Когда не поздно простить

Дело плевое в обычное время, тем более что и соль лежала рядом, ее регулярно завозили бульдозером из сарая. Но сейчас ее всю выбрали, а в сарае, на улице, она от мороза взялась камнем, – вот отчего и все мучение.

Каждый раз это мучение, когда морозы! И ничего придумать не могут. Долби, как в каменном веке. И все ломается, как всегда, все ломается!

Римма снова прошла мимо Пети, уже на него не глядя. Хотя видела – работает. Может, и правда, что важное. Он даже глаз не подымал, изогнулся над верстаком кренделем. Пусть работает.

Римма спустилась вниз, проверила рабочий фильтр. Не сработался еще, можно не бояться. До конца смены хватит. Мимо соленаполнителя она прошла к задним воротам, через которые въезжал бульдозер, открыла прорезанную в них дверь, едва отжав намерзлый металл, и вышла наружу.

Дунуло так, что ее шатнуло и едва не повалило наземь.

Мигом все забылось, и Валера, и Петя, и разное другое, и думалось только о том, чтобы скорее спрятаться от этого сумасшедшего ветра.

Подняв толстый воротник бушлата и пряча за ним лицо, Римма по узенькой тропке побежала к сараю. И даже под всеми своими утеплителями чувствовала, как силен мороз, как колет ледяными иглами и жутко, властно впивается в лицо, словно и душу хочет выпить.

Снега не было, но ветер натащил белые пласты, забил переметами тропку к сараю, мешая пройти. Надо было этот снег раскидать, но сейчас не до него. Попросит потом Валеру, тут всего метров двадцать, ему это – пять минут работы. Или ну его, этот снег, здесь чистить необязательно, пусть другая смена бьется.

Но там Любка, ей тоже соль долбить, а значит, нужно будет почистить. Любку Римма жалела, она хорошая. Не то что Светка или эта кобра, Жанка…

Но это – потом, потом. Сперва – соль.

Пробежав рысью, несмотря на возраст и переметы, все двадцать метров, Римма вскочила в сарай. Главное, спрятаться от ветра. Мороз сам по себе ее не страшил. Но ветер… Ох, ветер.

– Обалдеть! – выдохнула она, еще ничего толком не разглядев со света.

Ей никто не ответил, и она, щурясь сквозь очки, быстро изучила ситуацию.

Ситуация была скорбная.

На куче соли, похожей на замерзшую слоновью тушу, высился Михалыч и бил ее сверху ломом, как тараном.

При обычном морозе такими ударами он откалывал бы по трети ведра за раз. Сейчас же, высекая острое, злое крошево, едва отбивал кусочки в мелкий гравий величиной. И сколько нужно таких кусочков на шесть ведер?

День будешь долбить.

В уголке, подальше от опасного лома, которым размахивал Михалыч, примостился Костик с киркой в руках. Он тихонько тюкал острым клювом перед собой, больше заботясь о том, чтобы не покалечиться, нежели о том, чтобы нарубить побольше соли. Добывал он, понятно, смехотворную чепуху и ждал только Валеру, чтобы сменить его и укрыться в теплой дежурке.

Но Валеры не было.

Не было!

Разговаривая наверху по телефону и одеваясь, Римма неосознанно, но обдуманно тянула время. Готовила себе подарок: прийти и увидеть Валеру. И потому давала ему время опередить себя, доставить ей маленькую, но такую необходимую сейчас радость.

Когда внизу проверяла фильтр, хотела заглянуть в дежурку. Убедиться, что Валеры там нет. Но не стала. Из простой осторожности. Боялась, что, увидев его, не сдержится, вскочит и наговорит грубостей. А ругаться не хотелось. Опять же, верила ему. Сказал, что придет, значит, должен прийти. То, что он ничего не сказал, а лишь невнятно мотнул головой, она в расчет не брала. Дал же понять, что придет. Достаточно.

Оказалось, не достаточно. Не пришел.

«Нет его, – с мгновенным приливом бешенства, и почему-то душевной слабости подумала Римма, – бросил меня тут…»

В порыве злости ей хотелось немедленно побежать обратно и всыпать ему там от души – давно накопилось. И за пьянки его, и вообще: от рук стал отбиваться.

Но сдержала себя. Знала, Михалыч наблюдает за ней в три глаза. Отлично понимая ее состояние, он как раз и ждет, что она будет делать. Надо же будет рассказать потом своим! А рассказать он любил, ох, как любил! Хлебом не корми, дай языком потрепать.

И Костик, сопля эта, косится. Ждет, как поступит Римма, женщина грозная, которую он, вообще-то, побаивался. Тем более рад будет ее посрамлению!

И Римма поступила мудро.

– Ну и мороз! – шумно, с радостным изумлением, закричала она. – Думала, не добегу. Замерзну по дороге.

– Жмет! – откликнулся Михалыч.

Хакнув, он выпрямился и с силой опустил лом. Но лом, жалобно звякнув и скользнув по краю скола, ничего не отбил и сильно дернул Михалыча за собой. Ругнувшись и едва удержав равновесие, тот снова поднял лом и снова ударил. Но за Риммой следить не переставал. Еще бы!

– Давно такого не было! – не умолкала она.

– Ага, – снова хакнув и ударив, отвечал Михалыч.

И – глазок в ее сторону. Заинтересованный.

Что будет делать?

– Валера не пришел еще? – невинным голосом спросила Римма, выбирая себе лопату.

– Нету! – хакнул в ответ Михалыч.

– Сейчас подойдет, – сказала Римма.

Уверенно сказала, убеждая в первую очередь себя. И даже поверила, что и вправду – придет.

Ну, что тут, десяти минут еще не прошло. А ему плохо. Пока соберется, да пока выберется. Может, рукавицы ищет. Или котел настраивает: пар вверх полез или наоборот, вниз. За паром этим всегда следить надо.

В общем, не из-за чего волноваться. И если бы не следящий глазок Михалыча, Римма чувствовала бы себя почти спокойно.

Но Михалыч – бдил. И потому Римма не могла успокоиться и дальним слухом слушала: не брякнула ли дверь, не скрипнут ли шаги?

Не брякало и не скрипело. Лишь гудел ветер за тонкой дощатой стенкой, да шуршала и звенела кольцами старая брезентовая ширма, заменявшая ворота.

Римма выбрала себе лопату, штыковую, с короткой ручкой, и отошла в уголок, подальше от Михалыча с его ломом. Если вырвется из рук – убьет! Пригнувшись, острием лопаты Римма быстро и сноровисто принялась скрести пологую стенку соли, как бы стачивая ее.

Соль посыпалась тоненькой, сиротской, струйкой. Эдак всю жизнь можно скрести, ничего не наскребешь. Но Римма старалась сильно, пряча за работой волнение, и все-таки что-то там выскребала.

Работа пошла. Михалыч хакал и колотил своим ломом. Костик тюкал киркой, едва подымая ее на уровень груди. Со стороны казалось, что не он бьет киркой, а она качает его взад-вперед. Римма по-мышиному скребла лопатой, радуясь, когда струйка становилась чуть толще и насыпалась внизу муравьиным холмиком.

– Ты бы тоже взял лопату! – крикнула она Костику.

Излишне жизнерадостно кричала, это даже она сама почувствовала. Мимоходом покосившись на Михалыча, убедилась – смотрит. Смотрит, старый козел, не отстает. И что ты ему скажешь?

А ведь он молчать не будет. Кто-кто, а этот никогда не промолчит.

– Не, – отозвался Костик, – я лучше так.

– Зря, – сказала Римма. – Лопатой удобней.

И замолчала, не зная, что еще говорить. Да и не хотела говорить, потому что и так было все понятно.

Валера не шел. Вот и все. И кого она тут обманывает?

Прошло минут двадцать. Михалыч приморился. Махать ломом – не шутка. Кепка спустилась ему на затылок, телогрейка задралась на распахнутой груди. И бить он стал реже, все труднее вздымая лом.

Наконец, он остановился и закурил.

Римма ниже склонилась к лопате, заскребла шибче. Сейчас начнется.

Какое-то время Михалыч курил молча. Успокаивал дыхание и получал удовольствие от курения. И думал, как ему поступить: бить ее во всю силу или все же с пощадой? Хотя и так было понятно, что щадить он никого не намерен. Вон, глаза горят, как у волка. И голова опущена, вся ушла в плечи, и даже зубы оскалены. Того и гляди, кинется.

Римма в жертвах ходить не любила. Не в ее правилах. Изобразить могла и умела, когда требуется. Но ходить – нет уж, увольте. Не на ту напали.

И потому первая пошла в атаку.

– Сильный ты, Михалыч, – выпрямляясь, улыбнулась она. – Вон наколотил сколько! И отбойник не нужен.

– Ну нет больше силы, – возразил Михалыч, впрочем, еще довольно миролюбиво. – Весь выдохся. Раньше я этим ломом мог сутки махать.

Костик тоже остановился. Для передышки, и во все уши вслушиваясь в разговор. Понимал, что столкновение неизбежно, и ждал только начала. Всякий рад развлечению, особенно, когда оно дармовое. А Костик знал цену всему доподлинно. И ждал драки, как древние римляне боя гладиаторов. Хотя и понимал, что шансов у Риммы никаких. Но хотел посмотреть, как она будет отбиваться. Понаблюдать за процессом.

– И так молодец, – похвалила Римма. – Ведра два уже, наверное, набил.

Михалыч посмотрел себе под ноги, где у подножия соляной кучи лежало наколотое им крошево. Довольно слабый приз при такой трате сил.

– Ерунда, – сказал он. – Еще вся работа впереди.

И тут же отбросил сигарету и в упор глянул на Римму.

– А чего Валера не идет?

Но Римма была готова, не дрогнула.

– Не знаю, – пожала она плечами. – Может, спит.

И хихикнула – очень мужественно хихикнула. Потому что больше всего ей хотелось сейчас орать тяжелым мужским матом. На Валеру, естественно, в первую очередь. Но и на Михалыча, – чего лезет с дурацкими вопросами? И на Костика заодно: чего уставился, гаденыш, все тебе любопытно? Тюкай вон себе, жди, пока сменят.

Но она, хоть и умела орать – шикарно даже умела, – ничего такого позволить себе не могла. Валера не шел, а соль добывать надо. И Михалыча она трогать не должна, нет. Иначе он отшвырнет лом – и поминай, как звали. И ничего ему никто не сделает, и он это отлично знает. Это не его работа, он вообще согласился помочь из доброты душевной. Но только помочь. Основную работу должен делать Валера. Она ему по силам, и, главное, по обязанности! А ему, Михалычу, тут загибаться вообще не резон. И возраст, да. И для чужой бабы стараться с какой стати? Что он, идиот, в самом деле? Или ему больше всех надо, чтобы на нем так ездили?

Всего этого он не говорил, но мог запросто вывалить – с него станется. Только повод дай.

И все. Конец работе.

А работа – главное. Соль нужна, хоть убейся, и Римма не могла позволить себе роскошь простой и столь желанной – до боли в костях желанной – ярости.

– Так позвони ему! – начальственно возвышая голос, посоветовал Михалыч.

– У него телефон отключен, – вмешался Костик.

Словно бы помогал Римме, а в то же время подливал масла в огонь. Но Римма только блеснула на него очками, – после сочтемся. И продолжала улыбаться Михалычу. А что еще она могла?

– А, – кивнул Михалыч, – после этих дел?

И он глумливо шлепнул себя тыльной стороной ладони по горлу. Сам в прошлом знатный пьяница, он пережил две клинических смерти, а после третьей – завязал. И как все завязавшие, относился к пьющим с нескрываемым презрением: слабаки. И никакой жалости к ним не испытывал. За что жалеть-то?

Римму передернуло от его жеста и выражения лица. Был бы Валера здесь, разве посмел бы Михалыч так себя вести? На нее уже чуть не кричит!

– Плохо ему, – сказала она сдержанно, опуская глаза.

– Плохо, – повторил Михалыч. – А нам тут хорошо?

Он вытягивал ее на спор, на доказательство своей – и Валериной – невиновности, – на унижение. Мстил за что-то свое, мужское, пустяшное. Дождался часа.

У Риммы было в руках оружие против всех мужских происков. Слезы. Плакать она умела и любила. Даже и стараться особо не приходилось. Только подумать – и все, польется по щекам, не остановить. Действовало безотказно, затыкало любые рты.

Но сейчас плакать – себя ронять. Михалыч, конечно, утешится и отстанет. И даже пожалеет. И это бы Римма пережила спокойно. Для того оружие и применялось: размягчить и подчинить. Но жалости именно сейчас и именно от Михалыча нельзя было принимать, вот что. Никак нельзя. Он-то пожалеет, а те, кому в подробностях обо всем доложит, уж будут так злорадствовать – ух!

Давать им такую радость? Ну нет, лучше пропасть на этой соли, но не превращаться в посмешище.

Поскольку Римма не ответила, Михалыч взял руководство на себя.

– Пусть Костик его позовет, – сказал он. – Заодно и котел посмотрит. Может, и правда спит? Мало ли что.

Он ухмыльнулся. Хотя прекрасно знал, что Валера котел никогда не проспит. Это в него уже вросло. Он даже под наркозом, наверное, услышал бы, что с котлом что-то не так. Ухо у него как у летучей мыши. Любое изменение звука он улавливает мгновенно и так же мгновенно на него реагирует. Проверено многократно самой Риммой и другими, кто был с ним в смене. Валера котел нутром чуял, даже если это нутро было доверху залито водкой. Ни разу у него на смене проблем не было, ни разу! Хотя другие и воду упускали, и клапаны у них выбивало, и даже кое-кто хлопок допустил. Знаем, про всех знаем! А Валера работник отличный, что бы про него не говорили. И катить сейчас на него бочку – чистая подлость. Она-то пошутила про сон, рассмешить хотела. И все это знали. А Михалыч сказал всерьез, не по-хорошему. Как будто и сам в это верил.

«Все Валере расскажу, – мстительно думала Римма, пытаясь растворить в этой будущей мести снедающую ее ярость. – Пускай с этим старым козлом разберется. А то все шуры-муры с ним, а он – вон как про него. Друг, называется. Все они друзья. А как отвернешься, он тебе нож в спину».

Михалыч с Валерой вовсе не были друзьями, и даже не приятелями. Так, болтали в смену, обсуждали разное, выпивали – до Михалычевой завязки. Но друзьями не были. Однако же Римме так думалось легче. Все мужики, если послушать их треп, против баб, и в этом все они друзья. Чуть не братья! А как прижмет, к кому бегут? К дружкам? Нет, к бабам. Слабаки несчастные. Только языками молоть умеют.

Римма, чтобы не рявкнуть на Михалыча, угрюмо сжала зубы. И с непривычной тоской вслушалась в звуки ветра снаружи. Не идет?

Не шел. Шумел ветер, монотонно, как насос в котельной. Но никто не шел.

– Я схожу? – спросил у Риммы Костик, отставляя кирку.

Знал, что она согласится. Ждать дальше бессмысленно, что-то случилось. И надо кому-то идти за Валерой. А кому, как не Костику, его напарнику? Он же его и сменит, для того и идет.

Именно так невинно с виду все и выглядело.

А на самом деле: все, утрись, не дождешься своего, кинул тебя! Получила? А ты думала, все вокруг тебя плясать будут? Как же, жди.

Римма хотела бы задержать Костика, потянуть время. Вдруг все-таки придет? Покажет без напоминания, что помнит о ней, что рядом, что никогда не бросит, не оставит на позор и тяжелую эту работу.

Но как удержишь? Что еще сказать? Не молить же в самом деле: подождите еще немного, он придет, он обязательно придет, не может не прийти! Такого не может быть, чтобы не пришел!

– Иди, Костик, – распорядился Михалыч.

В Риммином согласии никто не нуждался. Власть ее падала стремительно, не остановить. И чтобы удержать хотя бы каплю ее, хотя бы слабую видимость – уже больше для себя, чем для остальных, – Римма тоже согласно кивнула.

– Иди, сменишь его, погреешься. А то совсем замерз.

Прозвучало почти убедительно. Для посторонних. Но своих-то не обманешь, как же.

Впрочем, Римма и в самом деле начала волноваться. А что, если и правда спит. Кто его знает? Стареет все-таки, сорок уже. Пьет. Организм слабеет, не тот, что раньше. Причем, во всех смыслах.

Тут Риммины мысли пошли в таком направлении, что она и уход Костика не заметила. Да, в самом деле… Стареет, а она как-то не подумала. Все молодым привыкла считать. И разница в десять лет, и вообще, какие его годы? А мужики изнашиваются быстро, да еще такие, как Валера, – недосмотренные. Она, конечно, старается, как может, но живет-то он сам по себе. Мать почти лежачая, от нее толку никакого, это Валера ее смотрит. А после того как Андрей, старший сын, повесился, она совсем ходить перестала. До туалета от силы. И все на Валеру. Он и готовит, и стирает, и убирает. Пьет, да, но дело делает. И тяжело ему, понятно, вот и сдал. А чрезмерной пылкостью в любви он никогда не отличался, тут больше Римма инициативничала. Нет, пока все шло нормально. Но были уже сигналы, были…

Она пожалела, что сама не пошла. Отправила этого недотепу, Костика. А все Михалыч! Неймется ему.

Римма с ненавистью глянула на старого болтуна. Скажи он сейчас хоть слово – растерзала бы!

Но Михалыч как раз взялся за лом и начал бить им соль. И Римма сдержалась. Нет, нельзя. Пока Валеры нет, надо молчать. Работать.

И тоже начала тереть соль, и все прислушивалась.

Идет?

Должен бы уже. Сколько тут идти-то?

Отчетливо лязгнула дверь. Римма и Михалыч, замерев, одновременно глянули друг на друга. Отвернулись.

Михалыч снова принялся колотить соль. Только хакать перестал – прислушивался.

Кто-то шел.

Кто? Валера?

Конечно, Валера, кто же еще?

Римма скрести не перестала, чтобы не выдать свое напряжение. Внутренне готовилась ко всякому. Но когда в щель между стеной и ширмой втянулась хилая фигурка Костика, едва поверила своим глазам. Еще подождала, не появятся ли следом плечища Валеры.

Не появились.

– Не пошел? – спросил Михалыч.

– Не-а, – покрутил птичьей головкой Костик.

– Что сказал?

– Послал меня, – ухмыльнулся Кости почти счастливо.

Он посмотрел на Римму. Она озадаченно смотрела на него.

Такого еще не было, и она, честно, растерялась. Просто не знала, что думать. Как-то опустело в голове, как в коробке из-под обуви. Ничего, одна жухлая бумага и все. И во рту стало сухо почему-то.

Внезапно она заметила, что в сарае уже совсем темно. Ширму широко не открывали, чтобы ветер не задувал, не наносил снега. Снаружи еще стоял день, но небо из блекло-белого как-то незаметно превратилось в свинцово-желтое. Даже желтушное какое-то, совсем на вид больное. Солнце ушло бесследно за эту желтизну, превратив подобие дня в начало вечера. Они работали как в шахте. Только холодно было до жути. Хоть работа и грела – проклятая эта работа.

Римма, опасаясь взрыва лампочки, щелкнула включателем. Удивительно, но лампочка зажглась, не лопнула. Она вспомнила, что электрики ввернули какую-то специальную лампу, против таких вот морозов. Еще подумала, что долбать им без Валеры до темноты. Больше ни о чем пока не думалось. Обычно она успевала за секунду прокрутить сотню мыслей. А тут – ничего. Пусто.

Михалыч снова закурил, облокотившись на лом, как Геракл на палицу.

И, видно, думал. Крепко думал.

– И что, совсем не пойдет? – спросил он Костика.

– Не знаю, – с охотой отозвался тот, опуская поднятую было кирку. – Ничего не сказал.

– А ты бы спросил! – с раздражением заметил Михалыч.

– Ага! – ухмыльнулся Костик. – Спросишь у него.

– Хоть не спал?

Костик бросил быстрый взгляд на Римму.

– Нет, не спал, – потряс он головой. – Так сидит.

– Сидит! – с еще большим раздражением повторил Михалыч. – Репу растит. А я тут за него долби!

Он посмотрел на Римму.

– Что-то твой совсем оборзел!

В своем новом состоянии Римма даже не сообразила, что Михалыч в открытую назвал Валеру этим словом: «твой». То есть явно и умышленно намекал на их связь. Понятно, что про эту связь знали все, кроме ее мужа. Но говорить-то об этом – не говорили! Это не принято, и вообще, прямое оскорбление. Понятно, зол. Но сказал бы просто: «Валера», или там «он», или как-то еще. Нет, вот так взял и ляпнул: «Твой». Не считая вызова, прозвучавшего в самой фразе. И в глаза смотрит, не отводит взгляда. Словно бросил перчатку и ждет ответных действий. Аналогичных.

– Я сама за ним схожу, – сказала Римма, никак не показав, что заметила выпад Михалыча.

А она не заметила! Так была поражена поступком Валеры, что и не заметила. Вернее, не придала значения. Теперь слова на фоне произошедшего были только словами, и никак ее не задевали. Что-то прошелестело в воздухе, и все. Словно галка пролетела. Темная, унесшаяся вдаль точка.

А осталось другое. Немыслимое. Что-то до того непонятное и враждебное, вставшее вдруг перед ней стеной, что она остальное и видеть перестала.

И как теперь с этим быть?

Надо было срочно разобраться. Срочно! Это все, что пришло в голову Римме.

И больше она ни о чем в эту минуту не могла думать. Какой там Михалыч с его глупым словом? Разобраться с Валерой, немедленно! Это что такое? Как он смел? Он же знал, что это не Костик – она его зовет! И послал?!

«Ну, все, сейчас ты получишь. Я тебя так пошлю – до конца жизни помнить будешь!»

Накаляясь яростью, Римма понеслась к котельной. Ни мороза, ни ветра не заметила – мелочь. Грохнула железной дверцей в воротах так, что гул котла заглушила.

Пусть слышит: она идет! Это-то он сразу поймет. Поди, и ждет даже.

Ну, сейчас дождешься.

Глава третья

Римма наступательно прогрохотала по железным мосткам, закрывавшим бетонные канавки-стоки, и на всей скорости влетела в дежурку.

– Ты что себе думаешь?! – заорала она, уже никак не соизмеряя силу голоса.

Хватит, досоизмерялась! Уговаривала его, голубицей тут пела. А он, гад такой, сидит, как сидел, и только в свои приборы таращится.

Валера так равнодушно посмотрел на нее, словно ее тут и не было. Словно сквозняк распахнул дверь. И чуть заметно поморщился – не то на крик, не то на «сквозняк».

Римма снова почувствовала растерянность. Этого с ней еще не бывало. Вернее, с ним. Вел он себя с похмелья по-разному: и огрызался, и ругался, и выпихнул как-то раз. Но так равнодушно – это было даже страшно.

Чувствуя, что теряется от непонятности происходящего, Римма пошла напролом. А что ей оставалось делать?

– Что ты пялишься? – закричала она. – Пялится он. Мы там убиваемся, а он даже не подошел. Хоть бы на пять минут пришел, помог немного! Никто не говорит, чтобы ты всю работу делал. Но хоть немного можно помочь? Что мы там наколем, с Костиком этим, с Михалычем? Михалыч сейчас уйдет, он психует, что тебя нет. А ты тут сидишь, и Костика посылаешь? Совсем совесть потерял. Я должна за тобой бегать? Да? Должна?

Спасаясь от растерянности, гибельной и бесполезной, Римма кричала первое, что приходило в голову. Почти не думая о том, что кричит. Как птица, бьющаяся на земле. Ей больно, и она кричит. Молит о пощаде и спасении.

И Римма молила, и крик ее был не грозен, а скорее жалок: «А-а-а!»

И долго бы она еще кричала, если бы Валера вдруг не перебил ее:

– Не бегай.

Сказал мертво, без интонации, словно не ей, а кому-то другому. То есть, вообще никак ее боль не почувствовав. А выразив только одно: «отстань». В глобальном смысле «отстань». То есть, начисто. Навсегда.

Навсегда?

Римма, пораженная не словом, а этим безразличием в его голосе, замолчала.

Посмотрела на него внимательнее, остывая после бега.

Что происходит?

Ничего не происходило. Валера сидел за столом, широко, как обычно, раздвинув локти, смотрел на приборную панель. Ее не замечал. Не хотел замечать. Словно ее действительно не было – не существовало.

– Так ты что, совсем не придешь? – спросила Римма.

Голос ее упал – и уже не было силы его поднять. Так поразило в нем нечто новое, неподвластное, что она и за голосом, и за интонацией следить перестала.

И оттого спросила так тихо – себя еле услышала.

Больше всего она боялась, что он совсем перестанет говорить. То есть сочтет ее за пустое место. Как-то вдруг это в нем промелькнуло – и это больше всего потрясло Римму. Она – и вдруг пустое место.

Она?

– А чего я должен идти? – спросил Валера.

Заговорил.

Но как он заговорил?

С такой злобой, будто она жизни его лишить хотела. Как с врагом заговорил. Это с ней-то?

И ведь прав был. Не обязаны операторы соль колоть. Ни в каких инструкциях это не прописано. Соль – это дело лаборанток. И никакого права не имела она тащить себе в помощь ни операторов, ни, тем более, слесарей. Те могли помочь по доброй воле. Или по приказу начальника. Но Валере никто ничего не приказывал. И он действительно имел право отказаться от этой работы.

И вот отказывался.

Формально Римме нечем было ему и возразить. Он был прав, и в этом своем праве неколебим. Он делал свою работу, она – свою, какие претензии?

Но… Но так мог говорить новичок, человек чужой и не очень хороший. Были такие случаи, проходили. В котельную, как в чистилище, попадали разные люди. Много их перевидала Римма за свою работу. Были и те, кто вспоминался добрым словом. Были и чудаки, дававшие повод для смеха на многие годы. Были и уроды, само собой. Как без уродов? Всех пережили, и жили себе дальше. Тишком да ладком.

И вдруг такие заявки.

Самое смешное, что Римма не находила аргументов для спора. Какой-то ступор ее одолел. От неожиданности, конечно. А что говорить? Сказать, что должен идти? С ударением на «должен»? Не скажешь. Не должен.

Тогда что? Сказать, что он… А что он? Ее мужчина и обязан помочь ей? Но ведь он не ее мужчина! То есть, как бы ее, но, если разобраться, совсем не ее. Она замужняя женщина, ее мужчина – дома, и именно на него она имела свои, вполне определенные, права и могла предъявлять ему свои, вполне законные, претензии. Валера же для нее – посторонний человек. Формально. Суть их отношений совсем другая, но формально – посторонний.

И именно так он сейчас себя и вел, как посторонний, чужой человек, и именно это поразило Римму больше всего.

Чужой человек.

Вот как.

– Так а… помочь? – тихо спросила она, глядя на его неподвижное злое лицо.

Валера не ответил. Достал из пачки сигарету, закурил. Как будто спрятался за сигарету. Мужчины любят прятаться. За сигарету, за рюмку. За смерть. Иногда им легче умереть, чем посмотреть женщине в глаза.

«Трусы», – подумала Римма. Вечные трусы. И этот не лучше!

Валера молчал, как будто и говорить ему с ней было противно. Или он что-то другое чувствовал?

Так скажи! Не молчи…

Она подождала. У него была такая привычка: долго молчать, прежде чем заговорить. Привычка смешная, иногда он мог так замолчать в середине фразы, что-то до того оживленно рассказывая, и долго молчать, как бы собираясь с мыслями. Свои знали и терпеливо ждали, другие, не дождавшись, могли и перебить. Порой на него нападала словоохотливость, и он мог говорить хоть час, – выговаривался после похмельного молчания. И делал эти смешные паузы, иногда до целой минуты доходящие.

Нет, не заговорил. Курил, пуская дым перед собой, и на Римму даже не взглядывал.

Не замечал.

– Валера, что с тобой? – спросила она ненужное.

Он молча курил. Лучше бы рявкнул в ответ, как он мог. Это, по крайней мере, было бы привычно и понятно. А то курит и не замечает.

Что-то происходило, но что, Римма никак не могла понять. И это пугало ее больше всего.

– Там немного осталось, – чтобы только не молчать, проговорила она. – Надо помочь…

– Кому надо? – не глядя на нее, спросил он. – Мне не надо.

– Мне надо, – сказала Римма.

Он снова замолчал.

И напрасно она ждала, что заговорит. Он молчал и не обращал на нее внимания. Казалось, хоть ты день так простой – не обратит.

Сзади хрустнула дверная ручка – вошел Павел. Такой медведь, а подкрался так тихо. Поганая привычка. Да у него все привычки такие.

Глянул на Римму, на Валеру, все понял. И входил тихо, чтобы ухватить что-нибудь из разговора.

Не ухватил: не было разговора.

Римма в последний раз глянула на Валеру. Он мог еще обнадежить ее взглядом, коротким словом, жестом даже.

Не обнадежил. Ничего не сказал, не шевельнулся, не покосился в ее сторону. Глянул только на Павла, снова перевел взгляд на приборы.

– Говорят, оттепель идет, – сказал Павел, присаживаясь к столу. – Ты не слышала, Римма?

Она покачала головой.

– Дочка позвонила. Говорит, по радио сказали. Надо новости сегодня посмотреть.

Павел говорил и переводил взгляд с лица Риммы на лицо Валеры. И наоборот. И понимал, конечно, что здесь произошло, все прекрасно понимал. Жаль, не слышал только, о чем говорили. Слова – самый смак, они главное при таких делах. Одно слово сколько важного может содержать – бесценного! Но не слышал. Не было слов. И хотел сейчас хотя бы по слабым признакам определить накал разговора и его итог.

И Римма поняла, что она проиграла.

«Зря понеслась, – запоздало подумала она. – Надо было оставаться в сарае. Не бегать. Не просить».

Теперь поздно. Дура.

Она повернулась и быстро вышла из дежурки. Ничего не сказав. И это, конечно, Павел сразу возьмет на заметку. Скажет, выскочила как угорелая. Или что-нибудь в этом роде. А Михалыч добавит, что она так же вылетела из сарая. Пулей, мол, выскочила! А Валера ее послал. И будут смеяться. Все будут смеяться. Если бы Валера пошел вслед за ней, тема отпала бы сама собой. Это было бы нормально, привычно, и не о чем тут было бы говорить.

Но она побежала, а он остался. Вот и дура, вот и посмешище для всех.

Слезы хлынули из глаз – едва не смыло очки. Римма в секунду ослепла, сорвала очки, зажала глаза рукой. Ничего не видя, нащупала первый фильтр, скользнула за него, укрылась за толстым, холодным корпусом. Фильтры стояли в два ряда, по три в каждом, и были густо опутаны трубами. Римма спряталась надежно, как в лесу.

И первым делом уняла слезы.

Плакать – нельзя.

Не сейчас. Сейчас идти на мороз, на ветер, щеки намокнут, покоробятся. Нельзя. Не стоит того. И глаза опухнут, будут красными, больными. Веки вздуются.

Не плакать. Не сейчас.

Хотя поток напирал такой – плотина едва сдерживала.

Но Римма приказала себе еще тверже: нельзя. Потом. С этим можно подождать. Сильные женщины умеют управлять всем, в том числе и слезами. А Римма была сильной женщиной, и всегда об этом помнила.

Осторожно промакнув глаза и щеки платком, она посмотрела вверх, в высокий, как небо, потолок, поморгала. Ничего, главное – лицо. Все можно исправить, разрушение лица – нет. Поэтому сейчас никаких слез.

Римма надела очки, прислушалась, выглянула из-за фильтра.

Никто не видел?

Павел остался в дежурке, Петя сидел у себя наверху. Сверху мог ее видеть, но, скорее всего, не видел.

Начальник тоже где-то укрывался. Или в своем кабинете, или ушел в контору. Куда подальше отсюда. Тоже слабак. Ну, я тебе покажу!

Однако и это – потом. Успеется с начальником. Он-то как раз никуда не денется.

В отличие от Валеры. И хотя тот был совсем рядом – за стеной, но казалось, что он где-то на другом конце земли.

Да что с ним случилось-то в самом деле?

Он не был чурбаном – с чурбаном она бы и не связалась, мог понять ее состояние, и знал, что она сейчас переживает.

А если знал, значит, что, нарочно ее мучил?

Но если так – это еще неплохо. Это даже нормально, потому что это – жизнь. А не та мертвечина, которой от него повеяло.

И это его равнодушие показное? Чтобы ее позлить, сделать ей больнее?

Но за что? Чем она перед ним провинилась?

«Я же столько сделала для него! – подумала с негодованием Римма. – Как он мог все забыть?»

О том, что он сделал для нее ничуть не меньше, она сейчас не думала. Вернее, могла подумать, и это было бы справедливо.

Но она тут же отогнала от себя эту мысль. Даже не мысль, а неприятный ее зачаток. Так думать – значит, начать диалог в душе. А диалога ей сейчас не хотелось. Ей хотелось монолога, яростного, обличительного – целиком ее оправдывающего.