Лобное Место

– Двенадцать, – сконфуженно сказал Лепорелло, – и совсем небольшая кухня, но я, милорд, предлагаю уплотнить соседей на этаже. Пусть временно переедут в другое место.

– Идея неплохая, прохвост, – с усмешкой сказал тот, кого называли милордом, – и я ее одобряю. Итак, не будем терять времени, и начнем праздник Иванова Дня. Гаспар, почему нет костра?

– Сию минуту, милорд! – звонко ответил златокудрый мальчик, и, взяв в руку большой, изогнутый, неизвестно откуда появившийся лук, вытащил из-за спины длинную золотую стрелу, и со свистом пустил ее в черное московское небо. В небе послышался крик, и тотчас на землю перед компанией упал пронзенный стрелой черный ворон, который, вспыхнув ярким слепящим светом, вмиг превратился в добрый костер, сложенный из больших дубовых поленьев. Вся компания уселась перед ним на высокие черные стулья, покрытые дорогой резьбой, и стала греть озябшие руки. Праздник Иванова Дня начался.

Глава третья. Вечер на Ивана Купала

Местность вокруг странным образом стала преображаться. Вдобавок к уже цветущим водяным лилиям распускались новые, вытягиваясь прямо из воды к бледному свету Луны. Слышался шорох растущих побегов мака, паслена и головолома. Целые поляны белены появлялись то тут, то там, одурманивая людей резким пьянящим запахом. Из земли показывались головки подсолнуха, и, быстро вытягиваясь к небу, покачивались уже на слабом ветру, наклоняя свои тяжелые, наполненные семечками чаши вслед движению ночного светила. Вдоль дорожек и тропинок расцвел цветок иван-да-марьи, и две его головки – желтая и синяя, – соединялись друг с другом в страстном объятии, как брат и сестра, объятые внезапной преступной страстью. Целые хороводы болотных лягушек принялись исполнять невероятные концерты, заглушая своей навязчивой музыкой остальные звуки большого города. То тут, то там, с прудов взвивались к небу караваны уток, и, в испуге, улетали куда-то прочь, а на их место, на купы стоящих у воды деревьев, опускались черные стаи воронов. Мертвенный свет Луны заливал все вокруг, высвечивая местность до малейшей травинки, и сквозь его непрерывный мертвый поток не видно было ни огней стоящих поодаль высоток, ни обычного сияния ночного московского неба, сквозь которое не видно ночных звезд. И, наконец, где-то в дальнем углу прудов, за громадными трехсотлетними дубами, за купами деревьев, рядом с остовом старого полусгнившего дерева, облепленного белыми ядовитыми грибами, в зарослях дремучей травы, распустился красным огнем цветок папоротника.

– Свершилось! – вскричал страшным голосом тот, кого называли милордом. – Продолжим комедию. Дайте ему в руки нож, и пусть он сделает то, что должен сделать.

Лючия, сидевшая до этого на стуле возле костра, подскочила вдруг к Ивану, который так и продолжал сидеть на траве, находясь в некоем трансе от нереальности всего происходящего, и вложила ему в руку нож.

– Иди, и убей ее, – зловеще шепнула она ему в ухо.

– Кого? – удивился Иван.

– Ее, свою злодейку-сестру, которая соблазнила тебя, – жарко зашептала Лючия.

– У меня нет сестры, – слабым голосом ответил Иван, – и меня никто не соблазнял.

– Есть, миленький, есть, – гладила его по голове Лючия и жарко шептала в ухо слова, которые раскаленным железом врезались ему в мозг, подчиняя своей страшной воле, – есть, у каждого человека есть сестра, но иногда он об этом не знает. Убей ее, Иванушка, убей эту змею и разыщи цветок папоротника. Если разыщешь, то станешь поэтом, которого еще не видали в Москве.

– Это правда, – встрепенулся Иван, – я стану знаменитым поэтом?

– Еще как правда, – жарко и льстиво ласкалась к нему Лючия. – Таким знаменитым, что будешь сидеть на своем этаже, словно в башне из слоновой кости, и писать стихи о Прекрасной Даме. Таким знаменитым, что даже дух у тебя захватит от этой знаменитости. Ну иди же, иди, – легонько подталкивала она его в спину, – и сделай то, что ты должен сделать. Убей ее, и отыщи цветок папоротника. А не сделаешь этого, не быть тебе, Иванушка, знаменитым.

– Хорошо, я сделаю это, – страшно закричал Иван, поднимаясь с травы, и, схватив нож, решительно бросился вон от костра.

Вокруг горело много огней. Сотни людей, обезумев от вина и жары, скинув с себя почти всю одежду, бегали среди цветов по высокой траве, сидели кучками у огня, прыгали через костры и от избытка чувств пели всяк на свой лад. Иван, зажав в руке нож, шел через траву с решимостью человека, обязанного совершить некий подвиг. Он уже забыл, что это будет за подвиг, но точно знал, что обязательно его совершит. Перед ним в свете костров на миг показывались веселые и потные лица, он перешагивал через тлеющие уголья, задевал плечом каких-то людей, и многие, увидев в его руке нож, с криками шарахались в сторону. Кое-где у костров жгли соломенные чучела, одетые в женские платья, и Иван понял, что это жгут ее, соблазнительницу и развратительницу, называвшуюся его сестрой. Он мучительно старался вспомнить, как же зовут его сестру, и вдруг сообразил, что ее зовут Марьей. И в ту же секунду он увидел саму Марью: обнаженную, совсем молоденькую, необыкновенно красивую, с распущенными волосами, змеившимися по ее плечам и груди и с венком белых лилий, одетым на голову.

– Это ты, Марья? – страшно закричал он.

– Да, Иванушка, это я, – ответила Марья. – Но где ты был, чем занимался все это время?

– Я писал стихи, – с ненавистью ответил Иван, чувствуя, насколько ненавистна ему эта молодая обнаженная девушка, – но, впрочем, это не важно. Это, Марья, совершенно не важно, потому что я пришел убить тебя!

– Убить меня? – удивилась Марья. – Но за что ты хочешь убить меня?

– За то, что ты соблазнила и развратила меня, – со злостью ответил Иван.

– Это не я, Иванушка, это все она, – вскричала в испуге Марья, и показала рукой на соломенное чучело ведьмы, которое как раз в этот момент сжигали на соседнем костре. – Это она погубила тебя!

– Нет, врешь, проклятая, это все ты! – закричал страшно Иван, и, подбежав вплотную к Марье, ударил ее ножом в грудь. Кровь брызнула ему в лицо и на руки.

– Убили, убили! – закричали вокруг. – Хватайте, ловите убийцу!

Но почему-то никто не стал ловить Ивана, и только лишь в ухо вновь зашептал ему ласковый голос Лючии:

– Молодец, Иванушка, молодец, так ей, проклятой, и надо! А теперь иди, и отыщи цветок папоротника!

Иван протиснулся сквозь толпу обступивших его людей, и, даже не посмотрев на Марию, ринулся вперед по высокой траве, не разбирая дороги. Лицо и глаза его были залиты кровью, и он не соображал, куда держит путь. Несколько раз он наступал на какие-то колдобины, пинал ногами пустые бутылки, которые во множестве валялись вокруг, заходил по пояс в теплую воду, и, хватаясь за косы прибрежных трав, выбирался на илистый берег. Он прошел по изогнутому мостку, перекинутому через один из прудов, и, наткнувшись на ствол огромного, поваленного бурей дуба, на котором росли большие, неправильной формы грибы, вышел на открытое место, со всех сторон окруженное деревьями и высокой травой. То, что он увидел посреди этой поляны, опять немного смутило Ивана. Посередине на большом троне сидел тот, кого недавно еще называли милордом. Только теперь он был одет в глухой черный костюм, застегнутый до горла на все пуговицы, и имел вид вполне приличного господина: так мог бы смотреться какой-нибудь управляющий крупной железнодорожной компанией, или, к примеру, директор банка. Вокруг трона находилось великое множество разных лиц, количество которых все прибывало: со всех сторон на поляну верхом на метлах слетались обнаженные женщины, которые, стыдливо подойдя к трону, целовали у черного господина пухлую белую руку, и, сделав реверанс, говорили: «Приветствую тебя, Князь Тьмы!» Кроме женщин, здесь находились и полунагие мужчины, одетые кто в один лишь галстук, кто в нижнее белье, а кто, не беря, разумеется, в счет носки и туфли, вообще ни во что, которые, очевидно, прибывали сюда на автомобилях, потому что совсем рядом слышался вой моторов, протяжный визг тормозов и резкий звук автомобильных сирен. Мужчины также говорили: «Приветствую тебя, Князь Тьмы!», и целовали белую пухлую руку.

«Ага, вот оно что, – подумал про себя Иванушка, – вот, значит, что это за птица!»

Он остановился на краю поляны, и стал внимательно вглядываться в лица присутствующих, прибывших сюда, как уже говорилось, кто верхом на метле, а кто хоть и в автомобиле, но в нижнем белье. Неожиданно многие лица показались ему знакомыми! Более того, он с удивлением обнаружил здесь своих собратьев по цеху поэтов, известных артистов, политиков, и даже депутатов Государственной Думы! «Вот ловкачи, – с восторгом подумал Иван, – значит, и они продали душу черту; а ведь ни за что бы не догадался, если бы не увидел своими глазами!»

Он вышел, шатаясь, на поляну, остановился посередине, тревожно оглядываясь по сторонам. Хоровод обнаженных тел замелькал у него перед глазами. Голые женщины с хохотом кружили вокруг него, гладили по щеке, шептали на ухо какие-то непристойности. Между прочим, мужчины тоже шептали непристойности, и это особенно возмущало Ивана. «Хорошо еще от женщин, пусть и от ведьм, слышать такого рода соблазны, – подумал он, – но от мужиков, да еще от таких солидных, как артисты и депутаты! нет, это, пожалуй, слишком!» Он размахнулся, и со всех сил врезал по уху какому-то похотливому старику, как раз в этот момент наклонившему к нему свиное рыло. Поднялся дикий крик, старик заверещал, как свинья, ведьмы вокруг запрыгали и захлопали от восторга в ладоши, но тут грозный окрик, раздавшийся с трона, вмиг охладил пыл разбушевавшейся толпы. «Довольно! – громовым голосом вскричал тот, которого называли Князем Тьмы. – Довольно, оставьте его. Он еще не сделал того, что должен сделать!» Толпа вмиг расступилась, и Иван увидел впереди себя, за поляной, в зарослях высокой прибрежной травы, яркий, непрерывно наливавшийся все большим и большим светом, огонь. Этот огонь жег ему глаза и тянул к себе, как магнит. Иван вдруг понял, что это и есть тот самый цветок папоротника, ради которого он только что убил свою сестру, и сорвать который он должен любой ценой, потому что от этого зависит вся его дальнейшая жизнь. Он, шатаясь, пошел вперед, покинув освещенную огнем костра поляну, и вступил на влажную от росы траву. Красный цветок был совсем рядом, у самой кромки воды, он рос, покачиваясь на длинном изогнутом стебельке, и освещал все вокруг красным мерцающим светом. Иван протянул руку, и сорвал его. Раздался торжествующий крик сотен голосов, и в ту же секунду вся местность вокруг прудов осветилась огнем множества кладов, лежащих в разных местах совсем недалеко от земли. Здесь были огромные сундуки, наполненные червонцами и самоцветами, медные котлы, до краев набитые золотом, глиняные кубышки, набитые серебром, шкатулки, полные жемчуга и бриллиантов, до краев полные кольцами, брошами и диадемами. В одном месте была видна под землей дорогая, усыпанная каменьями корона, в другом – огромный царский трон из чистого золота. Дно же самих прудов искрилось от целых пригоршней золотых и серебряных монет, лежавших там под слоем толстого ила. Совсем рядом с Иванушкой, так близко, что он мог бы дотронуться до него, лежал под землей огромный черный сундук, стянутый со всех сторон железными пластинами, до краев полный золота и каменьев, которые блистали и сверкали искрами, как хороводы ночных звезд. Иван нагнулся поближе, чтобы лучше разглядеть этот сундук, и вдруг с ужасом отшатнулся, увидев, что сверху его, раскинув руки и косы, лежит окровавленная Мария, только что убитая им. «Так вот, значит, какой ценой заплатил я за это сокровище, и за то, что прославлюсь в Москве! – подумал Иван. – Так вот, значит, что им всем было надо! Золото, негодяи, решили загрести чужими руками!» И действительно, вся стоявшая позади него толпа голых мужчин и женщин с воплями кинулась к лежащему под землей сундуку и стала кто руками, а кто и какими-то палками откапывать его. Миг, и вот уже сундук был откопан и перетащен на середину освещенной костром поляны. В том же месте, где он был закопан, на самом дне глубокой и темной ямы, лежало бездыханное тело Марии. Иван хотел броситься к этому бездыханному телу и вытащить его наверх, но вдруг раскопанная земля вокруг зашевелилась сама собой, и поглотила разверстую яму. Миг – и вокруг уже было ровное место, и даже намека нельзя было найти на то, что здесь только что засыпали землю: зеленые травы и головки цветов качались на месте могилы Марии. Иван обернулся, и посмотрел на поляну. Сундук с сокровищами уже был открыт, и господин в черном сюртуке, которого присутствующие именовали Князем Тьмы, черпал из этого сундука пригоршнями золото и каменья, и швырял их в толпу, повелительно командуя: «Не суетитесь, всем хватит, безбедно проживете до следующего года, а там опять все повторится сначала!» Голые ведьмы и упыри ползали по земле, и собирали разбросанные по поляне золото и драгоценности. Позади трона неподвижно стояли Лепорелло, Кармадон, Лючия и малышка Гаспар, золотые волосы которого в свете костра искрились так же, как разбросанные по поляне золотые монеты. Неожиданно где-то недалеко трижды прокричал петух. Тут же на поляне началась страшная кутерьма, слышались крики и визг, кто-то еще пытался собирать с земли золото, а кто-то уже улетал на метле, или бежал к оставленным по берегам прудов лимузинам. Миг, и на поляне уже не было никого, и только издалека, словно из бездны, прокричал глухой и страшный голос: «До встречи, господа, через год на этом же самом месте!» Все закружилось перед глазами Ивана, и он потерял сознание, упав на траву возле костра.

Глава четвертая. Чертовщина в милиции

Если бы следователю Волоокому еще день назад рассказали о той чертовщине, в которую он вляпается завтра, он бы от души посмеялся и назвал рассказчика форменным психом, которому срочно надо лечиться. Тем не менее сегодня с утра старший лейтенант милиции Волоокий, работающий следователем на Петровке, столкнулся с делом, которое в итоге перевернуло всю его жизнь. Наряд милиции, обходивший рано утром Головинские пруды, обнаружил у одного из них окровавленного молодого человека, которого вначале посчитали мертвым, но который, внезапно очнувшись, стал умолять арестовать его, поскольку он якобы убил девушку. Безобразия, связанные с Головинскими прудами, особенно во время праздника Ивана Купалы, давно были известны в милиции. Сюда и в обычные летние дни, спасаясь от нестерпимой жары, устремлялись тысячи москвичей, которые распивали спиртные напитки, нередко безобразничали, а некоторые даже тонули на мелководье. Выгнать людей с прудов было нельзя, и поэтому все это считалось в порядке вещей, доставляя милиции привычные хлопоты. В последние же годы здесь все чаще и чаще отмечали ночь на Ивана Купала, жгли костры и соломенные чучела, прыгали через огонь, и веселились до зари, оставляя к следующему утру горы пустых бутылок, дымящиеся кострища, кучи мусора и множество пьяных, спящих на траве безмятежным сном, которых милиция безжалостно штрафовала. Но чтобы здесь произошло убийство – такого на Головинских прудах не бывало давно!

Молодой человек, совершивший убийство, оказался нигде не работающим Иваном Барковым, по профессии поэтом, живущим здесь же у прудов в соседней высотке. Лицо и руки Баркова были вымазаны кровью, и его, как уже говорилось, самого поначалу приняли за покойника. Но он оказался совершенно здоров, хотя и сильно возбужден, и стал уверять милицию, что вчера вечером здесь у пруда убил ножом родную сестру. Баркова, разумеется, немедленно доставили в отделение, а сами по компьютеру справились о его родственниках. Выяснилось, что никакой сестры у Баркова нет, и никогда не было, что он круглая сирота, и что единственная его тетка, от которой он и унаследовал однокомнатную квартиру, скончалась три года назад. Выходила явная неувязочка, поскольку не было ни трупа, ни орудия убийства, то есть ножа, ни самой мифической сестры, несомненно придуманной перевозбужденным поэтом. Были, однако, лицо и руки Баркова, выпачканные в крови, которая, как показал анализ, оказалась человеческой. Было, также, его сначала устное, а потом и письменное заявление о совершенном убийстве. Дело явно запутывалось, и распутать его поручили следователю Григорию Волоокому.

Волоокий числился в МУРе эдаким докой, распутывающим самые запутанные дела, чуть ли не выскочкой, применяющим нетрадиционные методы ведения следствия. Там, где большинство следователей действовали напористо, порой даже грубо, рассчитывая на быстрое достижение результата, частенько запутывая, и даже пугая подозреваемых вопросами, вроде такого: «Где вы были в среду восьмого апреля тысяча девятьсот восемьдесят второго года?» – там, где другие следователи пугали подозреваемых, Волоокий, наоборот, стремился к установлению психологического контакта. Он, кстати, заранее вызвал психолога, который, обследовав Ивана Баркова, сделал однозначное заключение: подозреваемый не является сумасшедшим, хотя, несомненно, пережил острый эмоциональный стресс, и до настоящего времени окончательно не успокоился. Мнение психолога, приехавшего, кстати, специально из института Сербского, с которым у МУРа существовало давнее соглашение, было таким: Барков вполне может содержаться в следственном изоляторе вместе с другими подозреваемыми, хотя, разумеется, и нуждается в некоторых успокоительных средствах. Успокоительные средства, кстати, были тут же выписаны психологом, и он уехал назад в свой институт Сербского. То, что Баркова можно оставить в изоляторе временного содержания вместе с другими подозреваемыми, совершившими аналогичные преступления, то есть убийства, разбои и кражи, было вполне логично. Ведь и они, в некотором смысле, пережили сильнейший эмоциональный шок, можно даже сказать стресс, и никто их сумасшедшими не считал. Дело, однако, заключалось в том, что во всех этих случаях убийств, разбоев и краж налицо были улики, которые в деле Баркова отсутствовали совершенно. Не было ни пресловутого ножа, ни пресловутого трупа, ни даже пресловутой сестры, якобы убитой подозреваемым. Не зная, с чего же начать следствие, Волоокий распорядился доставить к себе для допроса поэта. Предварительные показания у него, как уже говорилось, были получены, но это сделали другие следователи, а Волоокому хотелось еще раз начать все сначала, чтобы не пропустить какой-нибудь существенной детали. Через некоторое время поэт был доставлен к нему в кабинет и усажен по другую сторону стола.

– Вы – Барков Иван Тимофеевич? – спросил у подозреваемого Волоокий, с интересом разглядывая поэта, руки и лицо которого, несмотря на то, что их, очевидно, пытались отмыть, до сих пор были выпачканы в крови.

– Да, – ответил подозреваемый, и дико посмотрел на следователя, нервно потирая худые пальцы.

– Вы проживаете по третьему Лихачевскому переулку, дом номер три, корпус четыре, квартира четыреста восемнадцать?

– Да, – еще раз, все так же нервно потирая выпачканные в крови пальцы, ответил Барков, и еще более дико взглянул на следователя. – Все правильно, именно в квартире четыреста восемнадцать, и, между прочим, на четырнадцатом этаже. Лифт у нас, кстати, работает отвратительно, – добавил он почему-то, и странно подмигнул Волоокому.

– Лифт к вашему делу не имеет абсолютно никакого отношения, – ответил следователь, стараясь понять, что хотел показать подозреваемый этим подмигиванием, пытается ли он, как делают некоторые, начать имитировать сумасшествие, или это просто следствие стресса, в котором он все еще пребывает?

– Нет, не скажите, – нервно ответил Барков, – лифт для живущих на четырнадцатом этаже имеет очень большое значение. Особенно для разных больных старушек, которые сами наверх подняться не могут, и некоторых из них приходится иногда даже заносить на руках.

– При чем тут больные старушки? – резонно спросил Волоокий, – я с вами не о старушках сейчас беседую!

– Вот именно! – радостно вскричал поэт, и даже подался всем телом вперед, словно желая обнять Волоокова, но под его повелительным взглядом неохотно отстранился назад. – Вот именно, не о больных старушках, поскольку больные старушки тут решительно ни при чем!

– А кто при чем? – напрямую, нарушая необходимую последовательность вопросов, спросил Волоокий, устремив на Баркова пристальный, и, как многие считали в управлении, гипнотически действующий взгляд.

– Кто при чем? – нервно ответил Барков. – Конечно же он, господин в черном костюме!

– При чем тут господин в черном костюме? – резонно заметил следователь. – Вы мне, пожалуйста, отвечайте по существу.

– Так я же и отвечаю по существу! – радостно, и еще более нервно засуетился поэт. – Всему виной господин в черном костюме и эти его подручные: Гаспар, Кармадон, Лючия и Лепорелло. Лючия, между прочим, красивая девушка, а Гаспар совсем еще мальчик, не более пяти лет, но совершенно свободно изъясняется на древнегреческом и читает в подлиннике Гомера.

– Они что, и детей вовлекли в свою банду? – резонно спросил Волоокий, чувствуя, что начинает терять нить разговора, и надо опять переходить к вопросам по существу, иначе можно окончательно потерять контакт с подозреваемым.

– Детей? – Да. Хотя, впрочем, нет. Не думаю, что Гаспар может совершить преступление. Однако из лука он стреляет великолепно, и в кромешной тьме, прямо у меня на глазах, пронзил стрелой ворона, причем так метко, что тот упал прямо под ноги.

– Еще мальчик, но метко стреляет из лука? Знает древнегреческий и читает в подлиннике Гомера? – повторил Волоокий, поняв, что еще немного, и он уже ничего не будет соображать. – Вы женаты? Вы имеете сестру по имени Мария? У вас была тетя? Вы убивали кого-нибудь на прудах этой ночью?

– Ну наконец-то! – вскричал поэт. – Наконец-то вы задали тот вопрос, который ожидал я от вас так долго. А то, понимаешь ли, все ходили вокруг да около, и спрашивали не о том, что требовалось. Убивал, конечно же, убивал, но не по своей воле, а по приказу этого самого господина, который в белых манжетах, и который у них самый главный. Он, между прочим, и шабаш на прудах устроил.

– Глава шайки в белых манжетах, одет в черный костюм, и именно он приказал вам убить человека?

– Ну наконец-то, – еще раз удовлетворенно воскликнул поэт, – ну наконец-то вы начали меня понимать. Я же еще утром обо всем написал вашим коллегам: и про господина в манжетах, и про Лючию с Гаспаром, и про этих Лепорелло и Кармадона, который, между прочим, самый настоящий демон, и про убийство сестры, которое я совершил не по своей воле.

– У вас нет сестры, – устало сказал Волоокий. – Нет, и никогда не было.

– В том-то и дело, – загадочно и одновременно радостно встрепенулся Барков, – что это не имеет ни малейшего отношения к делу. Метафизическая сестра есть у всякого, и у вас тоже, между прочим, есть, хоть вы об этом и не догадываетесь. Существуют, знаете ли, высшие сферы, в которых все мы имеем сестер и братьев.

– Мы не в высших сферах находимся, – резонно сказал Волоокий. – Ответьте прямо: вы убивали на прудах кого-нибудь прошлым вечером?

– Убивал, – охотно ответил Барков. – Убивал собственную сестру, вот этими самыми руками и убивал, – он показал Волоокому выпачканные в крови руки. – Только, я думаю, в метафизическом смысле я ее совсем не убил, потому что действовал не по своей воле, а нож в руку мне вложила Лючия.

– Нож в руку вам вложила Лючия? – встрепенулся следователь, радуясь хоть такой малой улике, выуженной в процессе этого странного следствия. – Но куда потом делась эта Лючия? И куда делось тело, если, разумеется, вы вообще кого-нибудь убивали?

– Убивал, убивал! – радостно закричал Барков. – А тело упало в ящик с сокровищами, который потом господин в костюме раздал всем приглашенным. Лючия же, думаю, вместе с ним, а также с Гаспаром, Лепорелло и Кармадоном опять переселились в нездешний мир, где и будут обитать до следующего шабаша.

– Эх, молодой человек, – укоризненно сказал ему Волоокий, – не знаете вы бандитскую психологию! Никуда вовсе они не переселились, а затаились где-то поблизости, и готовятся в тишине к новому преступлению! А что это вы, кстати, говорили о приглашенных, которым главарь шайки якобы раздал украденные сокровища? И много их было по вашим оценкам?

– Не меньше тысячи, – ответил Барков, – и все абсолютно голые, как женщины, так и мужчины, за исключением некоторых, которые в туфлях и галстуках.

– Групповуха, значит, – загадочно сказал Волоокий, и записал что-то в бумагах, лежащих у него на столе. – Насчет тысячи, конечно, это вы сильно преувеличиваете, это вам он страха так показалось. В общем-то, картина постепенно становится ясной: сначала убили, и похитили ценности, а потом поделили и устроили оргию. Типичное, между прочим, поведение для такого рода дел. Ничего загадочного я тут не нахожу. А вас, между прочим, специально подставили, и руки со щеками, между прочим, специально выпачкали в крови. Вполне возможно, что вы вообще никого не убивали вчера. Тем более, что и сестры у вас нет никакой. Поторопились вы, молодой человек, себя преждевременно оклеветать, не надо было вам подписывать протокол!

– Да как же не убивал, когда убивал! – с досадой воскликнул Барков. – Вот этими самыми руками и убивал! – он вытянул вперед выпачканные в крови руки. – А нож, как я вам уже говорил, мне ведьма Лючия в руки вложила.

– А где же он, этот ваш нож? – рявкнул ему в ответ Волоокий. – Где нож, и где труп этой вашей сестры, которую вы назвали Марией? Нет у вас, молодой человек, ни ножа, ни сестры, но не волнуйтесь, мы это дело непременно распутаем. И шайку всю непременно поймаем. Ценности похищенные они, разумеется, уже частично истратили, но ничего, мы и ценности тоже разыщем.

– Ничего вы не разыщете, господин Волоокий, ни ценностей, ни Марии, – каким-то чужим и ехидным голосом ответил ему Барков. – И ценностей тоже никогда не увидите, поскольку они не ваши, и вашими никогда не будут. А если вы будете совать свой нос, куда не следует, вам этот нос элементарно оттяпают. Закройте лучше дело за недостатком улик, а не то быстро обо всем пожалеете!

– А вот это, молодой человек, вы делаете напрасно, – ответил Волоокий испуганному Баркову, который прижимал к губам ладони, опасаясь, что сейчас опять помимо воли скажет что-нибудь лишнее. – А вот это вы совершенно напрасно, ибо на меня такие угрозы не действуют! Будете своей бабушке угрожать, а милиции угрожать не советую. Милиция вас сама на место поставить может. Подпишите, пожалуйста, протокол, и подумайте на досуге, где вы спрятали нож и тело жертвы, – если, конечно же, вы вообще кого-нибудь убивали!

Он протянул Баркову исписанные листы, и тот, не читая, испуганный тем монологом, который, помимо воли, вырвался у него изо рта, поставил внизу размашистый росчерк. После этого Волоокий нажал кнопку, и вошедший дежурный увел поэта куда следует, и через какое-то время тот опять оказался в Бутырке. Сам же старший лейтенант откинулся на спинку стула, и постарался выудить из происшедшей беседы хоть что-нибудь положительное. Но ничего положительного у него почему-то не получалось. Более того – какой-то подленький страх перед всей этой загадочной историей начал заползать в его душу. У него вдруг противно задрожали колени, а совсем рядом, прямо в ухо, опять кто-то сказал ехидным и противным голосом: «Оставь, Волоокий, это дело, а то обожжешься так, как никогда еще не обжигался. Уйди лучше в отпуск, и отпусти поэта за недостатком улик. По-хорошему просим тебя, как человека, а не послушаешься, – по-плохому будем просить!» Волоокому стало совсем дурно, он наспех закрыл в сейф протокол допроса, и, выйдя за дверь, прошел, держась за стену, до конца коридора, а потом, спустившись по лестнице на первый этаж, добрался наконец-то до выхода. Свежий воздух немного освежил его, но противный страх окончательно не прошел. Купив в магазине бутылку водки, и попросив у продавщицы пластмассовый стаканчик, Волоокий уселся на скамейку в ближайшем сквере, и, жадно глотая безвкусную жидкость, выпил до дна всю бутылку.