но судья приглашал меня на предварительную беседу.

Я приехал в Ставрополь (жил я тогда в Невинномысске). Судья показал мне «вещественное доказательство» – мои стихи. Я сказал, что текст написан не моим почерком, а главное – никакого оскорбления в них не содержится. То, что причёска у кочегара действительно поредела, видно невооруженным взглядом.

– Но ведь вы употребляете выражение «облезлая голова», – сказал судья.

– Может, это переписчик виноват? – усомнился я. – Да и вообще есть ли свидетели, которые подтвердят, что написал стихи именно я?

– Нет, – сказал судья. – Свидетелей нет. И я откажу (он назвал фамилию кочегара) в возбуждении уголовного дела.

…Диплом кочегару защитить не удалось. Он умер от белой горячки – оказался заурядным пьяницей.

Кальян Хетагурова

То ли на третьем, то ли на четвертом курсе я приехал на летнюю сессию. Шёл по улице, на которой жили мои родители. И встретились с Валей Алиевой. Она окончила институт, вышла замуж, работала в музее Косты Хетагурова – филиале Ставропольского государственного музея, который находился на той же самой улице Дзержинского.

Валя познакомила меня с мужем. Так совпало, что он родом из Невинномысска и учится в том же педе, правда, не на историка, а на филолога, и, как и я, приехал на летнюю сессию. И Валя, и он поселились (разумеется, нелегально) в здании усадьбы, где когда-то обитал Хетагуров.

Усадьба была старой, заброшенной, требовался её капитальный ремонт, но денег на это найти не могли. Музей основоположника осетинского литературного языка и первого поэта Осетии фактически был закрыт. Он стал нашей штаб-квартирой. Лекции я не посещал, сдавал только экзамены и зачёты. Точно так же поступал и Володя.

В музее было немало любопытных экспонатов: старинные фолианты, вещи, принадлежавшие Хетагурову. Мы даже пробовали курить из его кальяна.

К дому примыкал фруктовый сад, к тому времени сильно одичавший. Через полуразвалившийся забор нетрудно было перелезть, и здесь повадились кучковаться юные наркоманы. В милицию Валя и Володя не сообщали, так как жили в музее нелегально. Володя сам гонял юнцов. Я ему помогал.

Однажды мы увидели компанию подростков в окно и вышли из флигеля. Володя прихватил с собой охотничье ружьё Хетагурова, к которому патронов в природе уже не существовало. Но оно тем не менее помогало в деле наведения порядка на прилегающей территории. Помогло и на этот раз. Юнцы после словесной перепалки удалились. Но один из них, убегая, ткнул меня чем-то острым.

Удар пришёлся в руку. Боли я не почувствовал. Кровь увидел, когда мы вернулись. Рана была неглубокой, но из неё лилось, как из водопровода.

Валя перетянула мне руку жгутом. Надо было вызывать скорую, но в таких случаях сразу оповещают милицию, а иметь дело со стражами порядка не хотелось. Начнутся разбирательства, выяснится, что в музее Хетагурова живут люди – потом хлопот не оберёшься.

Ограничились тем, что Володя сбегал в ресторан, откуда доносилась популярная тогда мелодия «Семь сорок», и принёс вина. Чем больше я его заливал вовнутрь, тем меньше вытекало крови наружу. В конце концов, она остановилась.

Когда Володя бегал за вином, Валя сказала мне так:

– Ты, конечно, понял, что я старше Володи. Надеюсь, ты ничего не говорил ему о моих похождениях в прошлой жизни? Я ведь тоже твоих тайн не открываю.

– А какие тайны? – недоумевал я. Валя про меня практически ничего не знала.

– Неужели у тебя ничего не было с моими подругами?

– Нет, конечно, – удивился я. – С их стороны, правда, некоторые попытки предпринимались.

– И ты их отверг? А ведь они утверждали обратное..

– Вот уж нашли чем хвалиться, – сказал я.

Володя был очень ревнив. Валентина вроде бы не давала ему повода, но что произошло в их жизни дальше, не знаю. Мы как-то потерялись в этом мире и больше никогда не встречались.

КОМЕНДАНТША

В Невинномысске я жил в общаге. Квартиру мне пообещали дать только через год. Узнав о месте моей работы, комендантша – молодая и весьма симпатичная женщина, её звали Анна Петровна, – поселила меня в самую проблемную для неё комнату, где жили одни алкаши. Их было трое, но все, кого к ним прописывали, через пару дней слёзно просили забрать их оттуда. Мне же, как работнику идеологического фронта, было поручено исправить неисправимых.

Как ни странно, я вполне вписался в эту компанию. В ней верховодил Иван, отсидевший 10 лет за убийство и многое повидавший на своём веку. Он был плановой – так именовали тех, кто курил марихуану. Но тогда такого слова в Невинномысске не знали. Конопля, которой было здесь много, называлась планом.

Мне было интересно слушать рассказы Ивана о жизни за колючкой, да и выпить я был тоже не дурак. И я не просил комендантшу меня переселить.

Но она положила на меня глаз. Однажды пригласила в гости под предлогом узнать моё мнение о стихах, которые писал её супруг, работавший прорабом на стройке. А мужа-то дома и не было. Я всё понял, слушая жалобы на то, что детей у них нет, а муж страдает инфантилизмом. Я вышел в коридор покурить и смылся. Но Анна Петровна не успокоилась. Несколько раз намекала, что будет хорошо, если я нанесу ещё один визит, но я ссылался на то, что устаю на работе. На самом деле это было, конечно, не так.

Потом я сменил пластинку. Сказал, что приезжает невеста. И комендантша неожиданно растрогалась. Сказала, что поселит нас в одной комнате, но для этого мне надо возглавить совет общежития. Я согласился.

Работа эта была необременительной. Заключалась она обычно в том, что мы с комендантшей обходили комнаты, проверяя их санитарное состояние, да клеймили позором нарушителей порядка. Лучшая комната удостаивалась какого-нибудь приза. Например, настольными играми.

Как Иван сам себя в вытрезвитель сдал

Моя «невеста» всё не приезжала. Но я уже жил в отдельной комнате. Иван часто заглядывал мне в гости.

Однажды он крепко поддал. Анна Петровна его засекла.

– Пил? – спросила она.

– Пил, – честно признался Иван.

– Ну а раз пил, – заключила комендантша, – иди и добровольно сдавайся в вытрезвитель. Если справки оттуда не принесёшь, завтра же выселю. И с работой тоже распрощаешься.

– Да ведь меня после выпрямителя и так выгонят, – попытался Иван разжалобить Анну Петровну. Я больше не буду. Честное пионерское.

– Ничего не знаю, – сказала комендантша. – Вот телефон, звони, вызывай милицию.

Так Иван и вынужден был поступить. Через двадцать минут прибыли два дюжих сержанта.

– Кто вызывал вытрезвитель? – спросили они.

– Я, – скромно сказал Иван.

– А где пьяный? – последовал ещё один вопрос.

– Это тоже я, – таков был ответ Ивана.

Неизвестно, что лучше

Как-то в общагу пришел читать лекцию из общества «Знание» заезжий лектор. Лекция посвящалась борьбе с пьянством, но никто на неё не шёл. Было воскресенье, все пропадали на пляже. И тогда мы пошли по комнатам, причём разделились. Анна Петровна отправилась сгонять женщин, а я – мужиков.

Перед этим я её спросил:

– Если будут пьяные, их тоже вести?

– Веди, – сказала комендантша. – Им полезно будет послушать.

И я привёл в основном уже тех, кто принял на грудь. Но это были ещё цветочки. Когда явился лектор, стало понятно, что он тоже явно нетрезв. Лектор понёс такую ахинею, что уши вяли. Впрочем, пьяницам было всё равно. Они обеспечивали массовку, и мероприятия состоялось.

После этого Анна Петровна строго спросила лектора:

– Разве вам не стыдно пропагандировать трезвый образ жизни, когда сами еле языком ворочаете?

– А что лучше? – вопросом на вопрос ответил он. – Выступать перед пьяными трезвым или наоборот?

ЧТО-ТО ВРОДЕ МЯСОРУБКИ

Было это в ноябре 1970 года. Радио и телевидение трубили вовсю об очередном «крупном достижении советской космонавтики» – доставке на спутник Земли автоматического аппарата «Луноход-1», ни слова не говоря о том, что американцы уже оставили там свои следы.

Редактор нашей многотиражки «Химик», Иван Захарыч (мы звали его Захрычом), собрал весь личный состав и строго-настрого наказал в очередном номере напечатать информацию об этом эпохальном событии.

– И желательно с фотографией, – добавил он.

– Да где ж я её возьму? – воскликнул фотограф Иван Костенко. – Это мне надо на Луну слетать. Оплатите командировку?

– Без истерик, пожалуйста! – оборвал его редактор. – По телевизору «Луноход» показывают, вот и щёлкни.

И Костенко отправился домой – дежурить у телевизора.

На следующее утро, едва только принесли свежий номер «Химика», в редакции раздался тревожный телефонный звонок.

– Где Захарыч? – не здороваясь, спросил секретарь парткома Балин.

– Нет его, – ответила машинистка. – И услышала гневную тираду:

– Поглядите на первую страницу. Что это вы там изобразили?

Надя взяла в руки газету. И обомлела: печатники перевернули «Луноход» вверх ногами. Это было нечто, очень напоминающее… мясорубку.

Рядовые читатели, к счастью, не звонили. Им было как-то фиолетово, что там по Луне ползает. Их больше заботило состояние очереди за колбасой.

Военно-половой ляп

Корректора в нашей многотиражке не было. На нём экономили. По четвергам редактор отправлял меня и второго литсотрудника Славу Стадниченко в типографию. Торчать там приходилось довольно долго, а Слава больше часа на одном месте усидеть не мог.

– Может, выйдем на «Орбиту»? – предлагал он («Орбитой» называлось ближайшее питейное заведение).

– Давай повременим, – уговаривал я его. – Сделаем дело – тогда.

Но Слава настаивал, и мы, перехватив по стакану портвейна, теряли бдительность. Опечатки шли косяком, за что на следующее утро получали очередной разнос.

После телефонного звонка из парткома (газету там читали значительно внимательней, чем мы), редактор, побагровев и сдвинув очки на лоб, что свидетельствовало о его крайнем негодовании, задавал сакраментальный вопрос:

– Сколь раз в «Орбиту» заглядывали?

– Всего два раза, – оправдывались мы (на самом деле это было не так).

– А почему же тогда в передовице «ацетон пошёл на отдых», а не в отходы?

Тут подоспел праздник – День Советской Армии. По этому случаю выпустили номер. В нём в числе прочих материалов была напечатана заметка об одной медсестре-фронтовичке.

В пятницу она позвонила в редакцию.

– Зачем вы так надо мной посмеялись? – спросила она.

– Мы? Над вами? Даже и не думали, – растерянно проговорил я.

– Нет, обидели, обидели. И еще как! Дальше некуда. Вы прочитайте заметку внимательнее. Особенно шестую строку сверху.

Мы со Славой развернули свежий номер многотиражки и прочитали: «Во время войны Евдокия Дмитриевна работала в ВОЕННО-ПОЛОВОМ госпитале». «Ляп» на удивление прошёл больше никем не замеченным.

Пшеница справа, пшеница слева

Но жизнь продолжалась. Мы дожили до Первомая, потом до Дня Победы. Отметили, естественно, и все остальные праздники, коих была тьма-тьмущая. Но приближался очередной – День работников сельского хозяйства.

– Выпустим разворот, – сказал редактор. – О связях химиков с тружениками полей.

Мы со Славой настороженно молчали. Эта задумка не вызывала энтузиазма.

Редактор распределил обязанности. Поручил фотографу сделать снимок с пшеницей, выращенной без внесения в почву минеральных удобрений, и пшеницей «химинизированной».

– Да где ж я на одном поле такую найду? – возроптал фотокор Леша Легеза (Иван Костенко уволился незадолго до этого).

– Я что – должен тебя учить? – ответил Захрыч. – Клей у тебя есть? Из двух снимков один сделаешь?

Мне выпадала самая сложная миссия.

– Напиши письмо от имени колхозников, – сказал шеф. – Пусть поблагодарят химиков за то, что урожаи растут.

– А у нас такого письма нет, прискорбно ответил я. – За ним нужно куда-то ехать.

– Ехать некогда. Да и незачем. Возьми да сочини.

– Ну, нет! – возмутился я. – Это же ведь натуральный подлог!

– Делай, как я сказал! – прикрикнул редактор. – Ответственность беру на себя.

– А подписи? – не унимался я.

– Придумай, какие хочешь. Фантазии, что ли, не хватает?

Вскоре материалы для газетного разворота были подготовлены. За исключением одного – письма колхозников.

– Ничего у меня не получается, – чистосердечно покаялся я. – Не могу – и всё.

– Ладно, – смилостивился редактор. – Молодежь, что с вас взять? Это же так просто…

И стал диктовать машинистке:

– Мы, колхозники колхоза «Кубань», с большим удовлетворением…

Через несколько минут письмо было готово. Но тут редактору кто-то позвонил, и он, нахлобучив шляпу, выбежал, на ходу бросив мне, чтобы подписи колхозников я придумал сам.

На глаза попалась газета с сообщением о том, что состоялось отчетно-выборное собрание Ставропольской писательской организации. И я добросовестно переписал несколько фамилий из числа выступивших в прениях и добавил: «колхозники колхоза «Кубань».

Леша Легеза в это время принёс снимок пшеничного поля. Склеен он был из двух частей, но Леша клялся, что на газетной полосе это будет незаметно. С ним никто не спорил: качество печати в местной типографии было таким, что, скорее всего, не будет заметна и сама пшеница.

Всё вроде бы шло, как надо. Проверив заголовки, мы со Славой дали «добро» печатникам и с чувством исполненного долга разошлись по домам.

Поздно вечером в дверь моей квартиры позвонили. На пороге стоял Слава.

– Одевайся, – сказал он. – Поедем в типографию.

– Что случилось? – спросил я. А случиться должно было что-то совершенно непоправимое.

– Все очень просто, – объяснил Слава. – На этой чёртовой фотографии всё не так. Там слева должна быть пшеница с удобрениями, а она – справа…

Мы поехали в типографию. Набор уже рассыпали, а в ночную смену линотиписты заново набирать материалы не собирались. Они помогли лишь тем, что отлили в виде печаток слова «слева» и «справа».

– Вот сидите и штемпелюйте, – напутствовали они нас. И нам пришлось заниматься этим почти всю ночь. Пальцы были в мозолях.

Колхозники-писатели

Но неприятности на этом не кончились. Недели через две приехал в Невинномысск писатель Вадим Чернов. Он работал над книгой о химиках, о строительстве самого крупного по тому времени в стране комбината по производству минеральных удобрений. Заглянул и к нам в редакцию, попросил разрешения полистать подшивку.

Изучал он её дня два или три. Что-то выписывал, а потом уехал. Через год книжка вышла. Называлась она «Хлеб для земли».

Вскоре бородатый Вадим, который представлялся не иначе, как «простой советский Хемингуэй», снова объявился в Невинномысске.

– Аферисты! – взял он с места в карьер. – Это же надо так подвести человека!

Мы недоумевали.

– Я теперь ни одному писателю в глаза посмотреть не могу, – заявил Вадим. – Все считают, что я их специально в колхозников переквалифицировал. Никто со мной не здоровается…

И тут до нас дошло. Чернов добросовестно процитировал письмо, сочиненное редактором. Вместе с подписями.

– Зря они так на тебя нападают, – сказал я, имея в виду марателей бумаг. – Колхозники – такие же равноправные граждане, как и они.

Впрочем, Вадим на нас долго не обижался. Искупая свою вину, мы сбегали в магазин, а вечером еле-еле втащили «простого советского Хемингуэя» в рейсовый автобус. При этом он заметил, что хоть мы и аферисты, он нас всё равно уважает…