Рыбный техникум
В Ханты-Мансийске поступила в рыбный техникум, потом нас в Тобольск переправили. Поселили у кремля в Дом наместника. До нас в нём размещалась артиллерийская школа из Ленинграда. Её обратно в Ленинград перебазировали, нас на её место. Когда мы приехали, окна в здании были побиты. Мороз под сорок градусов. Нас в подвалах разместили. Сводчатые подвалы. Настоящие подземелья. В комнате двадцать пять девчонок. Тоже холодрыга. Железная печка, дрова где хочешь, там бери. А взять негде. Утром встаём, у каждого кружечка, если дрова есть, снегу в неё набиваешь, на печку железную ставишь – попить, не до умывания. Хлеб давали такой, что не хлеб, а какой-то кусочек. На обед баланда. Было три отделения: добытчиков, технологов и судоводителей. Ребята учились на судоводителей, я – на технолога.
В подвале и учились. Смех и грех в первый тобольский год. Приходит старичок, преподаватель по литературе, ему восемьдесят, кое-как дошёл, за руки привели. Мы на кроватях сидим, он – за столом. Говорит-говорит, устанет, головой на руку упадёт. Мы голодные, и он не лучше. Голод его сморит сном, а мы кто во что горазд. Кто под одеяло залезет, кто улизнёт. Урок закончится, девчонки старичка разбудят, уведут. Так и учились в ту зиму. Была ещё англичанка, будто бы самая настоящая, ещё до революции её в Тобольск занесло. По-русски с акцентом говорила. И от неё мало чему научились. Сытое брюхо к науке глухо, голодному и подавно не до знаний. Англичанка лепечет-лепечет, а у тебя кишка кишке бьёт по башке, какой английский, спрашивается, в голову полезет.
После уроков отправляли в лес за дровами для столовой, баланду на обед варить. Берёзки пилили, на санках привозили в техникум. Специально был склад, там дрова для столовой хранились под замком. Себе тоже пилили в подвал, но не хватало, ночью ходили в город тротуары деревянные распатронивать. Снег разгребём до досок, рубим, отрываем, тащим в спальню. Не мы одни такие охотники до тротуаров. Иной раз ищешь-ищешь и не найдёшь, до нас уже поработали.
От этих работ, от голода посредине зимы у меня руки отнялись, опухли – не могу ложку держать. Подружка моя закадычная Галя Первалова кормила меня с ложечки. Хорошая девчонка была, развесёлая, грусть-тоска не брала её. И со мной немощной веселится, кормит да приговаривает:
– Кушай, моя холёсенькая, Манюся, кушай моя девочка ненаглядная!
Ей смешно, а мне хоть плачь.
– Галя, – говорю, – будешь издеваться, я тебя ногами запинаю.
А кому там запинывать. Галя на полголовы меня выше, в кости широкая, а меня в карман можно засунуть.
Пошла в больницу, врач осмотрел мои руки, спрашивает:
– Девочка, ты на какой лесозаготовке работаешь?
– Учусь, – говорю, – в рыбном техникуме.
Он покачал головой. Второй врач зашёл в кабинет, посмотрел на мои руки. Потом слышу, один другому говорит: «Плохо дело».
А я отошла. Сколько раз Господь Бог давал мне воскреснуть. Иногда обращусь к Господу:
– Господи, прости меня. Мне бы молиться, благодарить Тебя день и ночь, а я ленюсь. Умирала и воскресала твоей милостью.
В группе училась Зина Шубина. За дровами пошли, она вдруг упала. Мы её на саночки положили, привезли, затащили в подвал, так и не встала бедняга. На Завальном кладбище похоронили. Идём от могилки. Галя Перевалова шепчет:
– В церковь хочу зайти!
– Так иди, – говорю.
– Боюсь одна.
Зашли. Никогда до этого в церкви не была. И хорошо мне стало. Хорошо и всё. Галя ко мне жмётся. Здоровенная дылда, а заробела. Я как в родной дом зашла. Потом ещё несколько раз специально ходила. Было бы близко, чаще ходила, а то далеко. Всё мне какие-то преграды, так и не стала церковь родным домом.
С Галей Переваловой всю дорогу вместе держались. Верная девчонка. В беде никогда не бросит. Задумали после техникума вместе на Дальний Восток ехать. Посмотреть, что за океан. Можно было в Астрахань, в арбузные края или в Салехард. В Салехарде до этого побывали, захотели через всю страну на Дальний Восток. Гале проще – езжай куда хочешь, у меня загвоздка – 58-я статья как у спецпоселенца. Не пустят в погранзону.
Прихожу к начальнику милиции Тобольска. Он говорит:
– Девочка, с чем ты пришла?
Мне восемнадцать, а я шибздик, да ещё худая, думали, подросток. Я ему объясняю: дают направление в Астрахань, а я хочу на Дальний Восток. В техникуме говорят: пустили бы, да у тебя статья в паспорте.
– Хочу, – говорю начальнику милиции, – чтобы вы её убрали. Тогда могу на Дальний Восток ехать.
Жалостно его прошу, слезливо.
Он посмотрел на меня и говорит:
– Знаешь что, девочка, приходи через неделю…
Через неделю прихожу. Он попросил ещё неделю подождать, должно решиться в положительную сторону. Я обрадовалась. Гале говорю, мол, поезжай, не жди меня, я позже, хочу к маме в Заречное заскочить. Она и уехала.
Начальник мне через неделю говорит, на «вы» уже:
– Больше не ходите, я для вас ничего сделать не могу. Хотел, но не могу.
Пожалел меня, как ребёнка. Мог бы сразу отшить, нет, пошёл навстречу, пытался что-то сделать. Я поняла, не обманывал, искренне хотел помочь.
Уехала моя Галя. Мы долго с ней переписывались. В техникуме чудили. Я выдумщица была, а она хоть куда со мной. Ходили в тот раз по ночному Тобольску в поиске дров, ходили. Ничем не разжились. Другие добытчики раньше нас тротуары посрывали. Галя говорит:
– Девчонки у нас ни полешка в комнате, даже снег растопить завтра нечем.
– Давайте, – говорю, – из склада возьмём.
То есть, украдём. Склад на замке.
Моя Галя, гвоздиком пошуровала в замке и открыла. Наворовали мы дров. По принципу: брать так брать. Не на один раз. Притащили в подвал. Куда девать? Проверять обязательно придут. Найдут и накажут.
– Давайте, – говорю, – в кровати.
Дрова длинные, под матрацы, одеяла подушки аккуратно положили, кровати заправили. Комар носа не подточит.
Баланду столовой варить, а кладовка открыта, дров нет. После нас ребята поживились. Директор с завхозом пошли по комнатам искать. У ребят нашли, что они не успели сжечь, у нас тоже во все углы заглянули, под каждую кровать.
– Да где же дрова? – завхоз говорит.
Они лежат под одеялами и ни мур-мур.
Несколько дней на них держались. Топорик у нас был, нарубим ночью, утром подтопим, чтобы не снег есть, а водичку попить.
А потом окна поставили в здании мы перешли наверх, по-настоящему стали учиться.
На практику в первый раз ездили Малый Алтым, на следующий год в Салехард. Очень богатый был консервный комбинат, выпускал продукцию для Америки. Из США шли на завод сахар, специи, томатная паста, мука. Консервы были исключительные. Деликатесы, которые сейчас вообще не готовят. Осетрина, муксун, нельма. Консервы делали из муксуна и нельмы. Баночки примерно такие, как сейчас, высоконькие. Вкус изумительный. Нынче на свой день рождения, девяносто один год, решила постараться что-нибудь подобное сделать. Я ведь специалист рыбной промышленности, технолог, как-никак. Щуку свежую купила, тефтели сделала. Хотела томат сделать. И паста своя домашняя, и масло растительное хорошее купила. Как ни умудрялась, не получается тот вкус. Далеко не тот.
Американцы присылали очень хорошие растительные масла. Арахисовое, помню, было. Рыбу тебе на куски порежут, масло кипит, туда опускают в специальной посудине с ручкой, а дно сетчатое, где-то пять минут держат, затем вытаскивают, и на конвейер, конвейер с рыбой движется, другой, узкая лента, с банками. В банку рыбу положил, дальше в банку добавляется заливка, и сок томатный заливается. Затем банка закрывается. Баночки были двух размеров.
Сутки мы работала и двое – дома.
Рыбу чищу, подготавливаю для жарки, сырую есть не будешь. Но Галя моя дорогая подруга работала в цехе, где обжаривали рыбу. Она тихонечко в тряпочку рыбку обжаренную завернёт, принесёт. А в другом цехе сок наливают, туда подружке кусочек рыбки принесёшь, она тебе соку нальёт стаканчик – всяк умудрялись. Шкодничали, конечно, голод не тётка.
Придём с Галей в цех, где баночки закрывали. Гвоздик с собой. Скажем девчонкам:
– Пойте громче.
Девчонки понятливые, как затянут:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы по реке…
Мы с Галей тук-тук, дырочку в банке пробьём, а то и в двух сразу, и сосёшь сквозь дырочку. Что за сок был вкусный! Высосешь банку до последней капли, на место поставишь рядом с другими, будто так и было. Сделали брак. Да ничего, американцы богатые, они деньги сами себе печатают.
Два месяца в Салехарде были летом на практике. Работала бригада гослова, а в ней старики, женщины да подростки. Мужиков не было, мало кто с войны вернулся. Сейнера были, ловили неводами. Муксун, нельма, пыжьян (сиг), сырок (пелядь), осётр.
А когда диплом стала писать, я был технологом, училась на отделении. Училась четыре года после семилетки. На практике в Салехарде были месяца два летом.
Четыре года училась. На Дальний Восток к Гале моей дорогой 58-я статья не пустила, тогда я поехала на Байкал. Любопытная всю жизнь была, что это за Байкал такой, думаю, надо посмотреть, что там за омуль ловят. И попала на рыбзавод на остров Хужир. Позже в Старый Балаганск перебралась, тоже на рыбзавод. Там замуж вышла, Серёжу родила. Но это потом. Сначала на Хужире работала.
Волк
На Хужире волка повстречала. До сих пор в глазах – сидит на дороге. Серый, чистый. И здоровый! Я примерно на расстоянии метров двадцати от него. Как ждал меня.
Работала на рыбзаводе. У нас по Малому Байкалу или Малому морю было пятнадцать пунктов. Мне надо было в тот день сбегать на один проверить – глазировка рыбы по стандарту идёт. Ледяная корка на рыбе должна быть не более двух миллиметров. До посёлка двадцать пять километров. Для меня ерунда. Коньки надеваю, норвеги были, и полетела по Байкалу.
До Хужира разу на коньках не стояла. Ребята, что на сейнерах работали, все как один катались. Завод на берегу, вечером электрические огни горят. А лёд чистый-чистый, как заливной. Ребята гоняют по нему.
– Научите, – прошу.
– Бери да пробуй.
Дали коньки. Недолго я коровой на льду ездила. Быстро дело пошло. А потом стала кататься хоть лицом вперёд, хоть спиной. Виражи закладываю, с шиком торможу, чтобы крошка веером.
Вечером коньки для удовольствия, с ребятами погонять, днём по пунктам ездить. В тот раз на пункте всё проверила и решила к бурятам сходить. Это таёжная часть побережья Байкала, сбегаю, думаю, в их посёлок на ёхор. Танец бурятский. Мне нравилось ёхор танцевать. Я парней бурят хороша знала, девчонок. От рыболовецкого пункта километра три пробежала по Байкалу на коньках, дальше в тайгу надо углубиться. Добежала, переобулась, коньки на плечо, иду, а легко на душе, что-то под нос себе напеваю. Погода отличная, заканчивался январь или самое начала февраля, уже солнышко большое. И вдруг, батюшки свет, волк на дороге. Будто ждал меня. Сидит. Я столбом встала. Он на меня смотрит, и я смотрю. Глаза умные, спокойные, уши торчат, на ногах и животе светлее шерсть, хвост на дороге лежит, кончик серый. Я не шевелюсь, и он не шевелится. Замерли оба. Я взмолилась, как тётя Стеша Хабина в Заречном, учила: «Боженька, миленький, помоги…»
И напугалась, и сумбур в голове, мысли бешено работают сразу в нескольких направлениях, Бога прошу, заставляю себя на месте стоять, не показать испуг волку. Потом вспомнила, как брат Сашенька в лесу медведя встретил.
Как обычно компанией пошли на несколько дней по орехи. Кедрач у Заречного хороший. В тот день ребята пошли шишку собирать, а Саша остался у шалаша, обрабатывать шишку, которую раньше набрали. Слышит, кто-то идёт, поворачивается – медведь. Близёхонько от него остановился и смотрит. Саша стал про себя повторять: «Тебе одна дорога, а мне другая, тебе одна дорога, а мне другая». Сам камнем замер, и медведь стоит, смотрит. Долго смотрел, потом повернулся и ушёл, не тронул. Медведей много было в тайге заречной.
Я вместе с молитвой стала повторять: «Тебе одна дорога, а мне другая». Не скажу, сколько мы с волком так испытывали друг друга. Он сидит, и я ни с места. Может, какие-то секунды, но мне казалось. Хорошо, период свадеб волчих не наступил. Недели две до них оставалось. Вот когда волк – страшный. С ружьём ли без – лучше не встречаться. В свадьбы они поодиночке не ходят. Злые, отчаянные. За год до этого учительницу на Ольхоне разорвали. И не ночью домой пошла, светло было…
Мой волк поднялся. У страха глаза велики. Мне показалось – очень большой в холке. Зажмурилась на какое-то мгновение, думаю, на меня сейчас бросится, он повернулся боком ко мне и махнул в тайгу. От дороги подъём шёл, волк в гору пустился. Снег глубокий, несколько раз проваливался. Я жду, пусть с моих глаз скроется, тогда и я побегу.
И ведь не повернула назад, не припустила на коньках к рыбакам, побежала ёхор с бурятами танцевать.
Что было, то было.
Братья Миша да Саша
Мама рассказывала, что отцовские слова: «Катя, береги детей», – стояли у неё в ушах всю жизнь. Когда получила похоронку на Сашу, закричала: «Петя, прости, убили нашего Сашу». Он погиб под Ленинградом.
Мужиков трудпоселенцев или спецпоселенцев (по-разному нас звали) в первые месяцы войны не тронули мобилизацией – неблагонадёжные. Только в сорок втором весной сняли ограничение, детей кулаков тоже стали отправлять на фронт. С началом навигации вверх по Оби пошли теплоходы с молодыми парнями. Спецпоселений много по реке стояло и в тайге стояло.
Миша в леспромхозе работал, километров сорок от нас. Домой не успел заскочить попрощаться. Сообщил – забирают. Мама пошла в Малый Атлым. Около Заречного не все теплоходы останавливались, берег неподходящий. В Малом Атлыме много таких как мама собралось. Женщины в большинстве, матери. Теплоход подошёл, ребята увидели родных, ринулись на левый борт. Центровка нарушилась, теплоход начал заваливаться. Капитан кричит: «Перевернёмся! Срочно на правый борт!» Парни вовремя среагировали, отхлынули. Не перевернулся теплоход. Под завязку загрузили! В трюме вплотную друг к другу сидели!
Большинство из того первого призыва попали на Ленинградский фронт. И бессчётное количество полегло их.
Брат Саша учился в Тобольском педагогическом техникуме. В школе круглый отличник все годы. Ехать в Тобольск учиться, надо брать справку у председателя артели, документ на право выезда из Заречного. Как Саше не дать – вся школа встала бы на дыбы. В учёные пророчили его. Так и говорили учителя: Саша будет учёным. Его в школе долго помнили. Как же – исключительный ученик. Погиб Сашенька.
А ещё зять наш, муж Наташи, не вернулся с войны. Я рассказывала, она сбегала с посёлка. Вернули, а вскоре замуж вышла. За местного, наполовину русский, наполовину манси – Виктор. Сестра дочь родила, а в сорок первом его забрали, не спецпоселенец, сразу мобилизовали. В разведке служил. Написал письмо с фронта: «Моя дорогая, отправляют глубоко в тыл к немцам. Прощай, наверное, навсегда». Письмо пришло, а следом похоронка.
Из всей родни один Коля, муж сестры Лены, живым вернулся, Николай Павлович Меженин. Мои братья с одной стороны защищали Ленинград, он с другой. Когда Колю просили рассказать про войну, он отказывался:
– Чё там говорить – все круги ада прошёл.
Умер в 1988 году, в конце апреля. Перед смертью повторял:
– Лена, ты бы знала, как я хочу до Дня Победы дожить. Выпить последний раз за неё.
На фронте солдаты мечтали об одном – дожить до Победы и в мирную жизнь вернуться, Коля, уходя из жизни, мечтал ещё один День Победы по-солдатски отметить.
После прорыва блокады его контузило. Бомбёжка с воздуха шла такая, что земля дыбом вставала. Улетели самолёты, Колины товарищи говорят: где-то здесь Меженин должен быть. Ни следа не видать, не бросили, взялись за лопаты. Нашли, а он никакой. Полная контузия. Срочно в медсанбат, потом в госпиталь. Одыбался Коля и опять на передовую. В Германии Победу встретил. Повторял, вернувшись с войны:
– Вот такие вот дела: голова моя цела, руки-ноги целы, чешутся для дела! Наливай, а то уйду!
На что Лена говорила:
– Сейчас я тебя почешу сковородником!
И хохотали оба! Хорошо жили. А цельность рук потерял Коля в мирной жизни – пилой-циркуляркой отхватило. Дрова пилил и не уберёгся. На войне пули да осколки мимо свистели, тут угораздило – под пилу сунуть руку. Но косил не хуже двуруких мужиков, рукоять литовки пристегнёт к плечу, и айда траву валить…
Братья его, Василий и Пётр, без потерь с войны вернулись. Мы с одного края барака жили, Меженины с другого. Мать их, тётя Нюра, сильно верующей была. В сорок втором году в один день всех троих призвали. Тётя Нюра вручила каждому листок с молитвой «Живый в помощи Вышняго». Написала в трёх экземплярах, сказала: раз не выучили, обязательно при себе держите в гимнастёрках, не расставайтесь никогда. А лучше выучить и повторять каждый день. Сама постоянно молилась за них. Строгая была. Я раз вечером заскочила к ней, мама зачем-то послала, тётя Нюра у икон стоит, не поворачивая головы, бросила:
– Маня, подожди!
У двери лавка, я по привычке, плюхнулась, в ногах правды нет, и тут же вскочила – она стоит, я расселась, как барыня.
Помолилась тётя Нюра, только тогда стала со мной разговаривать. Ходила всегда без спешки, с прямой спиной, голова обязательно платком повязана. Говорила размеренно.
Всех трёх сыновей вымолила.
Кабы не Коля, мы о брате Михаиле ничего не знали. На него похоронка не приходила. Коля в Ленинграде с ним столкнулся в сорок втором году.
– Иду по Ленинграду, – рассказывал, – дождик моросит, а навстречу Миша.
Мишина часть обеспечивала Дорогу жизни через Ладогу. Нам ни одного письма не успел написать. Я потом ездила в Ленинград. Нашла место, где, Саша воевал, где погиб. Пошла в военкомат, всё разузнала. Про Мишу сообщили в 1961 году, пропал без вести. Я так считаю, раз Дорогу жизни обеспечивал, значит, или утонул или под лёд ушёл. Немцы Дорогу жизни постоянно под прицелом держали.
В 1961 году поехала я посмотреть, где братья воевали. Думаю, может, могилы найду. В военкомате меня отправили: езжайте на станцию, это в пятидесяти километрах от Ленинграда, рядом со станцией деревня, там братское захоронение. Скоро, говорят, будем на этом месте обелиск с фамилиями погибших ставить, и ваш брат будет в списках.
Я тут же поехала, а по дороге с женщиной, Олей звали, из Красноярска, познакомилась, у неё тоже брат под Ленинградом погиб. Мы с ней потом переписывались несколько лет. Учителем музыки работала в школе, баянистка. Приехали, пошли от станции, там участочек огорожен, с комнату площадью, может, метров шесть на три. Оградка из штакетин, а на них, едва не на каждой штакетине фото погибших. Родственники приезжали и оставляли фотографии. Имя фамилию напишут, годы жизни. Смотришь, и плачешь: сплошь молоденькие – восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет. Ходим с Олей от одного фото к другому и ревём. Красивые ребята… Сашина фотография лежала у меня в сумочке, не повесила, пожалела. Всего одно фото было у нас, как потом маме в глаза смотреть? Мне бумагу прислали из Ленинграда, что имя брата внесено в список погибших, который на обелиске. Его, говорят, хорошо видать, когда по железной дороге едешь. Да я больше так и не собралась к брату на могилу съездить.
Мы с Олей пошли по окрестностям, в одном месте дорожка идёт, и огромные сосны стоят. Думаю, как война их не тронула. А мне говорят: они после войны выросли, можно сказать на могилах. Очень много похоронено.
Одного местного стала спрашивать, он из соседней деревни. Я ведь такая, не могу не зацепиться языком. Стала расспрашивать, что да как было. О войну подростком встретил. Немцев, рассказывал, отогнали, а на месте боёв шаг шагнёшь – труп, шаг шагнёшь труп. Запах стоял невыносимый. Власти нанимали местных жителей, платили хорошие деньги, они собирали убитых и хоронили. Рыли глубокие ямы… И наших бойцов, и немцев…
Приехала к маме, всё рассказала. Поревели с ней. И Миша, и Саша, что один, что другой – слова плохого не скажешь. Саша вообще идеал, да и Миша водку не пил, маму почитал, работящий. Всё говорил: «Женюсь, дом построю, маму к себе заберу». Ему отец перед смертью наказывал, дескать, ты теперь старший у нас. Жизнь у нас стала налаживаться в году тридцать седьмом, но потом война с финнами подкосила, сразу хуже стало. Почему-то эта война на нас повлияла. Однако перед войной с немцами снова выправилось дело, хлеб уже продавали, по режиму послабления дали, хочешь работай, хочешь живи как знаешь. Документы не давали выезжать, но на работы не гоняли. Миша работал в леспромхозе и мечтал свой дом построить…
– Не уберегла я сыновей, – говорила мама.
Начну успокаивать:
– Ты-то при чём тут, такая война!
Она скажет:
– Нюра вон вымолила своих, все с войны вернулись…
– Зато, нас, дочерей, – скажу, – всех вырастила.
– Только что тебя едва живой не закопала, – скажет сквозь слёзы. – Как Бог надоумил пушинку к носу поднести. Она дрогнула… Я как представила: живьём тебя в могилу… Мучилась бы всю жизнь.