Он снова взялся за платок, и в этот момент дверь кабинета вдруг распахнулась без стука. Машков поднял голову, и сердитое выражение на его лице мигом сменилось кислой миной.

– Уже настучали, – сказал он, с откровенной досадой разглядывая стоящего на пороге человека.

Человек был одет в армейские брюки защитного цвета и зеленую офицерскую рубашку с коротким рукавом. Погоны его были украшены четырьмя звездочками и эмблемой со стилизованным изображением щита и двух скрещенных мечей.

– Капитан Жигалов, военная прокуратура, – представился он, отчетливо козырнув. – Прибыл для расследования происшествия… Виноват, – хищно подобравшись, перебил он себя, – а что это у вас, товарищ капитан второго ранга?

– Черт возьми, – процедил Машков и с отвращением швырнул на стол затвор, который так и не успел отчистить.

Глава 4

Миновав КПП, потрепанный «уазик» покатился по сухому пыльному асфальту – мимо двухэтажного здания офицерского общежития, мимо приземистой длинной столовой, вдоль обсаженного старыми платанами, расчерченного полустертыми белыми линиями плаца с дощатой трибуной и флагштоком, на котором бессильно обвисло линялое полотнище военно-морского флага, – миновал сложенную из желтоватого ракушечника казарму и остановился перед беленым домиком штаба. На некотором удалении, горланя строевую песню, промаршировала в сторону учебного корпуса короткая колонна одетых в выгоревшие на беспощадном южном солнце робы матросов под командованием двигающегося расслабленной походкой старшины.

Как только «уазик» остановился, температура в кабине сразу же начала угрожающе расти, как будто машина была огромной кастрюлей, под днищем которой кто-то включил мощную газовую горелку. Иван Одинцов поспешно распахнул заедающую дверцу и выбрался наружу. Увы, ожидаемого облегчения это действие ему не принесло: солнце ударило по голове, как гигантский раскаленный молот, а размягченный асфальт швырнул отраженный жар прямо в лицо. Забрав с заднего сиденья легкий обшарпанный чемодан, Одинцов с лязгом захлопнул дверь и махнул рукой водителю – веселому разговорчивому матросу из комендантской роты.

– Удачи вам на новом месте, товарищ капитан третьего ранга! – крикнул тот на прощанье, скаля в улыбке крупные белые зубы.

«Уазик» душераздирающе скрежетнул шестернями коробки передач, чихнул глушителем и укатил, оставив после себя медленно тающее в густом горячем воздухе облачко бензинового перегара.

Держа в левой руке чемодан, Одинцов огляделся. Новое место службы ему не нравилось: все здесь было какоето пыльное, приземистое, неказистое, будто игрушечное. К тому же солнце палило так, что служить не хотелось, хотелось купаться, загорать и флиртовать на пляже с девчонками. Спина у него вспотела, под мышками было горячо и липко, и ручка чемодана сделалась скользкой от пота. «Чертово пекло», – с неудовольствием подумал он и, поудобнее перехватив норовящий выскользнуть из пальцев чемодан, двинулся к штабу.

Укрепленная слева от двери стеклянная табличка с потрескавшимися серебряными буквами на густо-синем фоне свидетельствовала о том, что веселый матросик из комендатуры доставил его точно по адресу: номер войсковой части был именно тот, что значился в выданном Одинцову предписании. Сильная пружина затрещала и заныла, когда капитан третьего ранга потянул дверь на себя; по достоинству оценив ее сопротивление, Одинцов, войдя, предусмотрительно придержал дверь рукой, чтобы избежать унизительного толчка в кормовую часть своего организма.

Поднявшись по истертым ногами ступенькам, он открыл еще одну дверь, на этот раз, слава богу, без пружины, и очутился лицом к лицу с вестовым. Вестовой, рослый матрос с красной повязкой на рукаве, скучал в коридоре штаба, привалившись плечом к стене рядом с дверью, за которой, судя по некоторым признакам, располагался гальюн. Увидев офицера, он принял строевую стойку, козырнул и шагнул вперед, преграждая дорогу.

– Доложите командиру части, что капитан третьего ранга Одинцов прибыл для дальнейшего прохождения службы, – сухо распорядился Одинцов.

Вестовой забухал ботинками по истертому линолеуму, под которым, как живые, шевелились рассохшиеся половицы. Стены коридора были почти на высоту человеческого роста выкрашены зеленой масляной краской того депрессивного, свинцового оттенка, который свойственен большинству лакокрасочных изделий отечественного производства. Под потолком в матовых пластиковых плафонах горели лампы дневного света. Одинцов отметил про себя, что внутри плафонов не видно ни одной дохлой мухи, а истертый линолеум под ногами надраен до блеска, как палуба флагманского линкора. Это его не утешило, поскольку ничего иного он и не ожидал: как-никак, часть была флотская, а палуба на флоте – это святое.

Вестовой выбил лихую барабанную дробь на филенке расположенной в дальнем конце коридора двери. По пустому коридору прокатилось гулкое эхо. Подождав немного и дождавшись, по всей видимости, ответа, матрос залихватским жестом рванул дверь на себя и четким строевым шагом шагнул через порог. Что ж, командира здесь, по крайней мере, уважали, и даже старослужащие (а вестовой, судя по некоторому беспорядку в одежде, относился именно к этой категории) в его присутствии держались в рамках устава.

Одинцов не спеша двинулся по коридору. Первое впечатление оказалось верным – половицы действительно шевелились под истертым линолеумом, отчетливо поскрипывая при каждом шаге. Одно из двух: либо министерство обороны много лет подряд не выделяло данной войсковой части денег на ремонт, либо здесь беззастенчиво крали, возводя за казенный счет роскошные загородные особняки. Одинцова вдруг охватило уныние, и выбор, сделанный когда-то между гражданским вузом и военно-морским училищем, едва ли не впервые показался главной ошибкой всей его жизни. Какого черта, в самом-то деле? Он мечтал защищать Родину, быть на переднем крае, на самом острие удара; более того, именно к этому его готовили на протяжении многих лет упорных тренировок. Он умел проделывать фантастические трюки, какие и не снились самому опытному каскадеру, и выживать в условиях, которые любой медик назвал бы стопроцентно смертельными для человеческого организма. Он мог в одиночку пустить ко дну вражеский авианосец, а если хорошенько постараться, то и целую флотилию. А вместо всего этого ему уже который год подряд приходится ходить в наряды, бороться с так называемыми неуставными взаимоотношениями и вникать в тоскливые хозяйственные мелочи наподобие побелки потолков и покраски полов в матросских кубриках…

– Проходите, товарищ капитан третьего ранга, – сказал, снова появляясь в коридоре, вестовой, – товарищ капитан второго ранга вас ждет.

Одинцов переступил порог и закрыл за собой дверь. Кабинет был тесный, в нем едва помещались два составленных буквой «Т» стола, несколько обшарпанных полумягких стульев и большой облупленный сейф в углу у окна. На краю стола выстроились в ряд три телефона: обычный городской, полевой в коричневой, под орех, эбонитовой коробке и предназначенный для внутренней связи аппарат без диска. Посередине стола расположился письменный прибор, выглядевший так, словно к нему прикасались только для того, чтобы вытереть пыль. На сейфе стоял стеклянный поднос с графином и тремя перевернутыми стаканами. Массивная стальная дверца сейфа была распахнута, позволяя посетителю заглянуть в полупустое железное нутро, где виднелись какие-то обтрепанные папки и лежала морская офицерская фуражка с лакированным козырьком и «крабом» на околыше. Перед сейфом спиной к вошедшему сидел на корточках широкоплечий человек с выбритой до глянца головой. Он что-то сосредоточенно искал в пахнущих затхлой канцелярщиной железных недрах, и на его треугольной спине с проглядывающими сквозь светлую ткань рубашки темными полосками тельняшки шевелились тугие канаты крепких мышц.

Он даже не подумал обернуться, чтобы, как полагается, поприветствовать нового подчиненного, из чего Одинцов сделал вывод, что либо имеет дело с природным хамом, волей обстоятельств получившим власть над людьми и упивающимся ею, либо сильно отстал от своей славы, которая в два счета перепорхнула с тихоокеанского на черноморское побережье, создав ему незавидную репутацию на новом месте службы раньше, чем он успел туда добраться.

– Разрешите доложить, – уставным голосом произнес он.

– Валяй, – сказал командир части, обернулся и встал, держа в правой руке бутылку с пятью звездочками, а в левой – два граненых стакана.

– Вот черт соленый, – опешив, пробормотал Одинцов, мигом оценив практически тождественное сходство между этой сценой и соответствующим фрагментом культового кинофильма «Офицеры», который он до сих пор смотрел с огромным удовольствием и знал практически наизусть.

Капитан второго ранга Машков, его однокашник по училищу и закадычный приятель, тоже знал этот фильм наизусть. За то время, что они не виделись, Машка заметно раздался в плечах, подсох лицом, заматерел и облысел, но склонности к розыгрышам и театральным эффектам явно не утратил. Когда-то они даже вели счет взаимным розыгрышам, но с тех пор утекло уже очень много воды – так много, что счет впору было начинать с нуля.

– Ага, съел? Один – ноль! – расхохотался Машков, которому явно пришла в голову та же самая мысль. – Что ж ты, подводный диверсант, суешься в незнакомую акваторию без предварительной разведки? Даже фамилию командира не потрудился узнать!

Они обнялись. Одинцов, который был приятно изумлен и до смерти рад увидеть знакомое лицо, от души, с треском похлопал своего нового командира по спине. Командир ответил ему тем же; поскольку в руке у него была зажата бутылка коньяку, похлопывание получилось не таким трескучим, зато куда более чувствительным.

– Вестовой! – все еще держа приятеля за плечи, на весь штаб заорал Машков. – Мухой на хоздвор, – распорядился он, когда в приоткрывшейся двери возникла физиономия матроса. – Огурчиков, помидорчиков… ну, словом, сам сообразишь, не маленький.

– Есть! – расплывшись в невольной улыбке, выпалил матрос и испарился. По коридору дробно простучали его каблуки, внизу знакомо заныла норовистая пружина, после чего дверь гулко, как корабельное орудие главного калибра, ахнула о косяк, заставив мелко задрожать оконное стекло.

– Садись, Ованес, садись, дорогой, – с сильно утрированным кавказским акцентом пригласил Машков и тоже сел – не на свое место, а за стол для совещаний напротив Одинцова. Пробка с негромким хлопком покинула горлышко, и ароматная жидкость благородного золотисто-коричневого цвета с бульканьем пролилась в стаканы. – Сто лет тебя не видел. Хоть бы письмецо черкнул, что ли… Знаешь, ты кто? Морская свинка. Точнее, свин. Давай рассказывай, каким ветром тебя занесло в наши теплые края. Ты же вроде в последнее время на ТОФе кантовался?

Одинцов с сомнением заглянул в стакан. С тех пор как они вместе ходили в самоволку, охмуряли девушек на Невском и знали друг о друге все, прошло уже очень много лет – около двадцати, если быть точным. Времена давно изменились; людям тоже свойственно меняться, и кто знает, как воспримет его рассказ этот лысый, крючконосый кавторанг, внутри которого, как косточка в сливе, запрятан веселый курсант по прозвищу Машка.

А с другой стороны, лучше сразу расставить все точки над «i». Причина перевода все равно рано или поздно станет известна, поскольку шила в мешке не утаишь, а слухом земля полнится. Одинцов не совершил ничего, чего мог бы стыдиться, и скрывать ему нечего. Зато по реакции Машкова будет очень легко определить, насколько сильно он изменился за эти годы…

– Набил морду адмиралу, – сообщил он и залпом выпил коньяк.

– За что? – быстро спросил Машков.

Одинцов подавил вздох. Двадцать лет назад подобное сообщение привело бы Машку в буйный восторг и если бы он даже пожелал узнать подробности, так исключительно из любопытства, чтобы полнее насладиться рассказом и не потерять ни малейшей крупицы удовольствия. Теперь же перед Иваном Одинцовым сидел командир части, желавший знать причины, толкнувшие нового подчиненного на тяжкий дисциплинарный проступок, и явно намеренный на основании услышанного сделать соответствующие организационные выводы. Что ж, делать выводы умел не только он.

Быстренько все обдумав, Одинцов кратко, без красочных подробностей, изложил свою невеселую историю. Выслушав его, Машков хмыкнул.

– Ты не меняешься, – констатировал он. – Пьешь дорогой коньяк залпом, как ломовой извозчик, и воюешь с ветряными мельницами. Бедные мельницы!

В кабинет, постучав, вошел вестовой. В руках у него была оловянная тарелка из матросской столовой, на которой грудой лежали крепенькие пупырчатые огурцы, налитые красным соком помидоры, пучок зеленого лука, с перьев которого обильно капала на пол вода, и несколько ломтей хлеба.

– Тебя только за смертью посылать, – сказал вестовому Машков. – Свободен! Да, и позвони в медсанчасть. Передай, что я прошу срочно зайти ко мне… Погоди-ка…

Он с треском вырвал листок из перекидного календаря, быстро нацарапал на нем что-то шариковой ручкой, сложил листок вдвое и протянул вестовому.

– Скажи, пусть поторопится, дело неотложное.

Вестовой козырнул, глядя в бумажку, кивнул, давая понять, что разобрал почерк, и исчез.

– Значит, я пью, как извозчик, – сказал Одинцов, когда за матросом закрылась дверь. – А заедать дорогой коньяк огурцами и луком – это, как я понимаю, признак хорошего тона?

– Чем богаты, тем и рады, – ответил Машков, вновь разливая коньяк. – Смотрите, он еще и носом вертит, гроза адмиралов… Что ж, предлагаю выпить за людей, которые не меняются. За тебя, Одинец!

– Надеюсь, врач понадобился не для меня? – поинтересовался Одинцов, когда они выпили.

– Психиатра у нас в штате нет, – с хрустом жуя, сказал Машков. Изо рта у него, покачиваясь в такт движениям челюсти и укорачиваясь на глазах, свисало перышко зеленого лука. – А психолог, который промывает мозги матросам, об тебя, пожалуй, все зубы обломает.

– Тогда на кой ляд тебе понадобилась санчасть, да еще срочно? Может, я не вовремя?

– Сиди! – прикрикнул на него Машков. – Вовремя или не вовремя, решает старший по званию, а не ты, разгильдяй.

Пожав широкими плечами, Одинцов сосредоточился на закуске. Только теперь он обнаружил, что успел основательно проголодаться. Правда, хлеб, как это водится в южных регионах, был пшеничный, белый, и казался ему безвкусным, но выбирать, увы, не приходилось. Старательно жуя, он обдумал странное поведение Машкова и пришел к выводу, что Машка переменился меньше, чем можно было ожидать. Он всегда пользовался повышенным вниманием слабого пола и как мог старался переключить хотя бы часть этого внимания на друзей – в частности, на Одинцова, которого еще в курсантские времена именовал не иначе как бирюком. Возможно, он и теперь решил начать знакомство старинного приятеля с частью, в которой тому отныне предстояло служить, с молоденькой незамужней медсестры, фельдшерицы, а может, даже и докторши. «Да, дела, – подумал он. – В штабе полы ходуном ходят, ремонта сто лет не было, а командир в рабочее время распивает коньячок и медичек в кабинет таскает. Да не просто таскает, а через вестового…»

Он немедленно устыдился этих мыслей, но до конца разобраться в своих ощущениях не успел, потому что Машков заговорил о деле.

– Примешь вторую группу, – сказал он деловито. —Тридцать человек, и все, как на подбор, орлы. М-да…

– Что такое? – спросил Одинцов, чутко уловивший в последнем междометии нотки тягостного сомнения. —Орлы подкачали?

– Орлы-то как орлы, – покачал головой Машков, нормальные орлы. К нам, сам понимаешь, кого попало не берут. Но вот командира толкового у них уже три месяца нет. Было, понимаешь, дело… У рыбаков в трале мина запуталась, и, как говорится, ни туда ни сюда. Вызвали нас. На месте подорвать нельзя, слишком близко. Пришлось выпутывать. А она ржавая вся, того и гляди рванет. В общем, полез он сам, в одиночку. Отцепить отцепил, в сторонку отбуксировал, а тут она и… В общем, осиротели орлы. Ну и, как водится, подразболтались без должного присмотра. Про дедовщину вспомнили, хвосты распустили… А в результате – убийство. Убили старослужащего, старшину – застрелили во время тренировки по подводному ориентированию…

– Ого, – неопределенно хмыкнул Одинцов. – А какой идиот дал им заряженное оружие?

– Оружие не было заряжено, – явно не в первый и, похоже, не в последний раз отмахнулся Машков. – И вообще история эта довольно темная. Хлыщ из военной прокуратуры, который дело ведет, конечно, арестовал молодого матросика – нашлись, понимаешь ли, следы порохового нагара на затворе пистолета, а ему больше ничего и не надо. Подозреваемый есть, мотив есть – месть за дедовщину, и даже улика имеется. А что в деле концы с концами не сходятся, ему наплевать с высокого дерева. Вот ведь крыса сухопутная! Будто целью задался парня за решетку упечь!

– Подытожим, – рассеянно кроша хлеб, предложил Одинцов. – Дисциплина в подразделении ниже плинтуса, налицо неуставные взаимоотношения. Плюс недавнее убийство и следователь из военной прокуратуры, который днюет и ночует в расположении и постоянно таскает бойцов на допросы, срывая их с занятий… Я правильно тебя понял?

– В общем да.

– Вот она, настоящая мужская дружба! Как в песне поется: здесь, у самой кромки бортов, другу поможет друг… Спасибо, Машка, век тебе этого не забуду!

– Понимаю, – вздохнул кавторанг. – Только и ты меня пойми. Тебя мне сам бог послал. Если не ты, то кто же? Я эту часть полгода назад принял, проблем выше крыши, а тут еще эта катавасия с убийством…

– Да я понимаю, – вяло отмахнулся Одинцов. – Везде одно и то же: вместо того, чтобы служить, приходится возиться со всякой ерундой… О! – оживился он. – Идея! Давай махнем не глядя! Я тебе – флотский порядок в подразделении, а ты мне – боевое задание. Что-то в последнее время в Черном море стало многовато американских лоханок. Пущу пару-тройку этих корыт на дно – глядишь, и на душе полегчает…

– Идиот, – проворчал Машков. – Мало было военной прокуратуры, теперь ему еще и Гаагский трибунал подавай.

– А кто узнает? – запальчиво возразил Одинцов. Он уже вовсю валял дурака, откровенно наслаждаясь процессом. – Ну, кто? Мы тихо, мирно, чинно-благородно… А? Могу тебя с собой прихватить, а то засиделся ты что-то на берегу. Мы нырнем и вынырнем, а они нырнут и не вынырнут…

– Заманчиво, черт, – сказал Машков и мечтательно закатил глаза.

В это время дверь кабинета резко распахнулась, и смутно знакомый Одинцову голос с напускным неудовольствием и плохо замаскированным, зато искренним беспокойством спросил:

– Ну что у тебя здесь опять стряслось?

Они одновременно повернулись к двери. Машков самодовольно ухмыльнулся, одними губами проговорив: «Два ноль». Одинцов изумленно, будто на привидение, вытаращился на вошедшего, а вошедший, капитан-лейтенант медицинской службы Кукушкин, демонстрируя завидное самообладание, произнес:

– Так-так-та-а-ак. Три мушкетера двадцать лет спустя – так, кажется, это называется? Причем Атос и Портос, как водится, вылакали почти весь коньяк, не дожидаясь благородного Арамиса… Да тише ты, медведь! – придушенно завопил он, очутившись в стальных объятиях Одинцова. – Заломаешь, дьявол тихоокеанский…

* * *

На следующий день друзья решили отправиться на природу, чтобы пообщаться, поговорить, поесть шашлычков. Не сговариваясь, почетную миссию приготовления мяса поручили доктору.

– А почему, собственно, я? – с вызовом спросил доктор Кукушкин.

– Ты у нас хирург? – с подозрительной ласковостью в голосе ответил кавторанг Машка.

– Вот именно, – вызывающе подтвердил Кукушкин.

– А кто лучше хирурга может управиться с мясом? К тому же «готовить» по-английски – «кук». Как, кстати, и повар. Отсюда наше слово «кок». Короче, как ни кинь, а все на тебе сходится.

– Тебе бы не отрядом командовать, – проворчал военврач, – а вести телевизионные дебаты… Демагог!

– Делом займись, – поставил точку в дискуссии Машков.

Недовольно ворча, Кукушкин принялся насаживать на шампуры сочные куски мяса, перемежая их ломтиками помидора и колечками репчатого лука. Он был одет в просторные выгоревшие шорты до колена и наброшенную на плечи легкую светлую рубашку. Рыжеватую макушку прикрывала бейсбольная кепка, из-под козырька которой поблескивали ультрамодные солнцезащитные очки. На загорелой шее скромно посверкивала золотая цепочка; картину полного благополучия гармонично довершал новехонький «лендровер», что, блистая черным лаком, стоял на подъездной дорожке.

Глядя на все это великолепие, нельзя было не вспомнить, что родители капитана Кука всю свою сознательную жизнь работали преподавателями в Питерской военно-медицинской академии. С выбором профессии и учебного заведения у него, таким образом, проблем не возникло. Вообще, у Алексея Кукушкина никогда не было проблем – по крайней мере, материальных и проблем со здоровьем; наверное, какие-то житейские неурядицы случались и у него, но Иван Одинцов о них ничего не знал и не без оснований подозревал, что кавторангу Машке о них тоже неизвестно. Нрав у Кука был веселый и ровный – возможно, как раз из-за отсутствия настоящих трудностей, на преодоление которых у подавляющего большинства простых смертных уходят лучшие годы жизни. Даже с женой ему повезло: женившись по большой взаимной любви, Кук через некоторое время обнаружил, что у его супруги наличествует несомненный талант к ведению бизнеса. Начав в голодные и беззаконные девяностые с мелкой розничной торговли всякой дребеденью, к началу двадцать первого века она стала владелицей сети продуктовых магазинов и двух салонов красоты. При этом, как ни странно, семья у них сохранилась и любовь не остыла, хотя на протяжении многих лет военврач Кукушкин не мог похвастаться большими доходами – как известно, врачуя матросов, особо не разживешься. И при этом (если верить ему) жена ни разу его не попрекнула – ни словом, ни взглядом, ни выражением лица. По словам Кука, его Ирка свято верила в две вещи: в закон сообщающихся сосудов (то есть, пока одному из супругов, грубо говоря, прет, второй вполне закономерно сидит на нуле, и наоборот), а еще в слова покойной пророчицы Ванги, которая не уставала повторять, что денег у человека должно быть в достатке, но не в избытке. Дело свое она любила, мужа не только любила, но еще и уважала, поскольку он был действительно классным хирургом, и пошлых ссор из-за денег у них в семье не случалось никогда – так, по крайней мере, утверждал сам Кук, и у Одинцова не было оснований ему не верить.

Улучив момент, кавторанг Машка рассказал ему, что Кук до сих пор ходит в капитан-лейтенантах и вправляет пловцам вывихи в занюханной санчасти не по прихоти злого начальства и не по иронии судьбы, а, как ни странно, по собственному желанию: он, видите ли, уверен, что охотников врачевать адмиралов в военно-морской медицине достанет и без него и что матросы – тоже люди, нуждающиеся в квалифицированной медицинской помощи. Посему он, кандидат медицинских наук, имеющий публикации в серьезных изданиях и пользующийся авторитетом в медицинских кругах, действительно не считает ниже своего достоинства вправлять вывихнутые матросские пальцы, зашивать порезы и даже, черт возьми, возиться с вросшими ногтями.

У Одинцова этот рассказ вызвал двоякое чувство. С одной стороны, подобное самоотречение во имя христианского милосердия, клятвы Гиппократа и прочих высоких материй выглядело (и, несомненно, являлось) достойным всяческого уважения. А с другой стороны, легко презирать презренный металл, когда за тебя его добывают другие! Жена – бизнес-леди, весьма обеспеченные родители, а еще – московский дядюшка, о котором в семье Кукушкиных раньше старались не вспоминать. Этот дядюшка, по рассказам Кука, был тот еще фрукт. В полузабытые доперестроечные времена он числился в цеховиках, потом естественным путем перешел в разряд кооператоров, а ныне владел в Москве сетью престижных ювелирных магазинов. И Кук никогда не скрывал, что, будучи в своей семье чем-то вроде паршивой овцы, московский дядюшка всегда благоволил к единственному племяннику и, когда представлялась возможность, всячески его баловал. Так что необходимости расшибаться в лепешку, зарабатывая деньги, у Алексея Кукушкина не было никогда.

Поймав себя на неприятном чувстве, которое вызвали «лендровер» доктора Кукушкина и его же золотая цепочка, Одинцов это чувство проанализировал, пришел к выводу, что по-русски оно именуется завистью, и с корнем выкорчевал его из своего организма. Он был хозяин своей натуре; такое определение еще в курсантские времена дал ему все тот же Кукушкин. Тогда же капитан Кук признался, что страшно завидует силе его характера, так что, пожалуй, они были квиты, с какой стороны ни погляди. Одинцов жил той жизнью, которая его целиком и полностью устраивала, и то же можно было с чистой совестью сказать о Куке. Делить им было нечего, и ничто не мешало возобновлению старой дружбы.

Одинцов был этому очень рад. На Черное море он ехал с тяжелым сердцем, и встреча сразу с двумя старыми приятелями стала для него подарком судьбы.

Со стороны наблюдая за тем, как доктор Кукушкин справляется с обязанностями судового кока, Одинцов коечто вспомнил. Попросив Машкова подождать, он сбегал к машине, откопал в багажнике свою сумку, порылся в ней и, найдя искомое, вернулся к мангалу.

– Удачно получилось, – сказал он. – Знать не знал, что встречу тебя, а подарок купил. Увидел – просто не смог удержаться. Возьму, думаю. Грех, думаю, не взять на память о старом друге.

– Подарок? – Кукушкин перевернул над углями последний шампур и выпрямился. – Подарки я, признаться, люблю. Только боюсь, подарочек, как обычно, с подвохом.

– Ну-ну, – сказал Одинцов, – кто старое помянет…

– Действительно, – поддакнул Машков, – взрослые же люди!

На его крючконосой физиономии застыло нарочито постное выражение, наиболее, по его мнению, подобающее серьезному человеку, но в глазах, как встарь, плясали веселые чертики.

– Это судьба, – сказал Одинцов, протягивая доктору пакетик, который до сих пор прятал за спиной.

Кукушкин с опаской принял подношение и посмотрел на этикетку.

– Соус «Тысяча островов», – прочел он вслух, – Минский маргариновый завод… Ты что, был в Белоруссии?

– В Москве, – уточнил Одинцов. – Купил в киоске возле метро. Хотел сразу употребить, а потом присмотрелся – нет, думаю, нельзя, вещь памятная, именная… Ну, будто знал, что тебя встречу!

– Подвох есть, нюхом чую, – задумчиво проговорил Кукушкин, разглядывая вполне обыкновенный пластиковый пакетик с соусом, – а вот в чем он, не пойму. Не мог же ты опуститься до того, чтобы подсыпать туда слабительного! Тем более что я сначала заставлю тебя попробовать и только потом отважусь взять это в рот…

– Бойтесь данайцев, дары приносящих, – подлил масла в огонь Машков.

– На обороте посмотри, – посоветовал Одинцов.

Кукушкин перевернул пакет и стал читать то, что было крупным шрифтом напечатано на обороте.

– Котлета… – начал он и замолчал, изумленно задрав брови. – Чего?!

– Что, что такое? – заволновался Машков. Он отобрал у Кукушкина пакет, глянул и начал, обхватив руками живот, медленно садиться на землю.

– Убил, – плачущим голосом сообщил он Одинцову. – Без ножа зарезал!

– Котлета «Капитан Кук», – нашел в себе силы дочитать надпись до конца ошеломленный Кукушкин. – ›-мое, две точки сверху! Признавайся, Одинец, где тебе это сфабриковали?

Одинцову стоило немалых трудов доказать, что он действительно купил соус с людоедским рецептом в киоске, не имея в виду ничего предосудительного. Причем у него сложилось вполне определенное мнение, что поверили ему не потому, что он был так уж убедителен, а единственно потому, что ни Кук, ни Машка не считали его способным на такой технически сложный розыгрыш. К тому же он и впрямь не мог заранее знать, что на новом месте службы столкнется с капитаном Куком, а посему после продолжительных, то и дело прерываемых хохотом дебатов на его счет все-таки было записано честно заработанное очко.

Засим, оставив вооруженного продукцией белорусских кулинаров Кукушкина наедине с начавшими испускать умопомрачительный аромат шашлыками, они прогулялись к обрыву, под которым плескались волны Новороссийской бухты. Над обрывом с пронзительными криками кружили чайки, ветер трепал и ерошил кустики сухой травы, укоренившейся в трещинах каменной скалы. Внизу, волоча за собой пенные усы, шел в порт со стороны внешнего рейда быстроходный моторный катер. На корме трепетал, вытянувшись в доску, военно-морской флаг, и даже сверху было видно, как сверкают на фоне черных кителей шитые золотом погоны. Позади них высилась недостроенная, но притом давно обжитая дача кавторанга Машкова; между ними и дачей расположилось похожее на скворечник дощатое строение с односкатной крышей. Данное сооружение было обращено дверью к бухте: Машка по максимуму использовал преимущества своего бесплодного, да к тому же находящегося под угрозой обрушения участка, поставив даже сортир таким образом, чтобы, сидя в нем, при желании можно было вдоволь насладиться морским пейзажем.

Пейзаж и впрямь был хоть куда. Практически из любой точки на дачном участке кавторанга были видны и море, и скалы, о подножия которых разбивался пенистый прибой, и дальний каменный мыс с белой башенкой маяка. Крутая каменистая тропка, которую так и подмывало назвать козьей, петляя, сбегала по отвесному обрыву к крошечному галечному пляжу.

Порывшись в кармане потрепанных, вылинявших добела джинсов, Машков выудил оттуда пачку сигарет и протянул ее Одинцову. Тот отрицательно покачал головой:

курил он нечасто, перерывы между двумя сигаретами у него составляли от получаса до нескольких месяцев – еще одно качество, которому завидовали все, кто был знаком с капитаном третьего ранга Одинцовым. Тогда Машков закурил сам.

– Вон там примерно, – сказал он, указывая дымящимся кончиком сигареты на раскинувшуюся внизу бухту. – Видишь, где вода посветлее? Там отмель, глубина – метров десять—двенадцать. На краю отмели лежит буксир – старый, еще с войны. Мы его в прошлом году нашли, отметили на карте. Хорошее место молодняк натаскивать – и не глубоко, и не мелко, и видимость неплохая, и вообще, как говорится, все угодья. Вот там старшину и пришили.