В синих потёмках начинающейся ночи, наше отделение собралось после работы у подножия девятиэтажки, но грузовик за нами запаздывал. Мы даже вышли ему навстречу, по ту сторону останков лесополосы, потом ещё на сотню метров, на тротуар протянувшийся к дальнему кварталу пятиэтажек, пустому от прохожих в такое время. Там и стояли широким кругом, пристукивая замерзающим сапогом о другой… Подначки, смех, пиханье локтем, прихлопы по плечам – обычное оживление в конце обычного рабочего дня перед отъездом к обычной ха́вке в стройбатовской столовой.

Мне наскучило слушать не раз уж слышанные прибаутки, и я пошёл обратно к светящейся точке далёкой лампочки на торцевой стене девятиэтажки.

(…один из способов преодолеть тягучесть времени – топать по доступному пространству…)

Вот я и топал туда оттуда мы пришли, зная что без меня всё равно не уедут, как и без пары «дедов», что всё ещё переодеваются в девятиэтажке… Вскрики, хохоты и гики товарищей приглушались отдалённостью… Я шёл размеренным шагом, думая ни о чём…

(…такие размышления именуются ещё «прекраснодушным томлением», когда не можешь чётко оформить свою мысль, а всё равно – тоска…)

Всё так же медленно вошёл я в останки лесополосы, когда из грустного далёка донёсся приглушённый зов. Что-то позвало меня.

Возвращаясь в сейчас-и-здесь, я неохотно оглянулся к заднему борту грузовика, что вовсю гнал задним. Отпрыгнуть времени не оставалось, хотя ноги мои инстинктивно согнулись ударить о дорогу. Именно этот недовершённый наклон в направлении будущего прыжка и спас – удар дощатого борта, довершая начатое движение, отшвырнул меня под дерево, а не под вертящиеся колёса машины…

– Мы тебе столько кричали, – сказал Витя Стреляный, уже в кузове по пути домой.

Ну не знаю. Я слышал всего один крик, и очень издалека…

Два дня болело правое плечо…

~ ~ ~

В конце декабря наше отделение отвезли на строительство многоквартирного здания. Вернее в начальную фазу строительства этого объекта. Там встретил нас глубокий кратер прямоугольного котлован, пустой—даже ещё без блоков фундамента—рельсы подкранового пути под башней замёрзшего без дела крана. А и, да, ещё вагончик из доски-вагонки, с одной дверью и парой окон по бокам, стоял, снятый с колёс, на снегу.

Перед нами поставили чёткую оперативную задачу—одну на всех—прокопать траншею для монтажа блоков фундамента под боковую стену здания, которая должна пройти на два метра ближе к вагончику. Как бы расширить и без того широкий котлован. Оказывается, при проведении земляных работ как-то не учли, что здание садится на водопровод для целого городского района и, в случае аварии с коррозией труб, многоэтажку ждёт участь ковчега Ноя, которому удельный вес кирпича-бетона не даст всплыть. В общем, пришлось проснуться, почесаться и принять решение о передвижке всего здания ещё до начала строительства.

Однако пока велись расчёты с просчётами и прочие согласования, пришла зима, ударил мороз и никакому экскаватору уже не по зубам угрызть мёрзлый грунт для расширения котлована, вот потому в прорыв бросили нас – спасителей от безысходных случаев и неразрешимых задач…

Полвагончика заполняли новюсенькие—муха не сидела! – штыковые и совковые лопаты. Нам даже выдали неслыханную роскошь – тряпичные рукавицы. Конечно же, грунт был слишком твёрд для любых лопат, хоть с рукавицами, хоть без, тут требовались ломы.

И их привезли, целый самосвал, и со звоном высыпали между вагончиком и котлованом. Тяжёлые, железные, полутораметровые ломы, единственное слабое место в них, что оказались самодельными. На каком-то из местных производств взяли толстую арматуру, нарезали кусками нужной длины, в кузне подплющили концы, чтобы придать заострённую форму и – высыпали над котлованом.

Однако, лом должен быть гладким, потому что это ручной инструмент. Тогда как назначение арматуры – усиливать бетон и потому она покрыта косыми частыми рубцами, для лучшего схватывания с бетонной жижей. Эти рубцы, хоть и заокруглены, протрут любую рукавицу за десяток ударов «ломом» в грунт, а затем этот вроде как бы ручной инструмент начнёт стирать кожу с ладоней, и неважно насколько они обмозолены и загрубелы.

Но если не мы, то кто же защитит нашу любимую Родину-Мать от занятых планированием долбоёбов? Стройбат всё покроет и выправит любую ситуацию…

Ветер рыщет, как пёс сорвавшийся с цепи, наскакивает со всех сторон, треплет отвязанные уши наших шапок, хлещет ихними шнурками по лицу. Но это между прочим, его основная забава волочить чёрно-серые тучи и раздирать их о стрелу башенного крана. Из-за этих туч всё вокруг, с утра до ночи, тонет в беспросветном сумраке. Отогреваемся в вагончике обогреваемом нашим дыханием.

Рукавицы давно стёрлись в прах, вместо них ухватываем морозную арматуру тряпками из найденной в вагончике ветоши. Удар арматурины в грунт отколупывает от него корявый кусочек размером с грецкий орех. И так кусочек за кусочком. Напарник стоит нахохленной спиной к ветру, ждёт пока наколешь скорлупы на совок лопаты. Он сгребёт и отбросит её. После трёх-четырёх наскрёбанных лопат вы с ним меняетесь орудиями и местами.… Как выразился Витя Стреляный:

"Прывезлы́ нас у Ставро́поль

Зэ́млю колупа́ты,

А вона́ ж така́ твэрда́,

В рот йийи́ еба́ты."

(…но у меня остаётся невысказанное подозрение, что это переделка Зонной частушки из эпохи первых Советских пятилеток, которую сложили в шахтах Донбасса…)

Но где угодно встретишь миг услады – о! как сладостно дремлется, сидя на досках пола оперевшись спиной на спины товарищей по вагончику!

Спустя полдня откалываний-отгребаний, обнаруживаем, что на глубине где-то в полметра вечная мерзлота сменяется грунтом почти такой же твёрдости, но та всё ж поддаётся ударам штыковой лопаты.

На третий день мы разработали технологию проходки. Сначала роешь яму-шурф, метр на метр и два в глубину. Затем, отступив на метр, роешь вторую такую же. Соединяешь две ямы норой (два шурфа штольней), побивая её в более мягком грунте (ниже окаменевшего от мороза слоя). Затем – захлестнуть потолок штольни стропою башенного крана, продетой из шурфа в шурф, и долбать вдоль краёв мостика из промёрзшего грунта до того момента, когда крану хватит сил вырвать цельную глыбищу мерзлоты. Ага! Бляадь!.

Да, стройбат сделал это!. И хотя впереди остаётся ещё много дней долбёжки, скребни и пахоты до самого конца траншеи, победа будет за нами. Мы сломили хребет сумраку заполярной ночи спустившейся аж до Ставрополя…

Кроме вагончика, от холода можно укрыться в подъездах многоквартирного дома на противоположном берегу пустого котлована. Когда не стоишь на пронизывающем ветру, то и сигарета греет, если найдётся у кого стрельнуть…

Пока я сибаритствовал по ту сторону котлована, Алимоша и Новиков исследовали прилегающие земли. За пеленою вьюг обнаружились молочная фабрика и хлебозавод. Первопроходцы вернулись в телогрейках раздавшихся шарообразно от картонных пирамидок молока по 0.5 литра и буханок тёплого хлеба. С того дня мы отправляем туда фуражиров. Всего лишь перелезть через пару стен. А рабочие обоих предприятий в упор не видят как ты загружаешься готовой продукцией с конвейерной линии…

Иногда выходим на улицу просить у прохожих деньги: —«Брат, 27 копеек на бутылку не хватает, выручишь, а?»—«Сестрёнка, 11 копеек на Беломор, не дашь? Два дня без курева. Уши попухли».

Алимоша объяснил мне нюансы. Никогда не просить у пенсионеров – пустой номер, а могут и разораться воспитательно. Ни в коем случае не просить круглую сумму. Вместо 27 коп. он и так тебе 30 отвалит, а вместо 11 получишь 15 копеек.

Зачем деньги? Ну вместо махорки в пачках по 9 коп., или прогорклого Памира за 11 коп. можешь купить «термоядерный» кубинский Портогас или ту же Приму, но только не индийские Red and White – кислятина в золотистых фантиках. А иногда и винишком балуемся, с устатку, под хлебозаводскую закусь.

О, как низко я пал! Побираюсь на улицах, словно нищий! Где мои порядочность и гордость? И как же только от стыда я не сгорел?!

(…ну во-1-х, у нас это определено более точным термином, мы не «побираемся», а «шакалим».

А насчёт местонахождения моей порядочности и самоуважения, так они всегда при мне, просто вид их меняется, в отличие от некоторых неизменных величин вроде той бесконечной Пи, которую нам вдалбливали в школе, не знаю нахера.

Что касается стыда, тут я, наверно, извращенец. Мне куда стыднее за тот цилиндр из Ватмана украденный у Вали Писанко, чем за копейки принятые от прохожих в мою протянутую ладонь.

И хотя, в определённые моменты, удаётся проявить присущее мне благородство, но, в целом, я не Испанский гранд, уж это точно…)

В февраля кончилась наша хлебозаводская масленица. Нас перебросили на строительство Медицинского центра, где фундамент был уже перекрыт бетонными плитами, но не полностью. Под теми плитами мы прятались от зимнего ветра и грелись у костра из всего деревянного, что только подвернётся под лом, потому что вагончика там не было. И хотя территория будущего Медицинского центра раскинулась довольно широко, она пребывала на окраине города, где не у кого шакалить…

Транспорт для перевозки нас на работу и обратно предоставляла городская автобаза с её гражданскими водителями… Нашему отделению попался ухарь-асс. Влетал на территорию будущего Медицинского центра на своём УАЗ-66, лупил свой грузовик по тормозам и дрессированная техника скользила по льду замёрзших луж в техничном пируэте разворота кормой к нам. Момент полной остановки совпадал с ржаньем сигнала: —«Го-го-гоним! Домо-го-го-гой!»

При исполнении трюка, плохо закреплённый драный брезент с широкими прорехами вспузыривался, как парашют в объятиях приземлившегося диверсанта. Шофёр скалился своей кривозубой ухмылкой из-под тощих усов – ему в кайф было блатовать такой бродяче-таборной романтикой. Выхлопную трубу он натренировал бабахать, но стрельбу приберегал для езды вдоль городских тротуаров – шугать прохожих. Ба-бах!.

– Ой, мамочка! – … и руками за грудь. Но авоську не роняет.

Ребята что-то пытались объяснить мне про мотор и карбюратор, но мне такое всё выше понимания…

В какой-то из первых дней на новом месте, я отправился в домик туалета, типа М-и-Ж, на самой границе территории. По малой нужде, мы оборачиваем свою систему слива к чему угодно, лишь бы сошло за ширму, наверное, чтоб уберечь её от сквозняков, так что за этим я так далеко не пошёл бы. Однако из-за морозов пользование сортиром части было сопряжено с немалым риском. Весь пол там превратился в ровный жёлтый каток, слишком скользкий для ходьбы и даже в приседе над очком подошвы кирзовых сапог норовили разъехаться по глади льду…

По ходу дефекации в территориальных руинах туалета на отшибе, у меня появились странные слуховые ощущения. Мне послышались… ну не совсем, чтоб так уж сразу голоса… скорее отголоски голосов… их отдалённый слитный гул вроде как бы невнятный бубнёж толпы, без всплесков, смысла, без чётких слов…

Потом я достал какое-то из писем, у меня от них давно уже внутренний карман вспух. Перечитывать я никогда не перечитывал, но всё-таки держал там. Не проверяя от кого письмо, я им подтёрся, поднялся, застегнул штаны и вдруг наткнулся на источник шума.

Ветхие доски стен и перегородок между кабинками испещрены надписями, сплошь, без единого живого места. Имена, даты, названия населённых пунктов написаны, вцарапаны карандашами и шариковыми ручками. Какие-то вползли поверх других, потому что больше некуда… Мне стало ясно, что прежде на территории размещался ставропольский сборно-распределительный пункт призывников и они, погружаясь в вечность из двух лет, торопливо оставляли на заплесневелых досках свои прощальные меты:

«Саха, станица…»

«Афос, посёлок…»

«Дран, город…»

Они уже там—сметены, заглочены—потому-то и не слышно голосов, те превратились в некий общий бессловесный гул, но руки всё ещё дописывают прощание с самими собою:

«Андрон…»

(…в стройбате общечеловеческая тяга—оставлять после себя отметину—не исчезает, но становится анонимной. Ты не увидишь здесь классического «Тут был Вася», стройбатовец расписывается за всех:

«Орёл, дмб-73».

Читай: «Призывались из города Орёл (или области) демобилизуемся в 1973».

Графитом, мелом, краской по стенам, по трубам, по жести, по чему угодно. На каждом строительном объекте возведённом Ставропольским Строительным Батальоном, за год или два до 1973, был такой знак.

Его сменил

Тула, дмб-74.

Придёт черёд и для

Сумы, дмб-75,

Днепр, дмб-75,

но это ещё так нескоро…)

~ ~ ~

ВИА Орион принял участие в городском музыкальном конкурсе. Мы представили два номера, но не заняли ни одного места. Похоже всё мероприятие проводилось ради одного единственного местного певца. Молодой человек пел без микрофона, но его голос заполнял весь зал. Вот это певец!

(…никогда больше мне не довелось его услышать. Ни по радио, ни на телевидении. Нет местов – муслимы магомаевы с иосифами кобзонами окопались там на десятилетия…)

Вторым из наших номеров на конкурсе звучала «Песня Индейца», из репертуара Тома Джонса. Никто не знал о чём он пел в ней, а Советская переделка оплакивала горькую долю Американских краснокожих (впоследствии выяснилось, что Тому Джонсу хватало и своих хитов, а это песня Джона Ди в исполнении группы Рэйдеры, но перемена мест слагаемых не облегчила участь коренных туземцев):

"Из резерваций, брат мой, знай,

Одна дорога – прямо в рай…"

На конкурсе группа «меди» в Орионе насчитывала уже двух трубачей. Прапорщик Джафар Джафаров был переведён в наш батальон не знаю откуда или за что, потому что меня это не колыхало. Просто однажды он пришёл в Клуб и объявил, что играет на трубе…

Восточная внешность Джафарова оставляла приятное впечатление мягкости. Круглое лицо с мягкой смуглой кожей, мягкий отблеск его чёрных, оливкоподобных глаз, его мягкая улыбка, когда он произносил своё «Мамой клянусь!» И он действительно играл на трубе, которую приносил на репетиции в Клуб и уносил с собою в неожиданно твёрдом футляре. Коля Комиссар начал дуть в клубную намного лучше при Джафаре…

Серый, укротитель Карлухи, зачастил в Клуб, правда, не ради музыки, а за сравнительную уединённость – редкая роскошь в стройбатовском быту. На работу он забил в самом начале службы и просто мотал ещё один срок в два года в строительном батальоне. А какая вхуй разница от исправительной колонии?. Режим малость мягче и спецуха цвета хаки вместо синего.

Привезеный утром на стройку, он уходил в город и возвращался лишь к вечернему грузовику. Время от времени его запирали на губу при КПП, пару раз раскрутился и на гарнизонную, но даже Комбат, с его хронической мозговой течью, ясно понимал бесполезность подобных воспитательных подходов к этому крепко сложенному, тонкогубому продукту исправительной системы. Лысинка шрама на левой брови делала как-то человечнее резко очерченное лицо, по-волчьи свешенное вперёд с широких плеч… Серый шёл по жизни незатейливой стезёй потомственного вора. В музыкантской он делился историями своих недавних похождений в городе, или же шугал Комиссара. Это неправильно, потому что оба они из одного призыва, но для Серого Зонный кодекс шёл прежде стройбатовских заповедей.

Готовясь стать «фазаном», Комиссар набил броскую тату на тыл своей правой кисти – два треугольника горных пиков, а в промежутке между их вершин дуга солнца с колюче острыми лучами, и весь этот сияющий новый мир из основательно жирных линий покоился на пояснительно-образовательной надписи для вовсе непонятливых – «СЕВЕРНЫЙ КАВКАЗ». На сцене Комиссар держался татуировкой к залу и, вскидывая трубу для извлечения нот, он гордым оком косил на широко расползшийся шедевр неизвестного живописца-кольщика.

Наверное, Серому не в жилу было, что Комиссар блатует более красочной кляксой, чем его синеватый паук-крестовик (знак Зоны для посвящённых) едва ли больше шарика для пинг-понга. Настолько наглое неравенство, даже в отсутствие каких-либо ограничений Зоны на татуировки географического характера, подзуживало Серого приёбываться к жизнерадостному Трубачу.

(…впрочем, там где использовано слово «наверное» не стóит прямо так с разгону верить нá слово – наверняка за ним у меня пойдут сплошь домыслы, предположения да измышления досужие. Возможных вариантов с толкованиями может быть масса, уйма, вагон, в конце концов, но сказанное «наверное» всех их отметает и оставляет что-то одно, возможно, и не самое верное.

Слово требует осторожного с ним обращения. Иной раз ляпнешь чего-то такого разухабистого вроде: —«Лабухи это ж одна семья. Мы друг за друга – горой!», а потом за себя же неловко – опять херню сморозил!

Потому что обобщающие высказывания лишь для лозунгов хороши, ну там: «Пролетарии всех стран – объединяйтесь!» Или ещё: «Двуногие! Возлюбите друг друга!»

Такие словесные кренделя срабатывают лишь покуда общие интересы совпадают с интересами данного, отдельно взятого млекопитающего, а стоит им чуть разойтись, так враз: —«Вы – себе, а мы – себе»…)

Возьмём, к примеру, того же самого Юру Замешкевича. Заперев кочегарку, он укрывается в Клубе, чтоб не мозолить глаза Отцам-Командирам. Побренчит на гитаре, безмятежно оприходует кружечку чифира (смешать пачку чая, 250 гр, с водой, 250 мл, довести до кипения), где он свой, один из нас – личность тонкого душевного склада, искушённый ценитель истинной музыки, которая то, шо нада, верный друг, надёжный товарищ, и просто брат – лабух, одним словом.

Но вот приехала к нему жена из Тулы, ждёт на проходной КПП, покуда он бегает за парадкой и шинелью, чтобы уйти с ней в город. Соскабливает, на бегу, шерсть с морды, получает в штабе бумажку увольнительной записки, заскакивает зачем-то в Клуб, где в пустом зале мирно сижу я в последнем ряду. Прыг – в музыкантскую, скок – обратно и, по пути на выход, хватает мой ничего не подозревающий хуй своей медвежьей хваткой и поднимает меня всего в воздух. Конечно, я ору!

Затем боль постепенно рассасывается, оставляя неизбывное недоумение. Зачем?

(…ответа на данный вопрос не встретил я ни в писаниях наивного примитивиста Фрейда с его братией, ни в Упанишадах с Бгхагаватами, ни в обоих Заветах, ни в Коране. И только лишь в Истории Россиис Древнейших Времён В. Соловьёв упоминает мельком случай с Лже-Дмитрием, когда тот прятался в дальних покоях дворца, но зверовидый казак его там обнаружил, схватил за «потаённый узел» и выволок узурпатора к беснующейся толпе на расправу. Но там хотя бы прослеживается какая-никакая практическая цель… Но мой-то Юре зачем?

Есть вопросы, непостижимые уму людей, мы можем лишь указать на них для вразумления любознательных умозрительным назиданием, а далее пожать, с печалию, плечьми, да и руками развести широ́ко – ахти нам! сие за пределами доступного разумению человецей.

Кстати, именно для подобных случаев наукою изобретён красивый, звучный термин. Допустим, ты настолько крут, что на три метра лёд гляциальный проссыка́ешь, как не́хуй делать, но вдруг выскакивает такая поебень, что и ты не проссышь, то знай – вот это уж оно и есть, тот самый трансцендентализм…)

Так чем же мы, клубники, занимались помимо сольфеджио, репетиций и угрюмого трения мозгами об трансцендентальные вопросы? Промелькнувшим, вскользь, чифиром? Увы, горечь его была редким лакомством. Да и водка случалась не чаще…

У нас имелся кодовый стук в дверь музыкантской для беспрепятственного допуска. Выстучал правильный ритм – дверь откроется, а нет, так иди откуда пришёл или покричи снаружи чё те ващще на́хуй нада.

Один раз после правильного стука и звяка открываемого замка, в двери нарисовалась плотная фигура Замполита и прапор из четвёртой роты как бы телохрана, наверняка и код он выстучал, гид ёбаный.

У нашего повара-вокалиста, Володи Рассолова, он же Рассол, реакция будь-будь, пока экскурсанты налево-направо ебальники свои развернули – прощёлкать кто тут, шо и почём, он бутылку ненавязчивым движением переставил в кирзовый сапог той пары, что рядом с этажеркою стояли. Конечно, Замполит всё равно нас в результате обозвал притоном алкашей и тунеядцев, однако, прямые улики уже отсутствовали…

Так что основу времяпрепровождения составляли разговоры кто кем был на гражданке, как станет жить после дембеля, когда вернётся (мы наивно верили, что можно хоть куда-нибудь вернуться вообще в потоке текучего, вечно меняющегося пространства), и про то как третья рота ходили мочить Отдельную роту, но чурки бляхами отмахались, а рядовой-свинарь наверняка поёбывает свой гарем свиноматок, а ещё с чего бы они так верещали по ночам после отбоя?…

Лавры чемпиона говорения бесспорно принадлежали Карпеше. Негромким, по-братски доверительным тоном голоса, он тебе часами будет шелестать как ездил в свой отпуск и за десять дней шесть раз расставался и мирился с подвернувшейся ему девушкой, своей бывшей одноклассницей…

Тебе не интересно слушать в седьмой раз? Выходи в пустой зал Клуба, сядь рядом с Робертом в последнем ряду сидений и он тебе расскажет про жизнь в Париже, где все всё знают друг про друга. Что, например, Жан Марэ – голубой. И это жаль, конечно, потому что хотя он мне и не понравился как Фантомас, зато его Д’Артаньян в Железной Маске это же полный мачо, воплощение мужественности. Вот что этот ёбаный Париж с людьми делает.

Серый выдаст, как шугал влюблённых, если неосторожно забредут на его улицу. За калитку выйдет, на батиной двустволке курки взведёт и собеседовательно интересуется: —«Ну, шо, Ромео, догулялся? Или о любви поговорим?» А спрошенный, теряя шанс интересной дискуссии, рвёт когти прочь, но, сука, упорно зигзагами, а на прощанье, через плечо, инструкции орёт: —«Беги, Света! Беги-и!»… Или, для перемены темы, как он впервые свою жену отпиздил и наутро у неё глаза позаплывали, как у китаёзы…

А Джафаров, задумчиво лаская красивый мягкий блеск своей трубы, поведает, что он ещё совсем пацан был и на халтуре какого-то вечера отдыха подсмотрел ребяческим оком, сквозь замочную скважину, как одна блядь какому-то офицеру делала минет, а потом вернулась в зал и танцевала там, и целовалась взасос с другим офицером, по званию старше того, у которого в рот брала: —«Но такая, блядь, женщина. Клянусь честным словом! Красавица!»

А когда он служил в сводном военном оркестре, их руководитель по городу в тубе ходил. Самая большая труба в оркестре, в неё через плечо продеваться надо. Вот так оденет и ходит в тубе, халтуру ловит, такой пройдоха, мамой клянусь. Как увидит куда-то похоронные венки понесли и – он туда же: —«Военный оркестр на похороны хотите? Можем договориться». Мамой клянусь, такой деляга, но халтуру играли не полным, конечно составом. Такая халтура называется «жмурика лабать». Да.

Ну один раз так же вот лабать явились. Второй этаж, дверь на площадку открыта, всё как положено. Заходим. В первой комнате родственники под стенками сидят, плачут, как положено. Только как-то слишком чересчур и ноль внимания, что люди с трубами пришли. Ну руководитель к той, с кем договаривался: —«Шо за делá ващще?»

– Ой! У нас такое горе! Наверно, похороны придётся отменить. – И заводит во вторую комнату, тоже полна родственников и все ващще ревут – громче, чем в первой.

А посреди комнаты стол стоит, а на нём гроб, чин-чинарём, всё как положено, а в том гробу покойник сидит. Клянусь честным словом! В натуре – сидит!

Понимаешь, он при жизни горбатый был, большой такой горб, уложить не получается. Короче, накрылась халтура… Но руководитель, сукин сын, не сдаётся. Подошёл и на лоб жмурика надавил, тот через горб перекинулся и лёг как положено. Только теперь ноги кверху—брык! – из гроба выставил, крышка не закроется.

– Мы уже так пробовали, – говорит та, с кем договаривалось, и ревёт громче всех в комнате.

Но я ж говорил, что руководитель был полный пройдоха, э? Догадался: —«Всё», – грит, – «пусть все, кроме музыкантов покинут помещение».

Ну короче, достали жмурика, опустили лицом в пол и сверху гробом по горбу – хрясь! Кому охота халтуру терять, э?

(«По… о… могло-о?»– вопрошаю заливаясь слезами).

Ну что-то хрустнуло, но—мамой клянусь! – распрямился. Загружаем гроб на стол и покойника сверху. Всё как положено… вот только…

(«??»– (у меня уже нет сил спрашивать).

Ноги на десять сантиметров из гроба вытарчивают, он же, мамой клянусь, длиннее стал…

В байке лабуха про горбатого жмурика реальность переплетается с вымыслом… Вразнос, в отрубе, сползаю спиной на фанерное сиденье киноместа, лежу, испускаю последний дух задохшись хохотом и не догадываюсь даже, что в Ставрополе есть Краевой Комитет КПСС, а у Председателя Крайкома фамилия Горбачёв, и он будущий могильщик СССР, по кличке Горбатый, но среди ставропольских цеховиков того периода за ним закрепилась кличка Конверт.

(…“цеховиками» назывались люди, которые хотели делать бизнес в условиях развитого социализма и им приходилось платить, чтобы мечта их становилась явью.

М. Горбачёв приучил ставропольских цеховиков, чтобы свою плату те приносили ему в конверте, как это принято во всём цивилизованном мире…)

~ ~ ~

Не хочу, чтоб сложилось поспешное мнение будто стройбат – это сплошь каторжный труд без всяких просветов. Порой и к нам приходила весна, чтобы мы перешли на летнюю форму одежды. Мы сдаём нательные рубахи, кальсоны, бушлаты и телогрейки ротному старшине, потому что зимняя форма, почему-то, стала слишком тяжёлой. Меняем жаркие ушанки искусственного меха на пижонистые пилотки.

Так здорово – стоять в легко одетых шеренгах на утреннем разводе под свежей синью неба в полупрозрачных перьях облаков в бездонной выси, въезжать, в сиянии утреннего солнца, в открытом кузове, в город, где вдоль тротуаров ходит столько разноцветных платьев и юбок… Весной народонаселение девушек резко возрастает, и начинает даже выплёскивать за тротуары.

Во всяком случае, в конце рабочего дня две девушки появились даже на территории будущего Медицинского центра… Я приближался к месту сбора, куда за нами приезжает грузовик и пара этих девушек шли впереди метров за тридцать. Наверное, куда-то путь срезали и потому не торопясь шагают, что-то друг другу говорят, по очереди. Вдруг разговор их оборвался, минуя место сбора они перешли на скорый шаг и скрылись из виду.

А там уже сидит Саша Хворостюк – заявился первым. Уселся на полуметровый столбик, колени широко раздвинул, руками в них опёрся, в коронной позе ППП—Пахана Параши Петухов—такой весь собою довольный, клювом, свысока так, из стороны в сторону водит. Из расстёгнутой ширинки хэбэ́́ свисает его хуй… Потому-то и девушки продёрнули рысью, и фиг они тут ещё когда срезать будут. Из-за этого утконоса ёбаного!.

А иногда в стройбате вдруг попадаешь в совершенно иной мир, далёкий от всех этих траншей, лопат, поддонов, шуганины… В то воскресное утро всё шло как заведено, однако от кольцевой дороги грузовик свернул в непривычную сторону.

Наверное, ефрейтор Алик Алиев знал куда мы едем, но ограниченный словарный минимум мешал его общению за пределом общеупотребительных команд и откликов. Поэтому он помалкивал с загадочно важным видом.

Грузовик затормозил возле здания городского цирка. Мы спрыгнули вслед за Аликом и мужик в гражданке, который ждал на тротуаре, объяснил задачу стоящую перед нами в переходный момент, когда в цирке идёт пересменка. Одна цирковая труппа покидает цирк и ей на смену прибывает с гастролями цирк лилипутов.

(…какая роль отводится стройбату в промежутке между двумя цирками?

Вот именно! Погрузить один, и разгрузить другой…)

Но всё-таки это был праздник, и мы празднично втаскивали большие ящики в длинные прицепные фургоны с брезентовым верхом, и празднично вытаскивали точно такие же ящики из точно таких же, но уже других, фургонов-трейлров. А потом мы съели по мороженому и выпили кваса из жёлтой бочки на колёсах у тротуара цирковой площади, зашли внутрь здания и расселись, кому где нравится, на малиновом бархате кресел в пустом амфитеатре вокруг арены.

Артисты только что прибывшей труппы лилипутов ходили восхищёнными кругами вокруг самого низкорослого солдата в нашей погрузочно-разгрузочной команде особого назначения. Будь он поумнее, то вырос бы на два сантиметра короче и не загребли бы его в армию, а так – больше метра пятьдесят шесть? Ух-ты! Самое оно для годного к нестроевой!

Один из лилипутов о чём-то говорил с ним вполголоса—солдатик никогда не признался о чём. Скорее всего зазывали в группу силовых акробатов, когда целая пирамида легковесных лилипутов выстраивается на плечах могучего карлика…

Какая-то лилипуточка позвала меня пойти с нею. Мы покинули здание через боковой выход и она повела меня к жилым вагончикам-трейлерам.

(…как-то странно идти за женщиной, которая тебе по пояс, чувствуешь себя слоном в Индийской деревушке…)

Она взобралась на высокое крыльцо, вскинула руку высоко над головой и подёргала неподдающуюся дверную ручку. Опечаленно попросила она помочь. Я опустил руку на ручку, которая с готовностью повернулась вниз, и распахнул дверь.

– Спасибо! – произнёс голосок звучащий тоньше флейты пикколо.

– Пожалуйста.

Так неудобно жить в мире заточенном не под тебя…

Я вернулся в цирк, где Алик Алиев самозабвенным галопом гонял по кругу арены в погоне за белым пони, который в гробу видал приблудных флиртующих джигитов в кирзовых сапогах, пусть даже и ефрейторов.

В оркестровой яме над занавесом выхода на арену, духовой оркестр торопливо репетировал бравурные марши с той нагловатой фальшивинкой присущей всем цирковым оркестрам.

Группка лилипутов собралась у тяжких складок занавеси выхода с арены, внимая как одна из них, размером с детсадницу средней группы, закатывает сцену ревности мужу, которого застукала в трейлере с другой лилипуточкой… Матерщина озвученная цыплячьим писком, теряет свой удельный вес, но накал эмоций скандалистки не уступал глубине страстей в шекспировских твореньях…

Ольга приехала посреди дня. Нас привезли на обед и мне сказали: —«Твоя жена ждёт на проходной». Я побежал туда, потом в штабной барак, мне дали увольнительную до утра. Комбат не здесь, сказали, завтра после утреннего развода продлим, сказали. Потом я насилу нашёл парадку, старшины нет, вместе с ключом от каптёрки, а в хэбэ́́ военный патруль в городе враз загребёт, пусть хоть у тебя пачка тех увольнительных записок.

В общем, в город мы приехали только вечером, но у неё уже была комната в гостинице. Одноместный номер с краном и раковиной на стене.

Потом какой-то рыжий постучал в дверь. Ольга его представила, познакомься, мы приехали одним поездом. Попутчик пригласил в свою комнату, где у него шёл вечер встречи друзей. А как мы по коридору шли, Ольга попросила прикинуться, что я как бы брат её, она в поезде тому попутчику лапшу вешала, будто брата едет навещать.