Жанна – Божья Дева

О руке Божией над царствами возвестил в 1422 г. живший близ Труа отшельник Иоанн Гентский. По арманьякскому источнику – де Герруа, – он явился к дофину, спросил его, хочет ли тот «мира, который от Бога», и, получив удовлетворительный ответ, предсказал ему мир через победу. Затем – по-видимому, сразу после этого— Иоанн Гентский направился к Генриху V, о чём рассказывает бургиньон Шателен. Английскому королю он сказал, что Бог велит ему «перестать мучить христианский народ французский, вопли которого под вашим бичом преклонили сердце Божие к милосердию. Ибо Он дал вам возвышение и славу, чтоб вам быть защитником святой веры… и чтобы сделать вас орудием Его силы на неверных» (та же идея крестового похода, с которой через несколько лет к англичанам обратится Жанна). «Но упорствовать в этом королевстве Он вам воспрещает, и если вы этому воспротивитесь, то будет вам сокращение жизни и посещение Его гневом». «Видя же, – продолжает Шателен, – что он не может отвлечь его от мирской суеты», отшельник предрёк ему смертельную болезнь раньше, чем кончится год. Действительно, заболев смертельно через несколько месяцев, Генрих V послал уже сам за Иоанном. Тот ему заявил: «Государь, конечно, не отчаивайтесь в милосердии Божием, но телесной жизни больше не ожидайте, ибо вы при вашей кончине». А на прямой вопрос короля подтвердил, что и новорождённый сын его – Генрих VI – во Франции «никогда не будет иметь ни царства, ни влияния».

* * *

Если «французский народ вопиял под бичом», то самочувствие Университета было, конечно, совершенно иным. Ланкастеры подчёркнуто за ними ухаживали, доходные должности, дотации и пенсии сыпались на университетских клириков. Благодаря отмене галликанских вольностей и отличным отношениям нового режима с Римом все высшие церковные должности в англо-бургиньонской Франции окончательно перешли в руки Университета. В Париже Кошон прямо грозил репрессиями столичному духовенству, чтобы добиться после смерти Монтегю ухода нового епископа Куртекюисса, также оказавшегося «ненадёжным». Так как клир не уступал, Куртекюисса в конце концов перевели в Женеву по распоряжению из Рима. Самого Кошона Университет путём ходатайства в Риме проталкивал на всевозможные доходные места («те, кто проявлял мужество и постоянство в трудах, бдениях и муках за благо Церкви, достойны самых больших наград»); под конец он его протолкнул на епископскую кафедру в Бове, – сколь можно судить, двойным нажимом: одновременно со стороны англичан и из Рима, вопреки сопротивлению местного духовенства. Таким образом, высший клир, а вслед за ним средний и отчасти даже и низший, постепенно становились самым надёжным элементом для англо-бургиньонского режима. В то же время, захватывая всевозможные церковные места и получая часто очень высокие доходы от каждого из них, университетские клирики заполняли и верхи англо-бургиньонской администрации. «Не мерзость ли, – писал Жерсон, – видеть прелатов, обладающих 200–300 бенефициями? Почему епископы и аббаты превратились в слуг скорее государства, чем Церкви, и только тем и заняты, что заседают в парламентах?»

Нужно отдать должное этим «французам-ренегатам», как их называли в лагере дофина: захватив власть под лозунгом «реформации королевства», они, находясь у власти, не сделали ни в одной области ни малейшей попытки осуществить какую бы то ни было серьёзную реформу. Плоды переворота откладывались на будущие времена, а покамест всё внимание поглощалось борьбой с арманьяками, т. е. сохранением власти.

Никола Миди, ставший ректором Университета благодаря перевороту 1418 г. и впоследствии на Руанской площади произнёсший последнюю обличительную речь против Жанны, перед тем как её связали на костре, твердил до самого конца, до последних судорог англо-бургиньонского режима: «Следует думать, что через унию, совершённую в лице общего короля, отца и особого покровителя Университета, война, мятежи, разрушение церквей и упадок культа, проистекавшие прежде от разделения обоих королевств, прекратятся на благо христианского мира». Тем временем, как пишет «Парижский Буржуа», в Париже «мужчины, женщины и малые дети день и ночь кричали от голода». Отбросы, выкинутые свиньям, немедленно поедались людьми. Тысячи домов стояли пустыми, и английская власть сама отмечала, что «дома, в которых ещё можно жить, никем не нанимаются, потому что никто не хочет принимать на себя и трети лежащих на них ипотек».

«Я видел своими глазами, – пишет Базен, – бесконечные равнины Шампани, Боса, Бри, Гатине, Мена, Вексена и района Бове, от Сены до Амьена и до Аббевиля, от Суассона до Лана, совершенно безлюдными, заброшенными, поросшими кустарником, и молодые деревья, разраставшиеся в целые леса на прежних обработанных полях». Это не риторика. Сухие административные документы говорят то же самое. Были целые провинции, в которых не оставалось больше ни одной неразрушенной церкви. Кальмет пишет совершенно правильно, что война, расчленившаяся на бесчисленное множество мельчайших военных действий, своей бесконечностью и своей повсеместностью приводила в точности к тем же результатам, какие теперь достигаются быстро современной техникой разрушения. Худшей экономической катастрофы, чем в начале XV века, Европа, во всяком случае, не видела. По подсчёту того же Кальмета, во Франции покупательная способность денег между 1418 и 1424 гг. упала до одной восемнадцатитысячной (между 1939 и 1950 гг. она упала приблизительно до одной двадцатой).

Среди этого мрака дофин, объявивший себя после смерти своего отца в 1422 г. королём Карлом VII, вовсе не был тем веселящимся мотом, безучастным к народному страданию, каким его впоследствии изображали салонные историки. В своих «временных столицах», в Бурже и Пуатье, он вёл невзрачное и довольно скудное существование, которое у одних вызывало злорадство, а у других, несомненно, укрепляло монархическую преданность. Народный рассказ о том, каку него к обеду оказалась одна «куриная гузка», может быть, легенда; но заказы портному приставить к старому камзолу новые рукава он действительно давал— счета сохранились. Собравшиеся вокруг него члены старой монархической администрации, отказывавшиеся служить новому режиму и потерявшие в Париже всё своё имущество, часто по многу месяцев не получали назначенного им скудного жалованья и, в общем, также держали себя с достоинством. Но эти осколки государственности не были в силах обуздать всевозможные аппетиты, развязанные безвластием и всеобщим моральным кризисом. Понимая, что монархия как никогда нуждалась теперь в их поддержке, все крупные вассалы короны силились урвать для себя всё, что возможно. Тёща молодого короля, воспитывавшая его с десятилетнего возраста, умная и властная герцогиня Анжуйская Иоланта (которая в силу старых анжуйских претензий титуловалась «королевой Сицилийской») первая старалась приумножить анжуйские владения и вымогала для своего дома деньги и всевозможные привилегии. В 1425 г. с участием самой Иоланты образовалась настоящая коалиция крупных вассалов; некоторые из них, как, например, герцог Бретанский, не стеснялись, в зависимости от обстановки, переходить от Валуа к Ланкастерам и обратно. Требуя от короля, чтобы он ничего не делал без их согласия и, в частности, отдал бы в их руки управление финансами королевства, члены этой коалиции своей официальной целью провозглашали – добиться примирения между Карлом VII и герцогом Бургундским. Уступая перед открытым вооружённым мятежом, Карл VII «полностью отдался их власти» (как писал Желю, сообщая об этих событиях) и обязался во всём следовать советам брата герцога Бретанского – графа де Ришмона, которого коалиция навязала ему в коннетабли.

Мир с герцогом Бургундским на любых условиях в самом деле мог казаться единственным выходом из положения. Филипп Бургундский – «Великий Герцог Запада», как его называл его льстец Шателен, – «прямой как трость, с лицом, которое точно говорило: я князь!» – был, конечно, и для Ланкастеров очень непокладистым вассалом. Надежда отвадить его от Англии появлялась периодически, – трения с Англией не могли у него не возникать. Но каждый раз Бедфорду удавалось эти трения уладить, и надежда рушилась.

В 1427 г. Карл VII воспользовался представившимся случаем и прогнал Ришмона. Но, сохраняя ставку на «бургундский мир», он призвал к власти алчного карьериста Жоржа де Ла Тремуя, который имел то преимущество, что всё детство и молодость провёл неразлучно с Филиппом Бургундским и мог поэтому сойти за самого подходящего посредника; к тому же Ла Тремуй, будучи несметно богат и занимаясь ростовщичеством, стал главным кредитором Буржского правительства, но и извлекал из этого положения всевозможные для себя выгоды. И без того хрупкое «Буржское королевство» всё больше разваливалось от этих интриг и борьбы честолюбий. Сам Карл VII, в самой ранней молодости, в 15–18 лет, проявлявший немалую энергию и инициативу, постепенно в этой обстановке увял, поблёк, разуверившись, как видно, в людях и в самом себе.

В противном лагере Бедфорд, менее блестящий, но не менее умный и более гибкий, чем его брат, упорно работал над стабилизацией режима, временами принимал даже меры к ограничению эксцессов английских войск. Режим оставался эксплуататорским по самой своей сути, но благодаря в значительной степени личным администраторским способностям Бедфорда государство и армия в англо-бургиньонской Франции были организованы, несомненно, лучше и порядка, в общем, было там больше или, скажем, беспорядка было меньше, чем в «Буржском королевстве». Усталость, растущее безразличие ко всему и желание получить мир любою ценою действовали поэтому в пользу Ланкастеров.

Против Ланкастеров среди наиболее освоенной ими территории был Мон-Сен-Мишель. Знаменитый нормандский монастырь, являвшийся на Западе главным центром культа архангела Михаила и окружённый величайшим мистическим ореолом, играл в эти годы роль, которую можно сравнить только с ролью Троице-Сергиевой лавры во время нашего лихолетья XVII века: он стал оплотом национального сопротивления, с оружием в руках отстаивая понятие власти «от Бога».

Как только Генрих V захватил Нормандию, монахи заперлись на своём неприступном полуострове и решительно отказывались признавать кого бы то ни было, кроме «природного» короля Франции, а когда их аббат в 1419 г. вздумал перейти к англичанам, они немедленно выгнали его вон. Осада монастыря, то ослабевая, то вновь становясь жёстче, тянулась уже десять лет. Вполне понятно, что эта изумительная эпопея побудила Карла VII особо чтить архангела Михаила. В 1419 г., будучи ещё регентом, он велел написать на своих знамёнах образ архангела, поражающего дракона. Когда в 1422 г. в Ла-Рошели он как бы чудом спасся от несчастного случая (в помещении, где он находился, провалился пол, и несколько человек погибло), он своё спасение также приписал архангелу и велел ежегодно поминать этот день на Мон-Сен-Мишеле, «чтобы под руководством и покровительством архангела, которого мы почитаем глубочайшим образом, мы заслужили благоденствие нашего королевства и торжество над нашими врагами».

В 1425 г. блестящая победа, одержанная у стен монастыря над английским флотом, прервав ряд непрерывных поражений, ещё больше укрепила веру в то, что архангел Михаил, победитель сатаны, охраняет теперь лилии св. Людовика, вопреки решениям «людей, идущих с высоко поднятой головой, ибо весьма почитаемых за свою книжную мудрость».

Так и не овладев упрямым монастырём, англо-бургиньоны в 1428 г. подготовили наконец на главном театре военных действий решительный удар, который должен был прорвать Луарскую линию и вывести их в центральные провинции Буржского королевства. После некоторого колебания насчёт того, где прорывать – на среднем течении Луары или на нижнем, – армия Солсбери в октябре осадила Орлеан.

Обе стороны понимали решающее значение операции. И население Орлеана, само разрушив заблаговременно свои пригороды, стало оказывать отчаянное сопротивление, в котором принимали участие даже женщины.

В силу самого этого сопротивления теперь уже дело было не только в огромном стратегическом значении города: Орлеан, в свою очередь, становился символом, на него падал отблеск Мон-Сен-Мишеля.

Падение Орлеана затмило бы М он-Сен-Мишель, и дух арманьяков упал до крайнего предела, когда арманьякская армия, пытавшаяся дать передышку Орлеану, была разбита 12 февраля 1429 г. под Рувре.

Но в этот самый момент в историю вмешалась черноволосая семнадцатилетняя девочка, в глазах у которой сиял свет архангела Михаила и в ушах звучали его слова.

Вот что житие св. Обера, епископа Авраншского, рассказывает о том, как Мон-Сен-Мишель был основан в начале VIII века:

На этой голой скале Оберу несколько раз являлся ангел в образе воина. Когда Обер его спросил, кто он такой, пронёсся вихрь и открыл лежавшую на коленях у епископа книгу на главе XII Апокалипсиса. Обер прочёл:

«Михаил и ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли».

И далее, до стиха 10:

«Ныне настало спасение и сила и царство Бога нашего и власть Христа Его».

Ангел сказал Оберу: «Я Михаил, охраняющий тех, кто ратоборствует за Христа. Ты здесь воздвигнешь мне храм, чтобы дети этой страны призывали меня и чтобы я приходил им на помощь».

В Ветхом Завете, у пророка Даниила, Михаил выступал как «князь» еврейского народа, ангел еврейской теократии. Затем, когда Царство Божие отнялось у евреев, он в середине II века, в «Пастыре» Ерма, появляется как «тот, который имеет власть над народом уверовавших в Сына Божия и им управляет; ибо это он даёт им закон и вкладывает его в сердца верующих». При этом и в Апокалипсисе, и в «Пастыре» Ерма образ Михаила как бы сливается с образом Самого Христа: в Апокалипсисе Михаил дважды говорит о Христе в первом лице; в «Пастыре» Ерма одни и те же действия в разных видениях автора совершает то Христос, то Михаил. Это поразительное обстоятельство в христианской Церкви было поставлено в связь с теми ветхозаветными текстами, где явления Самого Божества описываются, по существу, как явления ангелов: по известному церковному учению, три ангела, в которых Бог явился Аврааму, представляли три Лица Пресвятой Троицы, и Михаил оказывается тогда тем из высших ангельских духов, который особо связан со Вторым Лицом, настолько, что Второе Лицо открывается в нём как бы непосредственно. И наша знаменитая рублёвская икона Пресвятой Троицы, по существу, очевидно, не что иное как икона архангелов трёх Ипостасей.

В самом же Евангелии Михаил не появляется, словно это было бы ненужным дублированием (или появляется только под самый конец, если принять церковное предание, гласящее, что ангелом Гефсимании и Воскресения был он). Зато Христа от зачатия сопровождает архангел Гавриил, обычно связываемый с Третьей Ипостасью: в евангельской истории он словно представляет одновременно присутствие Святого Духа.

Вообще же учение об ангелах в христианском богословии разработано чрезвычайно слабо: раннее христианство жило в атмосфере постоянного общения мира человеческого с миром ангельским, но в дальнейшем ангельский мотив звучал всё слабей и слабей. С ним произошло то же самое, что с двумя другими мотивами, тесно с ним связанными и насыщавшими воздух первоначальной Церкви: он выпал из поля зрения христианского мира так же, как выпали пророческое вдохновение Святого Духа и эсхатологическая весть о Царстве Божием. Всё реже и реже, только в исключительных случаях, как на Мон-Сен-Мишеле, христианское сознание привлекалось к Михаилу, архангелу подлинной теократии.

Но когда в мир, уже отравленный рационалистической спекуляцией, уже истерзанный порождёнными ею лжетеократическими системами, вошла Жанна д’Арк, все три заглохших мотива зазвучали с такою силой, что всё остальное сразу перестало представлять какой бы то ни было интерес. Женственно мягкая в своей непреклонности, прекрасная и чистая, как иоахимитская лилия, бесстрашная той свободной любовью, которая побеждает не только житейский, но и метафизический страх, она несла на себе все те знаки, которых ждали от откровения Духа, а сама при этом ощущала присутствие Михаила. И только под самый конец, когда она изнемогала на последних этапах мученичества, её «дублировать» спустился архангел Святого Духа Гавриил.

Примечания

Изучая хроники и мемуары этого периода, нужно помнить, что большинство французской интеллектуальной «элиты» – Парижского университета – было бургиньонским; благодаря этому бургиньоны располагали грандиозным пропагандистским аппаратом, которого не было у их противников; поэтому и большинство дошедших до нас мемуаров и хроник – бургиньонские. Сюда относятся: «Journal d’un Bourgeois de Paris» (publ.p. Tuetey, Librairie Champion, 1881); Монстреле, «Chronique» (p.p. Douet d’Ark, 1857); Шастлен, указ, соч.; и в особенности нормандский хроникёр Пьер Кошон (publ.p. Ch. de Beaurepaire, Rouen, 1870), которого нельзя путать с университетским лидером Пьером Кошоном, хотя он как раз представляет ту же тенденцию; умеренно, но всё же бургиньонски настроен и «Religieux de Saint-Denis» (Coll. Doc. in. Hist, de France, 1839-52).

Арманьяками являются Эро де Берри (publ.p. Godefroy, Paris, 1653) и Гийом Кузино (publ.p. Vallet de Viriville, Delahays, 1859). He именно орлеанистско-арманьякскую, но чисто монархическую тенденцию представляет Жан Жувенель дез-Юрсен (Мишо и Пужула, Coll. Mem. Hist, de France, vol. II, 1839).

Кальмет отметил где-то в одной из своих последних книг, что действительно серьёзной и исчерпывающей общей истории царствования Карла VI, как ни странно, до сих пор не существует. Меня же в связи с этим поражает ещё одно обстоятельство. Мало-мальски серьёзное изучение этого критического периода показывает теснейшую связь между его различными аспектами: политический кризис во Франции вытекает непосредственно из той борьбы, которая сначала развернулась вокруг вопросов Церкви и сама была определена глубочайшими принципиальными религиозными расхождениями; в дальнейшем все основные религиозные конфликты и весь политический кризис сходятся опять в истории Святой Жанны. Между тем все эти аспекты всегда трактуются порознь. Читая Ноэля Валуа, невозможно догадаться, какие религиозные традиции стояли за Жерсоном и д’Айи; читая любую историю французской гражданской войны, невозможно догадаться, какие принципиальные бои за структуру Церкви и за самое понятие Церкви предшествовали вступлению университетского большинства на путь политической революции. Прямой результат такой трактовки – зубоскальство того же Анатоля Франса: одни клирики признали Жанну вестницей Божией, другие «такие же» клирики сожгли её как еретичку (ах, как смешно!). Нужно было дать себе труд чуть-чуть посмотреть, в чём заключалась общая разница между теми и другими, – тогда зубы скалить стало бы не о чем.

Итак, в этом смысле все существующие труды – фрагментарны.

О Великой Схизме и о Жерсоне см. выше. О Людовике Орлеанском: Э. Жарри «La Vie politique de Louis de France, due d’Orleans» (Picard, 1899); А. де Сиркур «Les commencements de la rivalite d’Orleans et de Bourgogne» dans «Revue des Quest. Hist.», 1887.

Отдельные эпизоды университетской революции изучил А. Ковиль: «Les cabochiens et I’ordonnance de 1413» (Picard, 1888); «Jean Petit et la question du tyrannicide au commencement du XV siecle» (Picard, 1932). См. также: Денифль и Шателен «Chartularium Universitatis Parisiensis», vol. IV.

О роли лично Кошона – А. Сарразэн «Pierre Cauchon, juge de Jeanne d’Arc» (Libr. Champion, 1901). Текст трактата Пети – у Монстреле.

Для Констанцского собора, кроме уже указанных трудов по истории церковных дел, – Гефель «Geschichte der Konziliem» Bd. VII.

«Jeanne d’Arc et la prophetie de Marie Robine»: Ноэль Валуа в «Melanges Paul Fabre» (Picard, 1902). Рассказ об этом Эро – в показании Барбена (Pr. III).

По общей истории Столетней войны сохраняет значение Ш. Пети-Дютайи: Т. IV «Истории Франции» Лависса (Hachette, 1909-11). – «Столетняя война» Э.Перруа (ed. Gallimard, 1945) содержит много очень ценных сведений и замечаний, но опять в отрыве от религиозного и, я бы сказал даже, психологического фона, а само явление Жанны резюмировано совсем кратко и в некоторых отношениях крайне сомнительно даже с чисто фактической стороны.

О полной безосновательности английских претензий на французский престол вообще и ланкастерских в особенности см. также: герцог Леви-Мирпуа «Столетняя война» (ed. Albin Michel, 1973). Сам Генрих V признал несостоятельность этих претензий своих предшественников, выводя своё «право» из своей женитьбы на дочери Карла VI Екатерине, – но она это «право» никак не могла ему передать: не будь даже во Франции ни дофина, будущего Карла VII, ни «салического» закона вообще, – у Екатерины были старшие сестры, которых и по английским законам нельзя было бы обойти.

Самое ясное изложение хода политических событий даёт всё же Ж. Кальмет: «L’Elaboration du monde moderne» (Coll. Clio, t. V, 1949); «Charles V» (Fayard, 1945); и в особенности для непосредственно интересующего нас периода: «Chute et relevement de la France sous Charles VI et Charles VII» (Hachette, 1945).

Ж. д’Аву: «La querelle des Armagnacs et des Bourguignons» (Gallimard, 1943) собрал обширнейший фактический материал по истории гражданской войны. Но он совершенно влюблён в аморализм и в «право силы» герцогов Бургундских, и это побуждает его вопреки всяческой очевидности отрицать наличие каких бы то ни было моральных факторов до появления Жанны; всей религиозной и этической традиции, на которой основана французская монархия, у него просто нет, и выходит, что моральные критерии появились в тот момент, когда Жанна из ничего создала французский патриотизм. Всё это, конечно, просто вздор: Жанна не создавала из ничего; сделала она нечто совсем иное – явила в совсем новой форме и подняла на совсем новую высоту вещи, частью даже очень древние, а частью просто вечные. И французский патриотизм был, конечно, до неё, и её «критерий», лежащий в основе её свершения, неизмеримо шире одного французского патриотизма.

Цитированный мною «Диалог» (как раз по части религиозно-этических оценок) – в жерсоновских «Opera Omnia» (попал туда опять по ошибке составителя).

Предположение о причастности англичан к убийству Иоанна Неустрашимого выдвинул полковник де Лиокур; «La mission de Jeanne d’Arc», Nouvelles Editions Latines, Paris, 1974. Он же, справедливо отрицая вслед за Жарри любовную связь королевы Изабо с Людовиком Орлеанским, по крайней мере во временарождения будущего Карла VII, отмечает дополнительно тот факт, что как раз за 9 месяцев до этого рождения Карл VI пережил один из своих светлых периодов, когда его нормальная брачная жизнь обычно восстанавливалась. Но вряд ли можно согласиться с попыткой Лиокура полностью реабилитировать Изабо как будто бы невольное орудие англо-бургиньонской политики. Зато интересно указание Лиокура, впервые, насколько я знаю, им сделанное, об особой роли, которую играл племянник Кошона Ринель.

По истории Буржского королевства остаётся незаменимым т. 1 Дю Френа де Бокура: «Histoire de Charles VII» (1881). Текст Договора Труа – у Монстреле. Церковные дела также у Г. Гуайо, т. IV «Истории французской нации» Г. Аното. Его же интереснейшее маленькое исследование о Желю («Revue des Questions Historiques», 1932).

Жан де Ган: ср. Р. Жакен в «Revue des Deux-Mondes», 15.05.1967. Впоследствии Людовик XI поднял в Риме вопрос о канонизации отшельника, скончавшегося в 1439 г. и широко почитавшегося во Франции, но дело это заглохло.

Для англо-бургиньонской Франции, кроме уже указанных общих исследований: Лоньон «Paris sous la domination anglaise» (Librairie Champion, 1878); Буше де Моландон «L’armee anglaise vaincue par Jeanne d’Arc» (Orlean – Paris, 1892). Тома Базен – указ. соч. Мон-Сен-Мишель: дон Жан Юин «Histoire generale de I’АЬЬауе»; Симеон Люс, указ. соч.

Заброшенной областью ангелологии в наши дни занимался прот. С. Булгаков: «Лестница Иаковля» (YMCA-Press, 1929). «Пастыря Ерма» (которого Булгаков не использовал совсем) я цитирую по изданию Лелона (Paris, 1912). Ничего существенного для нашей темы не даёт сам по себе интересный труд (кардинала) Жана Даньелу: «Les Anges etleur mission» (Editions de Chevetogne, 1953).