Далёкие милые были

Встретил дядю Мишу Соловейчика:

– Маргаритка не приехала?

– Барышня ваша, молодой человек, живёт в городе Одессе. Врач посоветовал ей морской климат. Вернётся, по всей вероятности, через год.

У папы на работе большое торжество – спортобществу «Динамо» двадцать пять лет. Папу наградили грамотой и очень красивым значком в футляре-шкатулке из карельской берёзы.

Перед Новым годом в кинотеатре «Художественный» на Арбатской площади шёл фильм «Молодая гвардия». Наша коммуналка совершила культпоход в кино: трое Набатовых, двое Лиховых, тётка Груша и я. Зина Набатова взяла шесть билетов, меня прихватили с собой и провели как малолетку бесплатно.

Я был потрясён, запомнил каждую сцену в этом фильме, каждого молодогвардейца. На переменках в школе я рассказывал, как воевала «Молодая гвардия». Я засыпал и просыпался с его героями, представлял себя на месте Радика Юркина и думал, смог бы я так же вот, как и он. Больше всех меня тянул к себе Серёжка Тюленин. Очень хотелось быть таким же, и я радовался, что меня зовут Сергей – и он Сергей.

Новый год у тёти Нюры. Всем своим дядям и тётям я рассказывал это кино и даже кое-что показывал. Родственники очень серьёзно (с перебором) охали, кивали головами, особенно тётя Катя – жена дяди Вани. А муж Нины Лёша всё хехекал: «хе-хе» да «хе-хе», даже там «хе-хе», где совсем и не надо хехекать.

На Арбате пять кинотеатров. Самый знаменитый – это на Арбатской площади «Художественный». Второй – «Наука и знание» – находился в ресторане «Прага», вход был с Арбата по крутой лестнице. Третий близко от дома – «Юный зритель», а четвёртый – просто во дворе, вход с Арбата, дом 51. Пятый был на Плющихе, за Садовым кольцом, кинотеатр «Кадр». Кинотеатров для Арбата было многовато, а вот фильмов мало, но зрительный зал всегда собирался – фильмы ходили смотреть по нескольку раз.

После «Молодой гвардии» я просто бредил кино. Лишних денег в семье не было, но Вовка Набатов подсказал: надо собирать пустые бутылки и сдавать – вот и деньги. Вовке было больше на пять лет, и я относился к нему как к старшему брату. Он такой ушлый – и места приметил в нашем дворе и соседних, где выпивохи оставляли пустые бутылки, и даже время определил, когда пора было обходить заветные углы.

Весной мы с Вовкой в «Науке и знании» смотрели кино «Миклухо-Маклай». В институте Тарасевича, что наискосок от нашего дома, был вечер, на котором много говорили, много пели, а потом показали фильм «Зигмунд Колосовский». В «Юном зрителе» мы смотрели «Чапаева», а в «Арсе» – «Подвиг разведчика». Мне так понравился этот фильм, что через два дня я опять пошёл на него. Почти все ребята с нашего двора смотрели эту картину, мы стали говорить, как герои этого фильма: «У вас продаётся славянский шкаф?» или «Вы болван, Штюбинг».

В Москву пришла весна. Первыми о её приходе дали знать московские девчонки. Как только они закрутили верёвочку и стали прыгать через неё – всё, зиме конец! Пришла весна! (Это самая верная примета.)

В нашем дворе было много ребятни, но как школы были раздельные, так и во дворе девчонки играли отдельно от мальчишек. Сколько же игр было?!. Конечно, у мальчишек первая игра – футбол. Но мяча не было – не только футбольного, никакого не было. Играли каким-то тряпочным тюком или, на худой конец, консервной банкой. У девчонок были мячики, но какие-то маленькие, они ими играли в штандер или в круговую лапту. Мальчишки постарше играли на деньги в «расшибец» или в «пристенок». На деньги сосед мой Вовка Набатов тоже играл и часто выигрывал – ловкий был.

Очень азартной и по-хорошему спортивной была игра «в отмерного». В ней были прыжки с места или с разбега, и двойные, и тройные прыжки. А салочки или, чуть сложнее, салочки-пересекалочки! «Казаки-разбойники», «чиж», «двадцать палочек», «города», «ножички»! А считалочки: «Эники-беники ели вареники…», и другая «На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич…». В дождливую погоду девчонки собирались в первом подъезде, играли в «садовники». Я с ними раза два тоже играл.

– Я садовником родился, не на шутку рассердился – все цветы мне надоели, кроме… фиалки!

Девочка-фиалка отвечала:

– Я!

– Что такое?

– Влюблена!

– В кого?

– В лилию!

Лилия отвечала:

– Я!

И опять:

– Что такое?..

У двух ребят были самодельные самокаты, собранные из пары досок и пары подшипников. Это, считай, настоящий личный транспорт – направляемое мальчишеской энергией (и гордостью) юркое средство передвижения. Грохот от самокатов разносился на весь Сивцев Вражек, как от автомобилей без глушителя. Гонять они могли только по тротуару, по мостовой сильно не разгонишься – московская булыга не даёт. Велосипед, или по-дворовому велик, был только у Бендика (так звали Эдика Бендикова).

Клички во дворе имели все ребята. Вовка Набатов был Киса, у других мальчишек клички: Монах, Ванечка (хотя паренька звали Толей), Жирки, Спичка, Рыба, Кельмэнде (с татарского «иди сюда»), Тля-Тля, Коля́, Хопёр, Парша́.

У нашего подъезда появилась легковушка «Победа», на ней ездил врач-психиатр, профессор Довбня Богдан Евгеньевич. Он жил с женой и двумя дочками в отдельной квартире, на один лестничный пролёт выше нас. Среди жильцов дома он считался очень богатым.

Перед Первомаем в школе прошёл сбор дружины, в школьном дворе организовали торжественную линейку: красное знамя, барабан, горн. Нас, первоклашек-октябрят, тоже построили. Председатели советов отрядов сдавали рапорты председателю совета дружины, а он сдавал рапорт старшей пионервожатой школы. Затем старшая пионервожатая зачитала обращение к лучшему другу советских детей товарищу Сталину. Там говорилось, что, вместе со всем народом идя навстречу семидесятилетнему юбилею великого вождя всех трудящихся, пионеры всей страны, в том числе нашей школы № 61 Киевского района города Москвы, обещают учиться на «хорошо» и «отлично».

Первомай! Музыка! Знамёна! Портреты!.. Красная площадь, я с папой, точнее, на папе, машу большим красным бумажным цветком Сталину… а он разговаривает с каким-то дядей с портрета – до слёз обидно.

Я обещание пионеров и октябрят товарищу Сталину выполнил: первый класс закончил без троек – четвёрки и пятёрки у меня! И… полетело беззаботное лето. «Динамо», городошная секция – с удовольствием ставил разные фигуры, чтобы их разбивали дяди, самому мне метать биту было ещё тяжеловато. В июле – на вторую смену в лагерь «Руза». В августе Смоленщина с мамой и братиком Сашкой. Впервые сел на лошадь. Деревня убирала сено. Стоговали – малые копны свозили к большому стогу. Подавали сено на стог и принимали наверху взрослые, в основном женщины. А на лошадях, которые волоком тащили копёшки, сплошь ребятня.

Перед школой пришла в гости тётя Нюра и подарила мне книжку сказок. Картинки в ней я сразу же узнал – такие же, только больше, висели в «Юном зрителе», в кинотеатре: и Баба-яга в ступе, и Иван-царевич на Сером Волке со своей Еленой Прекрасной.

Высотка на Смоленке уже хорошо поднялась. В «Науке и знании» мы с Колькой Николаевым, одноклассником, смотрели «Белый клык», а в фойе кинотеатра был выставлен макет будущего высотного здания Министерства иностранных дел. Мы долго ходили вокруг макета, любовались. Вдруг Колька спросил:

– А оно не свалится на наш Сивцев? – и продолжил: – Если завалится, то все дома раздавит.

Я стал возражать:

– А ты видел, какую яму под него вырыли? Этажей шесть, а может, и семь вниз – как оно завалится?

Колька жил в первом подъезде нашего дома, на несколько метров ближе к высотке и серьёзно беспокоился:

– Если завалится, нам первым крышка.

– Не бэ^[8] – не завалится.

В нашем дворе появились две новенькие девочки: беленькая Лена была из первого подъезда, другая, чёрненькая Соня, проживала в отдельном одноэтажном доме в углу двора. Они мне обе понравились. Соня всегда была очень нарядная – другие девочки даже на праздник так не одевались, как она по будним дням. Она не бегала по двору, не прыгала через верёвочку, наверное, берегла дорогие юбки и платьица. Зато никто не мог переглядеть её, играя в «моргалки». Я попытался было переглядеть её, не моргая, губы даже кусал, чтобы продержаться, – ничего не вышло. Может быть, это потому что мы только смотрели, или, проще, «зенки пялили», а она всё время что-то думала про того, на кого смотрела, и глаза её меняли выражение от печального до весёлого, но не моргали.

А златовласка Ленка была совсем другой. Она не говорила, а как-то быстро щебетала и даже могла одновременно и щебетать, и хохотать. И ходила она, как-то пританцовывая, даже руки её двигались в каком-то собственном танце. И голову она склоняла набок, как никто не склонял, и вдобавок хлопала зелёными глазками. А если играла в какую-нибудь игру, «в штендер» или «прыгалки», то всегда с каким-то радостным визгом.

Школа, второй класс, во дворе снова линейка. Горн, барабан, знамя. Директор школы Эльманович – высокая, худая, голова с проседью, лицо с вялыми щеками и тяжёлым, мужским, подбородком, одета в серый костюм с галстуком – оглядела все классы и произнесла речь. Она говорила, что мы, школьники, вместе со всем советским народом должны поставить высокие цели, взять высокие обязательства и выполнить их, идя навстречу семидесятилетнему юбилею любимого вождя всех трудящихся, знаменосца мира Иосифа Виссарионовича Сталина. Комсомольцы и пионеры нашей школы должны проявить трудолюбие и настойчивость, чтобы не было ни одного отстающего ученика, ни одного второгодника. Это будет лучшим подарком вождю и учителю товарищу Сталину.

После директора вышла старшая пионервожатая и писклявым голосом прокричала:

– Пионеры! К борьбе за дело Ленина – Сталина будьте готовы!

– Всегда готовы, – прогремела линейка.

В кинотеатре «Арс» посмотрел «Трактористов», а в «Юном зрителе» – «Парень из нашего города». И в том, и в другом фильме играл артист Крючков. Потом я ещё видел фильм «Котовский», где Крючков снялся сразу в двух ролях. Во дворе с ребятами часто повторяли, цедя сквозь зубы: «Кто-то что-то сказал?..»

В школе появился новый учитель физики, про него сразу заговорили. Вовка Набатов поведал, как его одноклассника (тот стрелял скрученными бумажными пульками из рогатки в виде тонкой резинки, укреплённой на большом и указательном пальцах) физик «запустил в стратосферу». Схватив за шкирку, он вытянул ученика из-за парты и протащил к выходу из класса, раскрутил волчком и дал пендаля́ коленом под зад так, что тот лбом вышиб дверь и вылетел в коридор. Позже Вовка показал мне нового учителя – он шёл по коридору в начищенных сапогах, наглаженных форменных штанах, в гимнастёрке без погон, по талии ремень со звездой на пряжке.

Другой раз, это я уже сам видел, Борис Дмитриевич (так звали физика) зашёл в туалет и, увидев куривших старшеклассников, вмиг сорвал свой ремень, ловко намотал его на кулак, оставив свободной тяжёлую пряжку, и с широким замахом стал хлестать нарушителей (в школе их почему-то называли «злостными курильщиками»). Про Бориса Дмитриевича говорили, что он вернулся с войны с двумя ранениями и тяжёлой контузией.

Зуботычины орденоносной Мариван, подзатыльники завуча, ремень Бориса Дмитриевича – всё это было обыденностью. Никто даже не задумывался о каком-то несоответствии: с одной стороны, нас, детей, лупят, с другой – мы, дети, благодарны за счастливое детство. Всё казалось нормой нашего жития-бытия: ученики для того, чтобы проказить, учителя – чтобы учеников дубасить. Зато на пионерской линейке мы, юные ленинцы, к борьбе за дело Ленина – Сталина всегда готовы!

Радио всю осень клокотало песнями и стихами в честь надвигающегося юбилея любимого вождя, корифея, учителя, отца и лучшего друга, знаменосца мира, верного ленинца… что ещё?! гения человечества! – Иосифа Виссарионовича Сталина. Вечером 21 декабря мы всей семьёй, прильнув к чёрной картонной тарелке радио, слушали Большой театр, праздничный концерт в честь дня рождения, юбилея, семидесятилетия товарища Сталина, слушали бурные, долго не умолкающие аплодисменты. Радио тем вечером слушали в каждой комнате, в каждой квартире, в каждом доме, в каждом городе и в каждой деревне, где только можно было слушать. Слушал весь СССР.

Школа готовилась встретить Новый, 1950 год, встретить с ёлкой. Чтобы охватить всех учеников школы новогодним праздником, решили провести несколько ёлок-представлений. За организацию взялась мама Саши Тихомирова. Дедом Морозом выбрали большого, рослого старшеклассника, а вот Снегурочку где взять? Хотели даже девочку из ближайшей школы пригласить, но мама Тихомирова остановила свой взгляд на мне – я был самым маленьким по росту в классе и самым шустрым. Она припомнила, каким смешным я был Петрушкой, и сказала, указав на меня:

– Вот кто будет у нас Снегурочкой.

Мне показалось это очень интересной затеей: я – мальчик, и вдруг – девочка Снегурочка. За два дня мне сшили шубку Снегурочки из кусков разной материи, оторочили ватой (будто бы мех) воротник и подол, из фольги вырезали снежинки и нашили их спереди и сзади, шапочку смастерили. Перед представлением надели на меня парик с косичками, накрасили ресницы, щёки нарумянили… А ещё были чулочки и сапожки фетровые, муфта из ваты и рукавички пушистые.

Как только я в костюме Снегурочки попробовал пройтись, сразу же ощутил, как двигаюсь походкой златокудрой Ленки с нашего двора – с носка и слегка подскакивая. Руки тоже сами в Ленкиной манере раскачивались из стороны в сторону.

– Снегурочка! Молодец, Серёжа! Вылитая Снегурочка, – радовалась, глядя на меня, мама Саши Тихомирова. – Можешь у девчонок в школе на ёлке выступать.

Все приготовления, примерки и репетиции проходили в строжайшей-строжайшей тайне, и это мне особенно нравилось. Тайна – любимая стихия детей. Она даёт пусть даже и мнимое, но какое-то превосходство.

На первое представление Новогодней ёлки для младших классов собрались не только ребята, но и со многими пришли мамы. Ёлка стояла в середине актового зала. Учительница пения заиграла на пианино «В лесу родилась ёлочка», и все дети дружно запели. Когда песня закончилась, я, пока ещё невидимый, закричал, или, наверное, уже закричала:

– Ау-у, Дедушка Мороз! Ау-у… – И выбежал в зал. – Здравствуйте, ребята!

Нестройным хором прокатилось «здравствуйте».

– Я потеряла Дедушку Мороза, вы его не видели?

– Не-е-е-т!..

– Это школа номер шестьдесят один?

– Да-а-а!..

– А это переулок Плотников?

– Да-а-а!..

– Может быть, Дедушка Мороз заблудился? Тихо, ребята! Ещё тише… слушаем тишину. Что вы слышите?

Ребятня замолкла на секунду, а потом потихоньку посыпалось:

– Машина бибикает… Тараканиха-дворничиха кричит…

– А ещё?

Стало совсем тихо.

– Скрип шагов по снегу слышите? Это Дедушка Мороз к нам идёт! Давайте посмотрим в окна.

Все прильнули к окнам, вглядываясь в Плотников переулок. И пока все смотрели на улицу, легонько вошёл Дед Мороз и разогнал тишину раскатистым приветствием. Грянул новогодний праздник! Зазвучало:

– Раз, два, три – ёлочка гори!

На плечи Снегурочки легла большая нагрузка: мне надо было проводить игры, загадывать загадки, водить хоровод, запевать песни; а Дедушка Мороз подарки раздавал – кому мандаринку, кому конфету, кому карандаш. Лучший плясун – Шишкин – получил игрушечный грузовик. Мне нравилось, что никто меня не узнавал, а мамы, пришедшие на детский праздник, умилялись:

– Где такую хорошую девочку нашли?

Одна мама даже спросила:

– Ты в какой школе учишься, девочка?

– В лесной, – ответил я и дважды хлопнул ресницами, глядя прямо в глаза и склонив, как Ленка, голову набок.

Сердце прыгало от радости: скольких людей я провёл, то есть обманул! И они все думали, что я – девочка, а я-то на самом деле мальчик! Снегурочка – это сказка, в неё мало кто верил – просто поддались общему настроению на время представления. Однако в то, что Снегурочка – девочка, поверили все. Оказывается, обман бывает даже очень хорошим – добрым. Состоялись ещё четыре ёлки, и на каждой всё в точности повторялось.

Вовка Набатов первым узнал про подарки Сталину, которые выставили в Музее революции. Денег у нас с ним не было, и мы пошли к Пушкинской площади пешком – вход в музей был бесплатным. Курительные трубки, письменные приборы, пистолеты, сабли, кинжалы, ковры, картины, скульптуры… Мне и Вовке больше всего понравились машинки, кораблики, паровозики и миниатюрные железные дороги. Было ещё приветственное письмо Сталину, написанное на срезе рисового зёрнышка, и читать его можно было, только глядя в микроскоп. Потом в музее имени Пушкина открылась ещё одна выставка подарков вождю, и вся знакомая арбатская ребятня ходила её смотреть. В экспозиции рядом с вышитыми бисером футлярами для письменных принадлежностей были фотографии калек с культями вместо рук, которые ногами сделали эту вышивку. До самого лета мы ходили в эти музеи, смотрели на сказочные вещицы, облизывались, мечтая хотя бы раз в жизни поиграть в такие игрушки.

Лето 1951 года: месяц на «Динамо», месяц в пионерлагере «Руза», месяц на Смоленщине. В деревне с ребятами в ночное ходил^[9], и не ходил – а верхом на старом мерине, вороном, Шварце. Он был совсем неуправляемым: если другие лошади шли шагом, он, бывало, ни за что не побежит, хоть ты его палкой дубась. В ночное пошли, когда уже совсем смеркалось. Ребята разогнали коней в галоп, мой Шварц, спасибо, тоже не отставал. Держался я за недоуздок и гриву, ошмётки из-под копыт впереди идущих лошадей в лицо мне летели. Я – младше всех, но не трусил и не пищал, тянулся за товарищами. Из Корнеева через Матюнино, мимо Уследнева к Днепру четыре версты в «един дых» – только пыль столбом по большаку. Коней в сочной прибрежной луговине стреножили, стали на костёр валежник по берегу собирать. Нажгли углей, картошку испекли и давай её с турнепсом уминать – пир!

А как же без страшных рассказов! Один паренёк начал:

– В Клепичиху пошёл за малиной, собираю. Куст большой, весь ягодой усыпан, у меня уж пол-лукошка… Слышу, топчется кто-то, дышит тяжело. Раздвинул куст – медведь! Он с другой стороны малину жрёт. У меня ноги подкосились…

– Спугался?

– Спугаться не спугался, а в штанах тепло стало… Я – дёру, до самой Шанихи бяжал.

Следом другая история:

– А в Баёнках Лихоманёнок дикаря видел. Лохматый, говорит, ноги коленками назад, а след на глине от ноги евоной с метр!

– Лихоманёнок сбрехнёт – недорого возьмёт!

– Да?!.

– А то…

– А вона в Еремееве кобыла пропала, в Оленине – жеребёнок… А Лихоманёнок яму энтого дикаря видел – уся у лошадиных костях.

– Кабы он у нас лошадь какую не спёр!

– Хто? Лихоманёнок?

– Да не, дикарь энтот.

– Надо костёр шипче исделать. Нячистые больше всяго костра боятся.

Домой из ночного возвращались под утро. С дворов выгоняли скотину пастись. Тихо. Щёлкнет длинный кнут пастуха, и опять тихо. Курится дымным облаком оленинское болото. И вдруг! Треск, гром, крик…

– А-а-а… Пятоп твою шлёп… хвать-мать… кляп тебе рот… – это неугомонный Лихоманёнок выбежал на большак в одних кальсонах и перед стадом высыпал полмешка картошки. – Натя, коровы, жрите картохи…

Он ещё с вечера буянил, бегал за женой с топором по деревне. Потом вынес её сапоги на улицу и от злости изрубил на крыльце. Нормальным я его и не помню: либо пляшет на пятачке до упаду, либо за женой с топором носится. То смеётся, оскалив гнилые зубы, то тут же срывается на истошный крик.

Верхом ездили каждый день, без седла и без стремян – у кого уздечка, у кого недоуздок. И стоговали, и яровые боронили. От лошадиных хребтов у всех ребят, и у меня тоже, кровавые мозоли на заднице.

В Москве на Смоленке высотка так поднялась, что вечером на закате уже загораживала солнце. Когда же совсем темнело, то тут, то там вспыхивали огни сварщиков-высотников. Особенно завораживали сыпавшиеся вниз, как салют, снопы искр.

Вернулась Маргаритка Соловейчик. Она стала совсем другой: не смеялась глазками, не хлопала ресницами, а когда разговаривала, смотрела куда-то мимо тебя. От её кудряшек ничего не осталось – подстрижена была, как девочка Мамлакат на плакате со Сталиным. Маргаритка уже умела читать и дала мне книжку, которую прочла – про Гулливера и лилипутов.

Как-то в тёплое сентябрьское воскресенье Маргаритка вместе с дедушкой пошли гулять по Москве и взяли меня с собой. Дошли до Кремля, дед Миша (он совсем стал дедом) показал нам с Маргариткой окно за кремлёвской стеной, третье справа, там горел свет.

– Это кабинет нашего Сталина. Свет горит – значит он работает. Он работает и днём, и ночью. И он всё время думает о нас.

Мне очень хотелось верить – и я верил, что вот сейчас, в эту самую минуту, Сталин думает обо мне.

По дороге домой мы не разговаривали, каждый молчал о своём. Мне хотелось, чтобы Сталин подумал о маме Маргаритки. Она такая добрая – она не может быть врагом народа. Мы все так любим Сталина – мама Маргаритки в тюрьме, а дед Миша любит Сталина и даже показал мне и своей внучке окно его кабинета, там свет, и лучший друг детей работает днём и ночью. Книжка про Гулливера, которую я уже до половины прочитал, толкнула меня представить, что Сталин похож на Гулливера, а мы все на лилипутов.

У нас сложился семейный подряд: мы втроём (папа, мама и я) чинили охотничьи патроны. Для себя папа всегда сам это делал, и я ему охотно помогал. А тут появились заказы. Сначала надо было вставить капсюль Жевело в гильзу. Отец зажимал между ног чугунный утюг подошвой кверху, на которую я устанавливал пистон, и папа, надев гильзу на короткий деревянный шомпол, легко насаживал её на капсюль. Далее следовала самая ответственная операция: порох! Папа тщательно на аптекарских весах отмерял необходимую дозу и ссыпал порох в гильзу. Я закрывал порох картонным пыжом, проталкивая его внутрь тем же деревянным шомполом. Вслед за ними отправлялись два войлочных пыжа – к этой операции и мама подключалась. Затем папа засыпал обычную дробь или картечь, а я закрывал её картонным пыжом. Папа закручивал патрон на закрутке, я деревянным литером проставлял на картонном пыже номер дроби – патрон готов. За воскресный день мы иногда делали до пятисот штук.

Мама на своей работе в горячем цеху стала бригадиром, и ей прибавили зарплату. За хорошую работу её фотографию поместили на Доске почёта.

Мы дворовой ватагой ходили в кино, смотрели «Повесть о настоящем человеке», «Первоклассницу». К нашей компании присоединилась Ленка, и никто не возражал, что она повсюду таскалась с нами. Поначалу она была тихой и стеснительной, но скоро сделалась заводилой нашей ватаги. Её слово стало главным, а проказы такие – мальчишкам не придумать! А если кто не соглашался с ней, она могла так посмотреть, выражая сразу и просьбу, и приказ, что сопротивление мгновенно прекращалось. Ленка первой нашла тайный выход на чердак нашего дома и повела нас, мальчишек, на крышу. Чердак стал нашим общим прибежищем, особенно когда шли дожди. А наши прогулки по крышам!

Ленка мне очень нравилась, недаром я срисовал с неё Снегурочку, она даже стала нравиться мне больше, чем Маргаритка. Ленка так на меня иногда смотрела, что я терялся и, вероятно, краснел. Но однажды заметил, что она точно так же смотрит на Кольку Николаева (по дворовой кликухе Жирки). Я тогда подумал, что девочки, наверное, как-то по-другому устроены, раз они могут таким взглядом, который должен быть только для одного мальчика, смотреть и на другого, и на третьего. Это мне в Ленке не очень нравилось, зато во всём остальном она была лучше всех девчонок.

Всем классом мы отправились в культпоход – в театр имени Пушкина. Смотрели сказку «Аленький цветочек». Долго потом мы говорили друг другу: «Ах, вот ты какой, аленький цветочек!»

Перед Новым годом отец взял меня на охоту – на лося. Охотников собралось человек десять, приехали в хозяйство к вечеру, ужинали в тесноте за небольшим столом. Само собой, взрослые выпивали. Один дядя (фамилия его была Шишлов) рассказывал всякие истории про войну, его с интересом слушали. Но ещё любопытнее было (так мне показалось), как он это делал – головой он почти не шевелил, а взгляд его больших, навыкате глаз был очень подвижен, так и метался туда-сюда, вверх-вниз. Зубы у него с одного боку были стальные; большие оттопыренные уши при говорении шевелились; нос – тонкий, будто, сплюснутый. Рассказывая, он помогал себе руками, но двигались только кисти рук. Во время войны он был лётчиком, и когда речь заходила о самолётах, сопровождал её жестами.

– Был у меня друг, ядрёна вошь! Лётчик от Бога. Орден Красного Знамени имел. Немец под самый бок к нам припёрся, нам через два дня сниматься с места надо – перегруппировка, ну и так далее. В тот день туман, ядрёна вошь, как сметана, хоть на хлеб намазывай. Мы ждём приказа на вылет – отложили на три часа… Друг мой чего-то сам не свой, желваки на скулах ходуном… Я к нему: чего, мол? Он говорит, срочно домой ему надо, мол, талисман свой забыл. А талисманом у него была иконка, про неё только я знал. Дом его рядом в посёлке, километра три – снимал жильё с молодой женой. Я ему говорю: покидать часть – с огнём играешь, трибуналом пахнет, ядрёна вошь. Куда там… Взял у технаря мотоцикл – и домой. Вошёл в дом. Жена спит. Спит, да не одна… спит на груди у хахаля. Время раннее, лето. Будить не стал. Вернулся, в глазах боль.

Туман стал таять, приказ на вылет: бомбить. Поднялись, – тут Шишлов выбросил из кулаков пальцы вверх, – мы все на запад, а он, в облаках, ядрёна вошь, резко на юг. Подлетел к своему дому и сбросил на него бомбу!.. Потом за нами пошёл. Мы отбомбились, повернули назад – за нами мессера. Так он с мессерами сцепился, двух сбил… ну, и сам начал гореть… Машину не покинул, пошёл на таран, взорвал немецкую батарею, ядрёна вошь.

Мы вернулись, пошли к его дому… Вместо дома, ядрёна вошь, – Шишлов глубоко вздохнул и, помолчав немного, закончил, – большая воронка. Сгорел лётчик, в прямом смысле сгорел.

Охотники вышли, а меня в сон потянуло. Спал с отцом на печке деревенской. Встали затемно, шли по лесу за егерем. Он всех расставил по номерам, а сам со своим сыном и со мной пошёл в загон. Егерь мне даже колотушку дал. Шли краем леса километра два.

– Вона в том сосняке сохатый. Вы, значит, это, ребята, – повернулся он к нам, – идите до поляны. Направление вам вона – высокая ёлка, а я возьму правее, замыкать буду. Шагов через сто лупите в колотухи.

Мы пошли, забили в колотушки, залаяли по-собачьи: ай-ай-ай-ай (так кричат на охоте). Из соснячка (я это увидел) вышел лось, направляясь прочь от нас и навстречу своей гибели. Сохатый (крупный, с большущей короной рогов) ближе всего к Шишлову в засаде оказался. Военный лётчик бил без промаха – с первого выстрела завалил лося. Зверя освежевали, разделили тушу на равные части по количеству охотников, включая егеря. Началась жеребьёвка – кому что выпадет. Мой папа стоял спиной к разделанной лосятине со списком участников дележа, а егерь, указывая на отдельную груду мяса, спрашивал:

– Кому?

– Шишлову. – Отец произносил фамилию охотника, и тот забирал свою долю. Фамилию его папа отмечал в списке галочкой.

– Кому?

– Щербакову.

Все охотники без обид забирали то, что им выпало, а герою – отличившемуся Шишлову – полагались ещё голова и ноги. Голову он взял, сказав, чучело сделает, а ноги отцу отдал, вернее, мне, да присказкой сопроводил:

– А Серёньке ножки – топтать отцовские дорожки, – и добавил для всех: – Лучше жены Петра Никаноровича холодца никто не варит.

После охоты и дележа традиционная трапеза – жареная лосиная печень, само собой, под водочку. Шишлов рассказывал, как попал к немцам в плен:

– Зимой было дело. Сбили нас, ядрёна вошь. Мы со стрелком прыгнули – горела машина, куда деваться. Меня ещё в ногу зацепило осколком. Только приземлились в перелеске – «хенде хох»! Выходят двое со шмайсерами, повязали, обыскали, отобрали пистолеты и планшеты. Посадили на сани-розвальни и повезли: фрицы спереди, мы вместе, спина к спине, сзади. А кровища у меня сочится – даже через унт прошла. А в нём у меня финка была запрятана. Я подтянул ногу к стрелку, кивнул ему, он понял – вытянул финку, перерезал верёвку на моих руках, передал финку мне. Я огляделся – тихо кругом, только полозья саней шаркают да лошадь фыркает, и… в един миг, ядрёна вошь, в горло одному-другому по самую рукоятку. Перерезал верёвку на руках стрелка, прикончили мы с ним фрицев, чтоб не мучились, забрали оружие и развернули сани.

Шишлов отцу моему был друг-приятель. Он был классным ружейным мастером, ценителем и коллекционером охотничьего огнестрельного оружия. Частенько приходил к нам, приносил сельдь и «белую головку» – водки бутылку. Другой раз являлся с пачкой чая, сам заваривал – полпачки на заварочный чайник. Он бывал у нас и тогда, когда отец уже вышел на пенсию. Заходил к нам с вновь приобретённым ружьём: складывал, показывал группировку на замке, прильнув, целился и всегда увлечённо говорил. Лет через двадцать я вдруг узнал «Шишлова» в Третьяковке – на картине Перова «Охотники на привале». Тот, что слева, постарше, бывалый, бороду убрать – вылитый Шишлов. Не стало его в конце шестидесятых…

На новогодней ёлке в школе Снегурочку играла девочка. При мне две мамы вспоминали прошлогоднюю «девочку», насколько она была живее – сама и пела, и плясала, и хоровод вокруг ёлки заводила. А эта… так себе… ни рыба ни мясо. Не стал я признаваться, что в прошлом году играл Снегурочку.

Роль у меня забрали, зато папа подарил мне на Новый год снегурки – коньки с закруглёнными полозьями. У нас больше чем полдвора, на таких каталось. А каток – это весь Сивцев Вражек: снег на булыжной мостовой автомобили хорошо утрамбовывали, катание на затупившихся коньках (они такими были изначально и всегда) было чудесным. Ботинки отсутствовали – одни полозья, которые подвязывались, точнее, прикручивались верёвками к обычной обуви. Было две петли – на пятке и на носке. Проденешь ногу в валенке в заднюю петлю и крутишь до предела, а как почувствуешь, что пятку уже держит, набрасываешь переднюю на носок и закручиваешь её с помощью палочки, свободный конец которой потом фиксируешь в задней петле. Крепление было прочным, держались коньки хорошо.

Удовольствие от катания – неописуемое! Транспорта по переулку мало проезжало – три-четыре, от силы пять машин в час. На повороте с Денежного переулка (тогда ещё улицы Веснина) на Сивцев Вражек скорость замедляли, притормаживали – вот тут-то вот самое счастье для ребятни: уцепиться крюками из толстой проволоки за бампер, если это легковушка «эмка», либо за буксировочный крюк грузовика и катиться. Цепляешься за машину, а к тебе за хлястик пальто ещё один такой же, как ты, проказник, а за него – третий, потом четвёртый. От Денежного переулка до Гоголевского бульвара с ветерком! А оттуда снова таким же манером до Денежного! Бесплатный аттракцион (теперь говорят «экстрим»). Бывало, шофёр заметит за собой хвост, остановится, выскочит из машины – тут уж лучше не медлить! Атас – и нету нас! Без коньков не догнать. Вечерами же машины почти не случались. Пятачок Денежного и Сивцева Вражка ярко освещал фонарь, мальчишек и девчонок высыпало до полусотни. Раздолье такое, домой не загонишь!