Когда человек не дышит

Глава 6

– Мне тут Лизавета про тебя рассказала, – начал всегда серьёзный Николай, – это всё правда? Ты, правда, из будущего?

Серёгин пожал плечами.

– А я сразу Тимофею говорил, что ты словно не из нашего мира, а он заладил: «Из графьёв, из графьёв…». В одном мы сошлись с ним, что в город тебе нельзя сразу-то было… Если бы ты сразу рассказал, ни за что бы не поверил, а оно вон как получилось… Ты, Сергей, там-то в каком году жил?

– В две тысячи одиннадцатом.

– Я правильно понял, в Енисейске, да?

Серёгин кивнул.

– Ну и как, как живут у вас люди, коммунизм уже построили?

Серёгин внимательно посмотрел на Николая, в его лице не было ни усмешки, ни какой-либо иронии. «Спокойным» окрестил его Серёгин в начале их знакомства, таким он и оставался, таким был и сейчас. От его серьёзных вдумчивых глаз, довольно ярких и молодых, во все стороны разбегались морщинки. У Сергея уже было несколько снимков, он их уже рассматривал. На них Николай казался намного старше. Сколько же ему лет на самом деле? Что ему рассказать? Про то, что коммунизм – это бред сивой кобылы, про то, что коммунисты – единственные за всю историю человечества, кто испытывал химическое оружие на мирных гражданах своей же страны, на крестьянах, а «вождь мировой революции» собственноручно подписал на это разрешение, с одной приписочкой, что, мол, надо исключить падёж крупного рогатого скота, и потравили на хрен пятнадцать тысяч человек в тамбовской губернии. Наверняка он про это не знает. А, может, рассказать про лагеря, как охраняла госмашина народ от врагов народа, вернее, ещё будет охранять, о том, какими силами будут строиться каналы и железные дороги или о созревающем культе отца всех народов. Наверное, он мне даже не поверит, хотя про красный террор он, скорее всего, уже знает, и не понаслышке.

– Николай, а скажите, здесь, ну, то есть сейчас, какой год?

– Двадцать пятый, тысяча девятьсот двадцать пятый, сентябрь месяц, – с интересом ожидая Серёгиного ответа, отрапортовал Николай. Серёгин ещё какое-то время поразмыслил, ища выход. Наконец, решив, что знание истинной ситуации никого от неё не убережет, а, возможно, и наоборот, наконец, решился:

– Видите ли, Николай, для нас, там, – Серёгин мотнул головой назад, и сам чуть было не обернулся, где это там, – там совершенно другой мир, там в двадцать первом веке, нет… Там нет коммунизма, как нет кикимор и чертей, и даже разговоров про это никто не ведёт, это считается бредом, ну или, в крайнем случае, сказкой или шуткой.

Тень сомнений и неверия покрыла лицо Николая, они остановились.

– Понимаешь, Николай, мы живём, то есть я жил в другом мире, здесь же, на этой земле, – Серёгин покрутил головой, нашёл солнце и, быстро сориентировавшись, продолжил: – Вон там Кемь, на ней деревни Плотбище, Ялань, Подгорная, Чалбышево. Там, внизу – Усть-Кемь, вверх по Енисею Енисейск будет. Ещё выше Маклаково, Казачинское, Красноярск, та же земля, но мир другой.

Николай смотрел на него в упор, даже тогда, у телеги, когда Серёгин был со связанными руками, его не рассматривали так внимательно. Они стояли на дороге друг напротив друга и смотрели глаза в глаза; топота копыт и скрипа телеги уже не было слышно. Вдруг морщины на лбу Николая как бы разгладились, он отвёл плечи назад, хрустнув костями, и стал как будто даже выше:

– Ну, это понятно, что другой мир, а как же иначе-то, пойдём, давай быстрее, отстали вон как, – и он зашагал по дороге.

Серёгин в два прыжка догнал его и тут же получил вопрос в продолжение разговора:

– Хорошо ли живётся вам в вашем мире?

Поначалу Серёгин надеялся отделаться фразой типа: «везде хорошо, где нас нет», но последовали другие вопросы, и он решил рассказывать сам про всё: про телефоны и телевизоры, про освоение космоса и интернет, про образование и медицинское обслуживание. Особенно Николая удивило, что государством управляет, якобы, президент и кабинет министров, и что все эти чиновники, якобы, выбираются народом. Сначала он ухмыльнулся, а при втором «якобы» открыто разулыбался, что вызвало эту улыбку, Серёгину оставалось только догадываться. Но после этого политика перестала быть запретной темой, Серёгин поведал о настырных японцах и вороватых хохлах, о противных китайцах и подлых поляках. Рассказал он о конфликте с Грузией, о войне в Чечне и Афганистане. Что касается «советской власти», Серёгин старался тактично обходить, ни разу не обмолвился он про Советский Союз – страна – государство – Россия, он сам уже начал было верить, что не будущее это, а всего лишь параллельный мир. Но Николай, как оказалось, был не так прост, всё это время он внимательно слушал Серёгу, удивлялся, делал большие глаза, качал головой или цокал языком, кивал, а когда Серёгин замолчал в раздумье, чем бы ещё удивить Николая, тоже тактично выждав паузу, вдруг сказанул:

– Я знаю, что ничего у них не получится.

Серёгин принялся было перебирать последние произнесённые им слова, пытаясь сообразить, о чём это он, но Николай, не дожидаясь ни Серёгиных вопросов, не набивая многозначительным молчанием себе цену, продолжил:

– Нельзя государство на крови и злобе строить, «кровь людская не водица, не давай крови пролиться». Слыхал такую пословицу? Старая дедовская ещё поговорка, да и злоба с ненавистью – это удел слабых. Не может слабый хорошо государством управлять.

Потом оба долго молчали.

– Я тебе, Сергей Серёгин, вот какую историю расскажу, и не подумай, что я жалюсь, я так, чтобы ты знал, ну, в случае чего. Эти нехристи, знаешь, как над людьми издевались… Ноги людям отрубали, кто с ними не хотел идти… Я тебе честно признаюсь, купил справку-то эту, что не годен к службе, а Семён, брательник мой, и в самом деле хворый был. Ну и приехал военком – в солдаты набирать, ну какие ему солдаты, семеро по лавкам, меньшой ещё титьку сосал, ну и показал он справку-то эту, всё как полагается, с печатью и штемпелем, а того не знал, что военкома-то прежнего за мздоимство судили и как врага революции приговорили к высшей мере. Зыркнул он так глазищами своими, речь агитационную, говорят, толкнул и спрашивает: «А что это ты, Семён Трифонов, в армию не идёшь?» А сам всё шашечкой поигрывает, ну, как бы для устрашения, да и все мужики думали тогда, что куражится, не первый раз такое бывало. Ну, Семён и говорит – не могу служить, товарищ комиссар, ноги, мол, болят. Ну, какой знак он своим красноармейцам дал, или уговор у них заранее был, – толкнули они Семёна на колени, а комиссар этот и рубанул его по ногам. Одним махом и отрубил ему обе ступни: «Ну вот и всё, Семён Трифонов, не будут больше у тебя ноги болеть. Раз не захотел за казённые харчи рабоче-крестьянской красной армии служить, ползи домой теперь и пусть тебя баба кормит». Я тогда в отъезде был, мне только рассказывали. Мужики тогда кто дрын, кто оглоблю похватали, а что супротив шашек да винтовок-то сделаешь? Сначала-то их по избам разогнали, а потом всё равно, сколь надо им было, народу набрали и в Енисейск угнали. Нет, были и те, кто добровольно в солдаты пошёл, были и такие, но это те, кому, как говорится, терять нечего. Мужики, как могли, кровь Семёну остановили, лекаря звали, но тот не пошёл, забоялся. Ну, а я приехал, уже вторая седьмица к тому времени шла, плоть уже пахнуть стала, я сразу к бабке Акулине… Тяжело умирал. Это заражение крови было, но, представляешь, ни одного дурного слова, ни одного проклятья, всё зубами скрипел. Бабка его, конечно, травками для обезболивания поила, а Лизавета, – Николай кивнул в её сторону, – всё молилась. Там, на угоре, его и похоронил.

Дорога перевалила через бугор. Идти стало заметно легче, и Серёгин понял, что до сих пор они поднимались в гору. Здесь, на самом высоком месте, пожалуй, ни один путник, наверное, не мог удержаться, чтобы не остановиться, не оглядеться вокруг, не снять шапку и не воскликнуть, хотя бы мысленно: «Боже, красотища-то какая!»

Все оттенки красного, жёлтого мазками гениального художника, умеющего вызвать и трепет, и восторг, были разбросаны по картине мира. Тёмно-зелёные пятна ельника подсказывали, где прячется речка. Они были почти чёрными на этом пёстром платке, хотя местами оттенялись манящей синевой кедрача. Сбегающая вниз дорога сначала была совершенно прямой, а затем начинала соперничать с оврагом, начинающимся на её обочине. Из маленькой промоины от весеннего ручейка он превращался сначала в канаву, а затем в настоящий, полноценный, постоянно мечущийся то влево, то вправо овраг. Дорога тоже, словно от возмущения, не находила себе места. Она ползла то по левому берегу высохшего ручья, то перебиралась на правый, а там, позволив себе неприличный крен, кралась между лесом и осыпающимся оврагом, затем вдруг, решившись вновь, перебиралась на другой его берег. А там, где овраг был достаточно широк, и вовсе шла по его дну, но петляния её от этого меньше не становились, а скорее, наоборот, отдавшись, доверившись ему, она беспрекословно, как верная спутница, повторяла все его движения. Так, сплетённые друг с другом, они и скрывались в тёмном ельнике. На вершине Сергей с Николаем замедлили шаг, а потом и вовсе остановились. Красота-то какая…

– Да-а-а, – протянул Николай.

Серёгин повертел головой, даже назад обернулся. Но лошадки восторга своих хозяев, по-видимому, не разделяли и поэтому ничуть не тормознули, и даже, наоборот, прибавили шагу. Поневоле пришлось последовать их примеру.

– Я у Акулины часто бываю, она меня людей лечить учит, много трав целебных показала, ну и других секретов всяких тоже…

Сергей удивлённо уставился на собеседника.

– Видишь, в чём дело, если бы сразу траву нужную знать, то Семёна можно было спасти… – но, поняв, что недоумение Серёгина кроется не в этом, начал заново: – Не, я в заговоры не очень-то верю, хотя силища в них великая кроется, мне всё травы больше интересны. Представляешь, любую болесть можно излечить, если вовремя заметить её, – но, сообразив, что и не это стало причиной Серёгиного удивления, осёкся и замолчал.

Поняв ситуацию, Серёгин смутился и попытался объяснить, тщательно подбирая слова:

– Я понял, что вы, Николай, не родственник Акулине Андреевне, а ведь говорят, что… способностям этим научиться нельзя, что они по наследству передаются, ну, от бабушки к внучке, например.

Николай усмехнулся:

– А у бабки Акулины другая точка зрения, она говорит, что тут дар особенный нужен, как чутьё для охотника, а научиться действительно нельзя, а вот развивать этот самый дар нужно непременно, чтобы не угас он. А про наследование вот что тебе скажу, Лизавета, вон, год-два пожила у Акулины, и стал в ней этот дар просыпаться, сейчас, вон, старухе помогает. А я точно тебе скажу, – Николай перешёл на шёпот, – никакая она ей не внучка. – Серёгин снова вытаращил удивлённые глаза. – Она её из какой-то беды вытащила, обогрела, накормила, приодела и внучкой назвала, а самое интересное, что не учит она ничему девчонку-то эту, при мне, по крайней мере. У Лизы свои секреты, свои тайны, свой взгляд на течение любой болезни имеется, вот что расскажу тебе. Так что, кому что передаётся – сам решай.

Вдруг Николай резко крякнул, несуразно как-то заохал и громко захлопал ладошами, Серёгин даже испугался. В стороне от дороги, вытянув длинные шеи, постоянно воровато оглядываясь, шёл табунок молодых глухарей. Они стремились укрыться в ближайшем мелкаче, пешком, не торопясь, как говорится, без паники. Лишь одна птица, очевидно, их мамка, сильно хлопая крыльями, налетев при первой попытке на сухой куст шиповника, всё-таки поднялась, в воздухе развернувшись прямо над встревоженными лошадьми, ушла под гору. Её проводили восхищённым взглядом. Затем Николай оглянулся на скрывшихся в густой траве глухарей-подростков и прокомментировал:

– Поздние, им сейчас отъедаться надобно, а они, вон, всё ещё в табуне ходят. А это капалуха – мать семейства этого. Ага, видал, как она нас от деток своих отводила, если б собака или охотник какой неопытный, туда бы и ушли.

– А далеко ещё до Акулины Андреевны? – понимая, что ноги его уже не так высоко поднимаются, и что переставлять их становится всё труднее и труднее, да и сумочка с фотоаппаратом стала вдруг неудобной и какой-то тяжёлой, спросил Серёгин.

– Да нет, – отозвался Николай, а затем добавил, – за хорошим разговором и длинный путь окажется скорым.

В то же мгновение Серёгин перестал шаркать ногами и тут же воспользовался, как он это оценил, предложением или даже подарком.

– А расскажите ещё что-нибудь, Николай.

Николай хмыкнул, почесал бороду и задумался.

– Про охоту я не мастак рассказывать, я охотником-то никогда не был…

– Да не про охоту, просто про жизнь, ну или байку какую-нибудь. Мне вон рассказывали… – были у Серёгина сомнения по поводу времени, к которому относится эта баечка, но решив, что все неточности можно будет обойти или списать на вымысел автора, или скорее авторов, так как каждый вправе добавить ещё что-нибудь, украшая тем самым легенду, начал повествование:

– Это значит, когда я в Северо-Енисейском районе был… – вот он, первый ляп, нет ещё ни Северо-Енисейска, ни района этого – пронеслось в голове у Серёгина, и он тут же исправился: – На правом берегу Енисея, где золото моют. По-разному моют: кто артелями, кто компаниями, с друзьями-товарищами, а кто и поодиночке. Ну, как говорится, тайга-то большая, золота всем хватит, но одно дело намыть, а другое дело донести его до города, потому как ближе к Енисею всегда разбойники шастали. Ну, вот и выходил один такой старатель-одиночка и почуял он, что следят за ним, наблюдают. Сразу-то, стало быть, побоялись подойти, он с ружьём был, будто с охоты возвращался, вот и не подошли сразу -то.

Николай согласно закивал головой.

– Но что-то, видимо, не соответствовало в нём, не совсем походил он, видимо, на охотника, или выдал себя чем, или ещё чего, отрезали ему бандиты дорогу к Енисею и стали оттеснять его в тайгу. А не знали того разбойники, что патроны-то у него ненастоящие, вернее, как настоящие – капсуль, там порох, всё как положено, но вместо пули или картечи золотом снаряжены были. Вот идёт он вверх по речке и понимает, что всё равно, рано или поздно, окажется он в лапах у грабителей этих и золота всё равно лишится, хоть бы самому живому остаться, а поэтому, ну, чтобы жизнь свою сберечь, ни бежать, ни отстреливаться ему нельзя. Вот и решил он тогда до конца охотника изображать. Идёт и стреляет, а что, патронов много ведь, ну дичи какой-то набил, а в основном по камням большим, что в стороне от реки, стрелял. Надеялся, что если жив останется, песок золотой и самородочки-то отыскать подле камней сумеет, вот и высадил он все золотые патроны по приметным камням.

Серёгин замолчал, ожидая от Николая оценки действий этого охотника или каких-либо комментариев, но Николай только цокнул языком, покачал головой и кивнул: что, мол, дальше-то было.

– Ну, а дальше всё, как и предполагал этот горе-старатель. Ночью подкрались, напали, обыскали, всё перетрясли, но золота не нашли, попинали немножко, но убивать не стали. Ружьё и сапоги, правда, отобрали, но ничего, до города дошёл, ноги, правда, поморозил, поэтому и не пошёл золото своё собирать. А продолжение истории этой в восьмидесятых годах получилось. Пошли геологи по речушке, что такое: на каждом повороте «следы» золота, это так песок золотой называют. Где ни копни, вдоль всего русла золотые песчинки находят, а кое-где и самородки мелкие, да много так. Загуляли на радостях геологи, что, мол, скоро премию получат, а глубокой разведки не сделали. Отчитались куда положено. Начальство тоже довольное, техники понагнали, рабочих человек триста, драгу уже собирали почти – это такая машина огромная, которая золото моет. Строительство средь тайги развернули, а потом выяснилось, что золота-то нет… Потом, когда выяснять-то стали, каждый пятый про эту историю слышал, вот что получается.

– Слышал, да не прислушивался, – скороговоркой добавил Николай.

Серёгину было очень приятно такое восприятие его рассказа, но далее обсасывать свою байку он не собирался. Давая понять, что у него всё, Серёгин замолчал, предоставляя слово попутчику.

– А-а-а… Да-а-а… А я могу про Краснова рассказать… – и Николай снова замолчал, словно сомневался, рассказывать или нет.

– Это купцом который был? – первое, что пришло в голову, спросил Серёгин, пытаясь спровоцировать Николая.

– Да нет, – отмахнулся тот, – видишь ли, Сергей, рассказывать историю – это значит сохранять её, а этот сюжет, как бы сказать, поскорее забыть хочется. Ну ладно, слушай. Фамилию его, ну, настоящую, теперь никто и не знает, наверное. Хохлом он был, ну и фамилия хохляцкая какая-то. Приехал он, значит, оттуда в артельщики наниматься, денег лёгких захотел, там у них кто-то ляпнул, что поработаешь, мол, годок в Сибири и миллионщиком домой вернешься. Но мужик, как оказалось, говнистый был, не сработался с мужиками, выгнали они его. Решил он единоличником золотишко добывать. Но тяжек ему этот труд оказался, а, может, и намыл чего – не знаю про то. Мужики сказывали, что видели его, в конце концов, среди разбойников на том берегу, ну, как ты вон говорил. Но раз как-то вломили этим ребятам с большой дороги так, что мало не показалось. Артельщики тоже ребята не промах, да и купцы помогли, засаду организовали, много тогда разбойников – кого в яму посадили, а кого и в драке покалечили. Бросил тогда этот парень гоп-стопом заниматься. Но человеком всё равно не стал, попрошайничал, ходил по деревням у нас. Не любили его мужики, но всегда подавали. Потому как не дать если, то украдёт обязательно что-нибудь. Хоть и грешно нищего обижать, но не раз его мужики уму-разуму учили. Но пришла советская власть и вся голытьба: всё ворьё, жульё и лентяи, – все к ним потянулись. Вот тогда и взял хохол-то этот фамилию Краснов и непременно командовать хотел, потому как он, мол, самый обездоленный и самый несчастный, а «советская власть для того и создана, чтоб таких защищать». Представляешь, Сергей, кого они собрали… Да ещё полномочиями всяческими наделили и оружие дали. А Краснов этот ещё и грамотным оказался, и благодаря этому поставили его во главе продотряда, ну, значит, продовольственный налог чтобы собирал. Знаешь, Сергей, какие налоги, – Серёгин никак не успел отреагировать, а Николай уже продолжал: – семьдесят пять яиц в год с курицы, неважно, какого возрасту курёха твоя или вообще петух, а овцу держать совсем невыгодно, с неё в год – шерсти три килограмма и, представь себе, – Николай умело выждал паузу, – представь себе, шкуру сдать надо. И что за овца у тебя – без шкуры останется. А с неучтенным попадешься… не дай бог! Никулина баба с ребятишками в лесу деляну раскопали, горох посадили. Нет, стуканул кто-то, пришли, обмеряли, санкцию штрафную написали, отродясь столько гороху на этой деляне не вырастет. Ну, она баба горластая, давай правду искать и пропала, представляешь, Сергей, два года – ни слуху, ни духу. Вот только в августе появилась, худющая, как смерть. Где была? Коммунизм, говорит, строила, в тайге, за Канском, в виде железной дороги. Это сейчас, а тогда, в двадцатом году, ещё жестче было… Вот и поставили этого новоиспечённого большевика продотрядом командовать, и ловко у него это так получалось – всегда и план выполнял, и директивы всякие. А в деревнях его все бояться стали, потому как ни жалости у него, ни совести, ни страха божьего не было, и отряд-то себе собрал из таких же, ну, кто его взгляды и методы поддерживал. В общем, ценный работник оказался. Особенно любил он по дальним заимкам ездить, ну, где одна-две семьи живут. Были такие, что в двадцать первом только и узнали о советской власти, а там, на севере, – Николай мотнул головой, – и сейчас люди живут: ни большевиков, ни колхозов… Но не долго так прослужил мировой революции… исчез. Исчез вместе с отрядом, восемь человек с ним было, все конные. Поехал по заданиям и не вернулся. Возможно, конечно, что изловили лиходеев мужики-то, ну кто-нибудь типа Портнягина, что из Чалбышева. Но тогда бы обозы не бросили – НКВДешники два обоза на дороге нашли, в полях недалеко от Подгорной, продотряд как раз по той дороге ворочаться должон был. Обозы не тронуты, всё уложено, как будто переезжают куда люди, с тряпьём, с узлами, самогона много было, а в узлах всё больше детские вещи были. Сначала-то утаить хотели про обозы-то, но потом кто-то из краснопёрых по пьяни всё и рассказал. Ну, народ покумекал, что к чему, поскладывали. Сейчас такие слухи ходют: никогда товарищ Краснов не боялся руки в крови испачкать, а последнее время часто стал начальству докладывать, что незадача такая вышла, сожгли, мол, бородатые всё добро, ничего не удалось спасти, и сами в том огне погибли, ну и хрен, мол, с ними, чего горевать-то, налог они в полном объеме никогда не платили, а до заимки этой три дня пути, это, мол, если не заплутать. Ну, а дальше ещё вот чего говорят: приехали они, мол, на заимку эту, заперли всех в сарае, погрузили всё добро, ну, что поценнее, что продать получится, на телеги, а потом и избу, и постройки все вместе с сараем тем подожгли. А того, что пацан маленький в семье той был, не знали. Не учтённый был, и в ту пору мальчонка, Алёшкой звали, за грибами ходил. Не успели ещё от пожарища отъехать, глядь – мальчонка этот на полянке стоит и пальцем на них показывает: «Убивцы», – говорит. Краснов только головой кивнул – поскакал его прихвостень на ту полянку и зарубил пацана шашкой, а тело его тут же в огонь бросили. Отъехали, какое-то время прошло, глядь – на угоре опять пацан стоит и в их сторону пальцем кажет. Махнул рукой командир – поскакали всадники, размахивая шашками, рассекая воздух, а на угоре уж и нет никого. Ну, и решили тогда, что с перепою у них это. Только тронулись в путь, слышат, позади их: «Убивцы, убивцы!» – обернулись, а там на дороге пацан стоит, стрелять давай по нему – бесполезно, выхватили храбрые красноармейцы свои шашки и на него… Вот уж три года скоро, как они за Алёшей по всем полям скачут. Мужики говорили, что носят их кони и по лесу, и по воде аки посуху, но бесполезно всё… Вот так. Ну что, Сергей Серёгин, фотограф из Енисейска, слыхал такую историю?

Серёгин замотал головой и лишь через несколько секунд, когда окончательно собрался с мыслями, смог ответить:

– Нет, не слыхал, – потом ещё немного помолчав, добавил: – Про Портнягина слышал, а про Краснова – нет.

– Про Портнягина? – удивлённо спросил Николай. – Лизавета что ли говорила иль до вашего времени слухи о его подвигах дошли, и чего там у вас про него говорят?

Серёгин украдкой глянул на Николая, он понял, что нет необходимости ему что-либо скрывать от этого человека, понял он, что Николай прекрасно, чуть ли не лучше самого Серёги, осведомлен в его, Серёгиной ситуации, из двух только что услышанных историй можно судить о политическом предпочтении Николая. Глянул он на него и решил говорить всё как есть:

– О Портнягине у нас ещё помнят, особенно в Чалбышево, а вот отношение к нему, прямо можно сказать, противоположное. Одни его считают бандитом и убийцей, а кто-то говорит – спаситель и заступник, что он один только и смог оказать достойное сопротивление советской власти. Ещё говорят, братская могила в Масленниково, на окраине деревенского кладбища, – это его рук дело… А как на самом деле было, конечно же, никто не знает, расскажите, Николай, если можно.

Николай зачем-то посмотрел на небо, задрав голову, почесал взлохмаченную бороду, огляделся по сторонам и начал:

– Да можно, коли осторожно, чего ж не рассказать. Чалбышево – это, наверное, потому, что он родом оттуда был, семья у него там была, дом в два этажа, чуть ли не выше церквы. Лавку он держал на низу-то, а на втором этаже они сами проживали. В то время он на охоте был – белковал, а тут пришли большевики, собрали голытьбу всю местную и раскулачили четырёх или, кажется, пятерых мужиков, у кого хозяйство покрепче было, Николая Портнягина в том числе. И всё бы ничего, магазин там, скотина – это дело наживное, девки у него две были, на выданье уже… – Николай крякнул, глянув на Серёгина, – короче, испортили девок-то, а супругу его по темени, плашмя саблей приложили, чтоб не голосила, пока те насильничали. Брательник у него там же жил, в тот же день к Николаю в тайгу убежал, про беду-то про эту рассказывать. Я, Сергей, его не оправдываю, я вообще человек смирный, но за своего ребёнка зубами глотку перегрызу… Вот тогда и началось: баб своих он куда-то на север отправил, а сам вдвоём, с братом, вдогонку за насильниками кинулся. Отряд их тогда в Масленниково стоял, но не их та могила, про которую ты знаешь, тех он в реке потопил, ну, тела их, то есть. Больше десяти человек, вдвоём с брательником, зарезали и в Кемь покидали. Нет, они там караулы всякие выставили, всё как полагается, а он с реки подошёл ночью, и перерезал всех, как баранов. Потом в родную деревню вернулся и прилюдно там всё рассказал и руки свои в крови показал, там его уже некоторые мужики поддержали. И казнили они там ещё больше десятка человек, ну тех, кто раскулачивать помогал. Сам понимаешь, что в деревне ему оставаться было уже нельзя, и ушёл он с сотоварищами в тайгу. Говорят, что обозы продовольственные грабил, очень даже может быть, но только больше на него наговаривают, я вон точно знаю, что председателя Погодаевского свои же мужики в лес и увели, а свалили всё на портнягинцев, но это, Серёга, совсем другая история, потом, если интересно, расскажу, – Николай снова, словно исполнял какой-то ритуал, посмотрел на небо, огляделся вокруг и почесал бороду, – не-е, это он только пужает.

– Кто? – Серёгин тоже огляделся по сторонам.

– Да дождь, говорю, пугает, а так его не должно быть. Слушай далее. Объявили они друг другу войну: Портнягин, значит, с советской властью. Те, значит, облавы устраивают, засады, узнают, кто Портнягину помогает – вешают сразу, без суда всякого, шпионов везде рассылают, даже вознаграждение посулили. А Портнягин, не стесняясь, входит в какое-нибудь село и прилюдно казнит человек эдак пять-шесть председателей, стукачей, комиссаров разных и опять в тайгу уходит. Верно ты сказал, в Масленниково общественная могила, словно колхозная – это его рук дело. И в один прекрасный день стуканул кто-то из чалбышевских, говорят. Показали чекистам его охотничью избушку; три дня они там сидели, печку не топили, даже закурить боялись. Приходит Николай в избушку, а ему ствол в пузо – он бежать. Ранили его, говорят, но живым всё равно не дался, застрелился. Потом его тело месяц на санях по всем деревням возили, специально народ сгоняли, чтобы все видели, что нет боле Николая Портнягина, а активисты ихние скоморохами под гармошку вокруг саней тех песни похабные распевали. Но это ещё не всё, когда плясать и песни петь устали, вморозили его в лёд на базарной площади для устрашения, мол, с каждым так будет, кто против нас. И стоял он там до весны, как памятник…

– Да-а-а, – протянул Серёгин, когда понял, что рассказ окончен.

– Да, – подтвердил Николай. – Когда сказать нечего, остаётся говорить только «да-а-а».

– А что с погодаевским председателем? Вы говорили, что это отдельная история.

– Да в лес его увели, это когда первые ещё колхозы организовывали. Кто совсем нищета, тому, конечно, терять-то нечего, а у кого чего за душонкой было, те шибко сопротивлялись. А кого председателем сделать? Ну, понятно, эти совсем неграмотные, больше, чем пальцев на руках и сосчитать-то не сумеют, но в правление попасть непременно хотят, а крепкие хозяйственники по идейным соображениям, значит, да и портнягинцев наверняка побаивались, короче, плюют на колхоз на этот. Вот и поставили большевики своего человека, назначили его председателем. И стал он мужикам гайки-то заворачивать, вот тогда и отвёл его кто-то в лес. Недалеко от деревни, говорят, что слышали, как плакал он ночью, на помощь звал. Убивать не стали, раздели и привязали к дереву, даже руки связывать не стали.

Серёгин вопросительно глянул на Николая, ожидая продолжения.

– А там болота кругом, – многозначительно вытаращив глаза, ответил на немой вопрос Николай. И лишь убедившись, что его молодой попутчик ничего не понял, продолжил: – Знаешь, какие там комары?

Серёгин пожал плечом.

– Вот так изловишь его. – Николай махнул перед собой ладонью и подставил для обозрения Серёгину здоровенный кулачище. – Главное его поперёк тулова схватить; вот отсюда клюв торчит, а отсюда – лапы, – пробасил он, тыкая пальцем другой руки по разные стороны кулака. – Вот так, Сергей Серёгин, – добавил он, совершенно не улыбнувшись своей шутке. «А может, это вовсе и не шутка», – пронеслось в голове у Серёгина.

– Изжалили его комары за ночь до смерти, всю кровушку выпили, до капельки… Вон и кипреи по угорам начались, скоро и Акулинина пасека. Кипрей завсегда на гарях растёт…

Но мысли Серёгина были ещё вокруг гигантских комаров и истерзанного ими человека.

– Для хорошего медосбору по весне, даже специально старую траву выжигают, а у кипрея корни глубокие, ему ничего не делается, и растёт он быстро, тогда и начинает дуреть, выше росту человеческого, – Николай поднял руки, – вот такой бывает.

Этот жест и вернул Серёгина к действительности.

– Порой лошади даже не видно, а цветёт когда – дух прямо волшебный, а ветер когда дунет – как море, волнами качается. Представляешь, Сергей, кипрейное море?

– Кипрей – это иван-чай который?

– Ну да, называют его так, были года – лошадь запрячь не получалось, после того, как по иван-чаю этому погуляет, сначала на речку вели, мыли, а потом уж под седло и хомут одевали.

– Почему? – не понял Серёгин.

– Да в меду все кони были.

Не шутка ли это – начал соображать Серёгин, но Николай, как всегда вполне серьёзно продолжал: – Не всегда, конечно, если год хороший, то средь лета две-три недели таких будет. Это когда ночи тёплые – день жаркий, а к заходу солнца дождичек обязательно нужен. Вот тогда мёд прямо на глазах напревает, головки у кипрея тяжёлые, аж от веса своего клонятся. Вот тогда кони и любят по кипрею погулять, может, так чего, а, может, полезность какую чувствуют. Ходют там, хвостами себя по бокам хлещут или валяются даже от удовольствия, ну а домой придут, все в меду: от ушей до самого хвоста. Как такую запрягать – всё прилипает, шлею-то не одеть, а хомут и седёлко на войлоке закатается, совсем негодным сделается… Шибко притомился, как погляжу, но вон уже и Акулинина изба показалась.

Старуха, что сидела на телеге, за которой они шли, до сего момента с безучастным лицом, приняла озабоченный вид, начала ёрзать на соломе и крутить головой. Николай тихонечко толкнул Серёгина локтем: