Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

– И чё?

– Да, ничё так просто… я ему грю – "тебя как зовут, военный?"… а он мне – "моя Руску не паниматт"… "ну, это ясное дело", – грю, – "а до дембеля тебе скоко?"… тут он за голову как схватится: —"вуй, блятт, дохуя!"… так, Ваня, может, то дружбан твой был, а?

Короче, откачал напарника от его галлюцинаций, потому что таков закон армейской дружбы – сам погибай, а товарища выручай.

~ ~ ~

(…мне кажется, Орион предоставлял свои музыкальные услуги безвозмездно, то есть даром, во всяком случае, не помню, чтоб в разговорах поминались какие-либо башли за халтуру.

Для нас, музыкантов Ориона, сама лишь возможность вырваться за пределы воинской части 41769, играть танцы для людей одетых в гражданское являлось бесценной платой. Так что, если угодно, нам платили минутами свободы. Время – деньги. Иногда.

Прилипало ли что-то на лапу командного состава? Скажем, Замполиту? Понятия не имею, а врать неохота…)

С призывом из Симферополя, в Орион влился ещё один музыкант. Юра Николаев знал себе цену, свой прейскурант он изучил на гражданке, играя на ритм-гитаре в ресторанной группе. Он также пел (без особого диапазона, без особой лажи) в пределах обычных заказов от ресторанных кутил подогретых парой графинчиков водки:

"Есть вода! Холодная вода!

Пейте воду с водкой, господа!"

После третьего графинчика шёл тяжёлый-рок:

"…где течёт журча водою, Нил,

Жил своею жизнью беззаботной,

Маленький зелёный крокодил!.."

А когда клиент полностью дозреет, катил сюрреализм, переливаясь:

"Цвели дрова, и лошади чирикали,

Верблюд из Африки приехал на коньках…

Ему понравилась колхозная Бурёнушка

В зелёной кофточке и в розовых чулках!. "

Так что моё присутствие в Орионе оправдывалось лишь парой старых номеров, зато кусок приставленный присматривать за нами на гастролях вне батальона не мог заложить Замполиту, будто я разъезжаю с ансамблем просто так. Ну а на фиктивную должность звукооператора обычно примазывались от двух до трёх чмошников

Но танцы – дело сезонное, они для новогодних вечеров, а летом, вернее в начале осени, нас пригласили играть только один раз. Вечер танцев на хлебозаводе. Был ли этот тот самый, где наша бригада-отделение побиралась с конвейерной линии, не могу знать. На этот раз я увидал лишь обнесённый запертыми боксами двор да трёхэтажное здание заводоуправления, где, на втором, светился и гудел вечер отдыха.

Конечно же, я много танцевал и одна из партнёрш настолько очаровалась своим жиголо в хаки (в моём лице), что не кобенясь покинула зал, на моё предложение. По неосвещённой лестнице мы поднялись на третий этаж, но на площадке перед запертой дверью в коридор пили вино эти чмошные звукооператоры.

На первом этаже картина почти повторилась, только тут уже были её сотрудницы со своими сигаретами. Просто из принципа, я повлёк её, согласную, на выход.

БЛЯААДЬ!!

Безжалостный свет дуговой лампы изливался на голый асфальт двора. Ни одного закутка вокруг. Единственный кусочек тени отбрасывал столб со своей лампой в центре двора. Тощая полоска черноты пролегла от его комля его до гаража, где преломлялась вертикально вверх мимо висячего замка на железе ворот… Сам себе я показался тем самым щенком по кличке Тузик, что спёр резиновую грелку, но не может найти место шоб её подрать. Пришлось давать обратный ход…

Вероятно, девушку разочаровала моя непредприимчивость и что так не по-солдатски спасовал перед неприхотливым минимализмом обстановки в застолблённом лампой дворе. Во всяком случае, на свидание в парке, как мы договаривались, она не явилась.

Я покружил по полутёмным аллеям, немного постоял под фонарями ярко освещённого корраля танцплощадки, где активно отдыхала молодёжь Ставрополя, хотя это опасно – солдат в повседневке сразу бросится в глаза военным патрулям. Её нигде не оказалось и шансы, что придёт упали до нуля. Заворачивай оглобли, рядовой.

– Солдат, спички найдутся? – ко мне обращался патлатый парень с сумкой на широком ремне через плечо.

Я достал спички из кармана хэбэ́́ штанов, он взял коробок и вжикнул зиппером открывая сумку. Поверх всего прочего лежала пачка сигарет и коробок спичек.

– О! Я такой забывчивый. Закуришь? – Он взял сигареты и распахнул крышечку пачки над плотным рядком фильтров. Я вытащил одну.

– Ах! Здесь такой шум, даже голова разболелась. Может отойдём? – Правой рукой он взворошил ширококудрую стрижку тёмных волос до плеч.

…шо за дела ващще?.. он клеит меня или как?. невысокий аккуратный парень, длинные волосы, сумка под локтем…

– Можно.

Мы отошли в сопровождении взглядов обычной возле танцплощадок части публики – тех, кто никогда не заходят внутрь. Медленным шагом, направляемся никуда, в общем-то. Он всё говорит, говорит. Такие женственные интонации. Потом рассказал мне анекдот из жизни голубых.

Одного в Москве поймали, метелят в ментовке, а он пищит: —«Ну капитан! Я же хотел только в ротик, а не в зубы!» Игра слов, но не смешно, хотя понятно. И с ним тоже всё понятно, просто любопытно – что же дальше?

– Хочешь вина?

– Можно.

Мы зашли в ближайший гастроном у парка, очереди почти никакой. С нескрываемым душевным подъёмом, он спрашивает моего совета, вон то, на стене позади прилавка – подойдёт? А мне как знать? Впервые вижу этот «Горный Цветок». Почти пустой магазин залит резким светом, но те, кто есть упорно молча пялятся. Он выбивает в кассе чек. Радостно несёт его продавщице, обменивает бумажку на бутылку и вкладывает себе в сумку.

Мы возвращаемся в парк, в его верхнюю, неосвещённую часть, где нет скамеек, нет фонарей, а деревья заслоняют экономное освещение ближайшей улицы.

Стоя в темноте у ряда постриженных кустов, мы распили вино, не окончательно. Потом он опускается на колени возле моих сапог и поспешно расстёгивает ширинку хэбэ́́…

Ну сперва возбуждает, да, потом остаётся лишь ощущения тёплой влажности там. Его голова, едва различаясь в темноте, без остановки качает, как поршень, взад-вперёд. Я передвигаю бляху послабленного солдатского ремня себе на позвоночник, чтоб он случайно лбом не стукнулся. Он меняет ритм, темп. Передохнул. Снова начал.

…как-то оно монотонно… долго мне ещё так торчать?.

Чмо-ок!

… опять тайм-аут?.

– Нигадяй! Ты был с блядью! Поэтому не можешь кончить! Какой же ты нигадяй!

– Да не был я. – Застёгиваюсь под его жалобные причитания, что у меня такой подходящий—ровно тринадцать—а ничего не вышло. Расхождение его экспертной оценки с измерениями во время обеденного перерыва на заводе КПВРЗ, меня не задевает, с учётом его разочарования – старался как мог и всё впустую, к тому же за вино он платил.

– Тут ещё осталось – будешь?

– Ах, нет!

Я кончил вяленький горный цветок под его удручённую исповедь, что он тут проездом из города Нальчик, где какой-то очень важный директор, какого-то очень важного производства сделал его таким, когда он ещё был совсем мальчиком.

Потом он обнял меня на прощанье, но никаких поцелуев для такого негодяя, который с блядью был, который наказан, вот и пусть ходит голодный… И он уходит своей сентиментально манящей походкой в сторону уличных фонарей за парком.

Из душераздирающего анекдота от печального мальчика из Нальчика очень даже ясно, что жизнь у них не сахар – таись и прячься, а под конец менты метелят. Бедолаги… Ну, чё? Пора домой двигать, а?.

Почтальон вручил мне письмо от Ольги про письмо, которое она получила от моего сослуживца. Тот анонимно её информировал о моих амурных самовольных похождениях в разных направлениях от дислокации войсковой части 41769, она же ВСО-11…

Наглость грязных инсинуаций возмутила меня до глубины души, тем более, что ни в селе, ни на хлебозаводе ничего не получилось! А тот голубой вообще не в счёт, ведь я даже не кончил. Поэтому в ответном послании я с полным правом подчеркнул, что ничего такого, что он там наподразумевал и близко не было и пусть она пришлёт мне эту анонимную херню, для проведения графологической экспертизы и принятия соответствующих мер пресечения к оборзелому суке подколодному.

В ответ, она известила, что измышления о моём, якобы неустойчивом, поведении ввергли её в состояние аффекта, переживая который она подрала письмо в невосстановимо мелкие клочья.

(…и вот опять я упираюсь в эти трансцендентальные вопросы. Зачем? Какой в этом прок анонимщику? А если Ольга просто брала меня на пушку, то всё равно – зачем?

Эти вопросы в очередной раз доказывают как ограничены возможности человеческого разума… Во всяком случае моего…)

~ ~ ~

Ваня ушёл на вечернюю проверку, потому что сегодня в кочегарке моя смена. Чуть погодя притопал Серый, а с ним, прицепом, «молодой» водитель из Симферопольского призыва. Оба на поддаче. У «молодого» явно деньги есть, вот Серый с ним и кентует.

И тут Серый заводит какую-то полную херню типа как вроде у ребят на меня обиды. Я ващще не врубаюсь. Какие ребята? Шо за обиды?

Ща паймёшь, грит, пашли, и дверь – на крючок. Втроём переходим в мастерскую и Серый как-то враз оттуда слинял, я не понял.

А этот верзила «молодой», в глаза мне не смотрит, грит, чё ты ребят закладываешь? И кулаком в лицо мне. Я удар плечом парировал и мимо него за дверь, а жлоб следом. За печью в закутке лом стоял, я его – хвать, ору: —«Серый! Кого я на́хуй закладывал?»

А он тут же стоял, в тёмном проходе. Увидел, что я при оружии и – серию ударов мне по корпусу. Я лом выронил. Да и хватался-то чисто инстинктивно, скорее для острастки.

В этот момент висячая ширмочка из листового железа под окном, что первое от двери, отклоняется и внутрь вползает Саша Хворостюк, на четвереньках. В одних сапогах и в трусах, а вокруг шеи полотенце обмотано, ну а этот лист железный, что он приоткрыл, об спину его ржавчину свою обскабливает. Явно пришёл душ принять в насосной, но входная дверь закрытой оказалась.

Серый, как его увидел, полкана́ спустил: —«Пошёл отсюда на́хуй!» Ну Саша Хворостюк дальше и вникать не стал. Врубил заднюю и, не поднимаясь, ногами вперёд уполз.

Серый опять ко мне. А у меня грудь в крови. Курточка на мне всю дорогу нараспашку была и один из ударов по корпусу родинку там сорвал.

Ну он видит, что дохуя кровищи и хуй его знает что в той мастерской у нас с «молодым» было, а он не такой был готовый, чтоб не просечь – тут дисбатом светит, а там режим ахуеть какой жёсткий, даже для воров в законе из третьего поколения. Ещё чёт покаркал: —«Смотри! Ребята! Если что!.» И – свалили они.

А я всё не догоняю – чё за хуйня ващще? Позже поговорил с ним, спросил напрямую, но он опять ту же поебень гонит: —«Смотри! Если чё!.» Короче, просто пахана из себя строил перед тем богатеньким на башли «молодым».

С той поры на своих сменах мне уже нашлось занятие. Насос воет, котёл шипит, а я—локтями в стол, подбородком в оба кулака—сижу и думу думаю. Одну и ту же. Часами. Как мне Серого грохнуть?

Грохнуть не проблема, тем более, что лом есть, но потом? Грохнуть так надо, чтобы самому не загреметь. Но как? Мне даже яму в поле вырыть нечем, в мастерской лишь молоток с зубилом. Попросить лопату у Тер-Теряна? Пиздец, как смешно…

Или, скажем, в насосную, в ту яму где постоянно вода. Груз привязать и опустить. Но что если вода начнёт вонять при разложении трупа? Надёжнее всего в печь под котлом, там из форсунки пламя бьёт на два метра, испепелит бесследно. Вот только Ваня придёт на смену заступать, а в кочегарке жареным воняет, попробуй объясни.

Проблема явно не имела решения и я просто ходил, неделю за неделей, по замкнутому кругу, пока дежурный повар не придёт сказать, что можно выключать котёл…

Кто знает, может я б и расколол задачу с квадратурой круга, но Тульский призыв демобилизовался и к нам пригнали новых «молодых», из Узбекистана и Ставропольского края, и майор Аветисян вышиб меня из кочегарки, чтобы заменить договорным «молодым» из Пятигорска.

Прощай, Ванюша! И ты, Круглый Стол, наперсник безмолвный раздумий бесплодных…

Да, я стал «дедом» и с особой выразительностью прочувствовал это в сортире. Захожу, а там – Вася из Бурыни, с которым нас шугали, как «салаг», в бригаде ефрейтора Простомолотова. А теперь этот Вася, такой весь из себя вальяжный, в полном приседе над «очком», держит перед носом распахнутую газету. Настолько деловой стал, что его новости уже, блядь, интересуют!

Аххуеть! Нашли давно утраченную картину великого Русского художника-передвижника Репина И. Е. – «Усидчивый читатель»! Обратите внимание, как грациозно свисает бляха ремня повешенного типа кашне, на шею, пока он, с видом умудрённого У. Черчилля, степенно просматривает новости дня вроде как. И тут он, сука, добил меня по полной. Приподымается из глубокого приседа, где-то до уровня книксена, как учитель танцев, что демонстрирует технику реверанса той чёрной дыре между его сапог, и провозглашает: —«Добрый вечер!»

Тут мне ващще пиздец приснился! Распроебу́т твою, блядь, каркалыгу! Где он ващще такие слова берёт нахуй?!

~ ~ ~

«Дедовско́й» период моей армейской службы протекал довольно хаотично. Моя принадлежность к шаре чмошников оборвалась, но командному составу лень было переводить меня ещё куда-то из четвёртой роты всего на шесть месяцев. Так что, мне пришлось работать то там, то сям. Главным образом, на БРУ.

БРУ это никак не боевая-ракетная установка, это бетоно-растворный узел. Хотя «дед» не загнётся от нагрузок даже и на таком напряжённом участке работ. Я мог побросать песочек совочком, а мог и не бросать, смотря как карта ляжет.

Бригадой БРУ командовал Миша Хмельницкий из нашего призыва, который крепко забурел с теми соплями-лычками поперёк сержантского погона.

Потом на какое-то время меня отрядили на кирпичный завод, а там уже ни бригад, ни «молодых». И я самолично укладывал необожжённый кирпич-сырец внутри кольцевой печи для последующего обжига.

Кольцевая печь изнутри – это низкий арочный туннель и она работает безостановочно. Тут тебе, через узкий проём в стене, лента передвижного транспортёра гонит внутрь сырой кирпич—успевай хватать и укладывать! не то навалит груду! укладывай широкими рядами, от пола до потолка—а там, на противоположной стороне диаметра кольцевой печи, из форсунок в тесных стенах бушует пламя, обжигает кирпичи. Жара, конечно, чувствуется по всей печи и приходится работать в нательной рубахе, но всё равно – жара. Скинуть рубаху не получается – случайно тернёшься о стену, а думаешь, что об утюг.

Ещё жарчее свежеобожжёный кирпич на те же ленты транспортёра выгружать – он крутит уже в обратную сторону, а кирпич через рукавицы руки припекает и печные стены таким жаром пышут, что забываешь об утюгах, раздеваешься до сапог и штанов хэбэ́́, которые, заодно, и простирнутся твоим потом. А следующая смена будут штабелевать сырец на этом самом месте. И так без конца, потому что у кольцевой печи закольцованный цикл, она – прообраз вечного двигателя…

А дома я стал больше времени проводить в казарме. При нештатных ситуациях «молодые» ко мне за консультацией обращались. Например, за силикатной стеной ограды такси тормознуло, а в нём сержант из нашей роты на заднем сиденьи – в хлам. Меня позвали, я опознал – точно наш, хотя без знаков различия, а по пояс голый. Таксист от платы отказывается, не, грит, спасибо, просто дерьмо это отсюда вытащите.

А сержант – здоровенный боров, три «молодых» потребовалось, чтоб через стенку переплюхнуть тело в сугроб, что там намело. Потом затащили в сушилку, рядом с тумбочкой дневального, где бушлаты с телогрейками после рабочего дня сушатся. Он тоже к ним добавился, на арматурины поверх электротэнов, ничком, как после «вспышки справа»…

Один раз Узбеки угостили меня сушёной дыней. Из дома к ним пришла, в косичку сплетена, сладкая. Я даже вспомнил посылку, что родители прислали мне в начале службы – четыре банки сгущёнки. Враз рассосалась в музыкантской. А Узбеки сами подошли и угостили, откуда бы я ващще знал, что им посылка. Наверное, потому, что пайки сахара и масла с их столов я никогда не отжимал, хотя и «дед» уже.

Командир четвёртой роты, капитан Черных куда-то перевёлся или же кончился его штрафной срок в стройбате. По этому поводу командование принял на себя старлей, заместитель командира четвёртой роты. Но кулаки его, по сравнению с паровыми молотами уехавшего Черныха – фигня. И ребята начали бухтеть на тему телевизора, вона в Отдельной роте и в третьей тоже футбол смотрят и прочую херню, а наш ящик уже год как сдох. Мы чё? Не люди? Блядь!.

Для подавления подрывных настроений, Комбат собрал личный состав в комнате для политзанятий. Я ващще представления не имел, что за той дверью есть такая, думал, может, что-то приблудное от штабной части барака. Короче, приказали нам прихватить табуреты из центрального прохода, мы и вошли. А тут и он припожаловал, лейтенант с левого фланга в виде боевого охранения. Водрузился Комбат поверх самого переднего стола типа как под князя из рода Рюриковичей косит, брюки чуть не до колен вздёрнулись, а из-под них носки с туфлями и волосня седая. А тута мы все, со своих табуреток, преданно рты пораскрывали, в ожидании мудрых наставлений… У Испанского художника Гойи целая куча таких картинок есть… сериалами…

– Вы, эби-о-бля, бастовать надумали, а? Так хуй вы угадали, долбоёбы! Тут вам не ёбаная Италия, потому что у них, эби-о-бля, там макароны! Одна ёбаная макаронина длинная аж хуй чего, а другая – нет! Потому что пополам, блядь, обломана!

Тут он передых берёт в своём крипто-монологе—жопу поудобней унасестить и, поверх наших голов, стёклами очков туда-сюда повертеть. Ёбнутый на всю голову, филин мохноногий, переваривает что это за хуйню он только что сморозил. А мы все перед ним сидим с тупыми взглядами лихой готовности и веры, как Уставом предписано перед лицом старшего по званию…

Но позади моего уставного взгляда, прокручивается, где-то в глубине, рассказ Рассола про гермафродита/ку (?) Софочку из Орловского призыва. Рассол не мог обосновать какую именно сумму её родителям пришлось отслюнить медкомиссии, чтоб та закрыла свой врачебный взгляд на некоторые особенности физиологического строения их чада. Хотели от неё-него отдохнуть. Хотя бы в эти два ёбаные года.

Таким путём Софочку признали годной для нестроевой и отправили в стройбат, где настоящего мужчину из кого хочешь сделают… Незадолго до демобилизации Орловского призыва, в казарме четвёртой роты назрел взрывоопасный любовный треугольник из-за слабых моральных устоев милашки-дембеля. Она делила свою благосклонность между двух дембелей с её призыва, но, впрочем, по очереди. Ребята не могли найти мирное решение вопросу: на чьё ложе в кубрике ей следует являться после отбоя.

И тогда тоже был дан приказ личному составу четвёртой роты явиться на общее собрание. Вполне возможно, я щас сижу на том же табурете, что был под Рассолом, когда Комбат поставил вопрос ребром:

– Софочка, ну ты, эби-о-бля, скажи чё у тебя там – хуй или пизда?

Рядовой, которому был обращён вопрос, поднялся с табурета, приблизился к старшему по званию и влепил плавную пощёчину: —«Козёл старый!». Затем, гордо поигрывая бёдрами, она вернулась сесть на табурет, под радостное уханье филина за спиной.

Отцы-командиры… Ну блядь и армия! По любому, я не могу списать историю Рассола в разряд эротических фантазий – при пересказах он ни разу не сбился в деталях и слишком уж всё сходится с окружающим дерьмом.

Я очнулся к текущему собранию в момент заключительного воззвания подполковника с его насеста:

– Эби-о-бля! Вам дана высшая материя – мозг! Серое, блядь, вещество!

Опаньки! Эт уже добрался пробуриться в следующую извилину своего серого вещества… Ну блядь и армия! Аххуеть!

~ ~ ~

На утреннем разводе, Начштаба объявил, что он вчера засёк нашего солдата в городе. Шатался, падла, в самоволке. Майор даже погнался за нарушителем, но не догнал. Однако, возмездия не избежать, сейчас он пройдёт вдоль строя и выведет из него ёбаное пятно на славном имени нашего стройбата… И он пошёл вглядываясь в мгновенно окаменевшие лица первой роты, второй роты, третьей роты, четвёртой.

…а хуй ты угадал, майор – дупель-пусто! дальше только КПП и дорога за воротами…

Храня угрюмое молчание, он прочесал строй в обратном направлении.

…ну, не долбоёб, а?. если ты за кем-то там гонялся, хуй он тебе явится на утренний развод, жди больше, глазки закрой – ротик открой…… служивый щас кантуется в сушилке своей роты… или дневального подменил… а может ващще из тех бригад, что месяцами пашут на городских заводах…

Майор начал третью попытку, ёбаный оптимист… Первая рота, вторая рота, треться рота и четвёртая рота.

…ну теперь доволен?. из-за ёбнутой головы и ногам покоя нет… ну блядь и ар..

– Вот он!

Указательный палец из боксёрского кулака майора уставлен на меня.

– Чё? Да если б за мной гонялся, ещё до развода б вывел!

– На гауптвахту!

Дежурный по части и два «черпака в красных повязках на рукаве подошли с требованием сдать поясной ремень и ведут меня в кутузку на проходной. По дороге, я продолжаю аргументы, что он, сука, и сам же знает, что это не я был. Но меня всё равно запирают в тёмной глухой комнатушке «губы»…

Через час дежурный по части отпер дверь и вернул мне бляху – меня назначили на штрафные работы, посыпать песком гололёд на дороге в город. Грузовик с полным кузовом уже ждёт за воротами…

Жмуря глаза на свистящем ветру, я не сачкую, швыряю песок поверх заднего борта. Но когда транспортное средство оказалось в городе, наши пути расходятся у первого же светофора.

Потом я нашакалил на бутылку или две и очнулся уже в сумерках, на скамейке у подножия Комсомольской Горки. Оказывается, метель тем временем уже утихла и только медленные крупные снежинки спускаются из плотной темноты наверху и тают у меня на лице и на груди в широко распахнутом бушлате. Прохожих прибавляется – конец рабочего дня у служащих. Они торопятся по домам, им дела нет до солдатика, что мирно и культурно отдыхает на скамейке.

– Эй! Замёрзнешь! – Один всё же подёргал мою коленку.

– Пшёл… нах… бля.!

– Как ты смеешь? Я работник КГБ!

– И твою КГБ тоже на́хуй!

– Ну погоди! Вот я патруль позову!

Потом я подымаюсь в автобус набитый до предела. Меня колбасит от долгого пребывания на холоде той скамейки. И вдруг в плотной массе пассажиров открывается расселина прямиком к высвобожденному месту. А таки любит наш народ защитников социалистического Отечества…

Мы играли Новогодний вечер в кулинарном училище. Точнее, они играли, а я собою представлял небесно тело инертно влекомое Орионом, ну типа астероида.

Осенний призыв из Пятигорска привёз в наш батальон такого себе Володю, по кличке Длинный. Он был не только длинный, но и тощий, с тёмными кругами вокруг впавших глаз, как и положено наркуше, который на игле сидит. Но на гитаре он играл как гитарист Лед Зепа в альбоме Лестница в Небо. Рудько его боготворил, и меня его техника тоже впечатляла, но как личность он был просто сука. «Длинный! Ну, чё ты такой, а?»

– Я всегда своё говно вперёд толкаю, чтобы отъеблись и в покое оставили.

Смех у него был хороший, но смеялся он крайне редко. В общем, пацан пацаном, но на гитаре – бог… Само собой, ансамбль стройбата не исполнял номеров из Лестницы в Небо, но Длинный иногда вставлял в репертуар Ориона такие брейки, что не устыдился бы и Джимми Пейдж.

Какой-то кореш Длинного из Пятигорска привёз на тот Новогодний сезон его собственную гитару, с фузбустером, а сам стучал на барабанах в Орионе, потому что они с Длинным из одной рок-группы, которая развалилась, когда гитариста в армию загребли. А когда Новогодние танцы кончились, он гитару Длинного обратно в Пятигорск увёз, не держать же такую ценность в Клубе…

Юра Николаев, звезда Крымских кабаков и Саша Рудько, виртуоз из Днепропетровской филармонии обеспечивали вокал на праздники. Они пели, каждый в своей неповторимой манере, под шквалы импровизов в духе Джимми Пейджа, а случалось и Хендрикса, который тоже, кстати, Джимми. Однако, нормальному любителю музыки из глубинки, вскормленному на бессмертных образцах Советской эстрады, подобные вариации звучали неприемлемо какафонически, поскольку явно не кобзонны. Так что, одна из будущих кулинарш имела полное право подойти к Юре Николаеву и спросить: —«Извините, а вы Гусские нагодные иггаете?» Это она так картавила слова.

А Юра знал, что Рудько полностью подпал под влияние Длинного, как тот скажет, так и будет. Вот он и направил девушку прямиком к Длинному, чтоб время зря не теряла.

У Длинного на тот момент полный сушняк, полулежит на стуле с твёрдой спинкой, ноги враскорячку по полу, широ́ко и далёко, китель свисает с той же спинки, но галстук хаки на своём уставном месте, просто переброшен через плечо. Упорно вдаль уставился – чего-то там за барханами высматривает и облизывает спёкшиеся губы тёркой сухого языка.

– А Русские нагодные в вашем гепегтуаге есть?"

Нечеловеческим усилием, воин на стуле собрал всю свою волю в кулак, сосредоточился, навёл резкость органов своей оптики в направлении расплывчатых звуков и – различил, что к нему девушка обращается.

– Гусские? Гепегтуаг? Это пгямо к товагищу Гудько, – и пальцем указал на Александра, который стоял у колонки и тоскливо покручивал ручку громкости на усилителе бас гитары.

Девушку нагрузило, есессна, что так её повторно отсылают, но как видно, упорная попалась – дошла до номинального руководителя Ориона и вопрос свой повторила.

– Извините, – грит Рудько и смотрит тем своим страдальчески туманным взором, акварельно-расплывчатого оттенка. – Но Гусские мы пгинципиально не иггаем. – Ещё и своим вечным насморком пришмыгнул, интеллигент грёбаный.

Он и рад бы сказать по-другому, но не может – сам картавый. Но она-то об этом всём не знала! Вот иди и толкуй о врождённых комплексах, но всё—я говорю ВСЁ!! – благоприобретается с опытом…

На том вечере я целовался с Валей Папаяни, ставропольской Гречанкой. Ничего помимо поцелуев. Она сказала, что она учительница в этом кулинарном училище, и что ей двадцать семь лет. Так утром Комбат объявил на разводе: —«Вчера один из наших, эби-о-бля, музыкантов шестидесятисемилетнюю проблядь под лестницей разложил!» Вот ведь маразматик – двадцать семь от шестидесяти семи не отличает. Конечно, это тот кусок, прапор-надсмотрщик заложил…

Через пару дней опять где-то играли Новогодний вечер, но там я вообще не танцевал. Потому что там такая дурь оказалась – всем дурям дурь. Мы взорвали пару косяков на лестничной площадке, а потом зашли в зал. Ребята взяли свои инструменты, так мягко, прочувствованно, и начали играть. А музыка как-то странно издалека, как будто из-за горизонта доносится и—что характерно—тихая. Головой к динамикам прильнёшь, ну видно же – ткань аж содрогается от звука, а всё равно приглушённо как-то.

Потом я пошёл по залу побродить, для перемены. А люди там – все сколько есть вроде как из фанеры выпилены, двухмерные, то есть, все поголовно. Хочу заглянуть что у них на оборотной стороне плоскости, а не получается – кто-то уже следующий нарисовался и тоже двухмерный. А издалека и медленно так – музыка…

Иногда над этими головами фанерными проплывали глазные яблоки на своих стеблях—как перископики—это те псевдо-звукооператоры, насмерть укуренные, бродят в пространстве. Во они тащатся! Смешные такие! И тоже смеются. А и откуда они только такую дурь достали?

Домой нас привезли уже заполночь. Стоял скрипучий Арктический мороз… Под светом колючих звёзд в небе, мы перетаскали аппаратуру на сцену пустого, вымершего, замороженного кинозала. Никто не говорил ни слова. Ни сил, ни желания. Ибо всё есть Пустота.

Пустота пустот и всяческая пустота.

~ ~ ~

Ах, да! С тем же осенним призывом пригнали ещё «молодых» из Молдавии и Москвы. Немного, голов по десять… У Молдован такие чудны́е фамилии – Ра́ру, Шу́шу, хотя имена вполне нормальные… Вася Шушу получил уведомление про посылку до востребования на главпочтамте. Когда он за ней ехал, позвал Лёлика из Москвы, Виталика из Симферополя и меня. Посылку мы забрали и нашли столовую в городе, на втором этаже. Вася её открыл, а там—

"Вино, Молдавское вино,

Оно на радость нам дано!.

Вася, как хлебосольный хозяин, принёс макароны с чем-то сверху и под столом по стаканам вино разливает, чтоб работникам общепита проблем не создавать. И в таком плане мы прикончили не знаю сколько литров.

Ну чё? Пагнаали! И мы спустились на первый этаж, где Лёлик поссал в урну, пока Виталик его как бы загораживал для соблюдения приличий в глазах общественности.

Этот Лёлик, он ващще бля полный отморозок. Однажды я пришёл на комбинат стройматериалов, там ещё такой длинный транспортёр, в основном под открытым небом, что тянется наверх холма, под крышу, и подаёт туда глину или типа того. Работа Лёлика заключалась, чтобы ходить вверх-вниз по лестнице вдоль ленты транспортёра и ломом пробивать, если где глина застрянет. Не помню уже зачем конкретно я туда пришёл, но Лёлик, как меня увидел, тот лом так и затрепетал в его в руках и по глазам видно, до чего ж ему охота меня грохнуть. Ничего личного, просто так, раз ему в руки тот лом подвернулся. Однако, у него квадратура круга тоже ещё не решённая, похоже. Грохнуть – грохнешь, а труп куда? Короче, сдержался он…

Мы покинули столовую и прогулочным шагом двинули вперёд в дружеской беседе. Яркое солнце, белый снег, жизнь прекрасна… Потом Вася и Лёлик начали выяснять чья родина лучше: Москва или Молдова? Так, слово по слову, начали друг на друге бушлаты за грудки хватать. Но Виталик – вот молодец! Зачем, грит, на улице, пошли в какой-нито двор зайдём.

Заруливаем во двор каких-то двухэтажек, Виталик им типа Лондонского рефери попричитал, шо бляхами не бить и сапогами тоже, если соперник сковырнулся. Скинули они пояса и шапки и – понеслась потеха молодецкая! Оба под метр восемьдесят, кулаки – как гири, один другого ахнет – по двору эхо отдаётся. Эгей! Окропим снежок красненьким!

Вася разбил Лёлику бровь. Лёлик, обливаясь кровью, упал на одно колено. Вася отошёл к бельевым верёвкам с какой-то стиркой там и не идёт на добивание – богатыри блюдут правила.

Тут по крылечку двухэтажки какой-то мужик в тельняшке рысцою прибежал, грит, кто-то из его крысяр-соседей в ментуру брякнул. Короче, матч откладывается по независящим причинам. Лёлик морду снегом протёр, противники поодевались и мы покинули спортивную арену.

Но боевой задор молодцев никак не унимается. Вот-вот опять сцепятся, мы с Виталиком их развели и держим по отдельности. Потом на пары разделились. Лёлика я вперёд увёл и на ходу убеждаю, что Москва – столица нашей Родины, лучший город Земли. Метрах в десяти сзади Виталик и Вася шагают, поглощены обсуждением подвигов Фет-Фрумоса из Молдавского эпоса. Так, в мирных беседах, неспешно движемся, но тут нежданно, справа, Волга тормознула и два мента в шинелях – прыг на тротуар!. Обложили.