Запрещенная Таня

13

В первые дни, после начала войны в город жил возбужденной настороженностью. Ленинградцам помогла недавно прошедшая война с финнами. Город быстро переродился. В скверах ставили зенитные батареи, но веселые зенитчики, выпущенные из казарм чувствовали себя хорошо, знакомились с девушками, а частенько покупали различное пиво. Некоторые заводы и предприятия перешли на казарменный режим, но он был опереточный: работники только расписывались в особой ведомости утром и вечером.

Однако постепенно жизнь в городе останавливалась. Как большой морской корабль теряющий ход, Ленинград начал терять людей, терять жизнь.

Ленинград пустел.

Ленинград дичал.

Татьяна чувствовала это по Дому Радио. В первые дни войны наиболее быстрые и ушлые выправляли себе командировки в центр страны, в Сибирь и даже на Дальний Восток. Сначала над ними посмеялись. Но все больше и больше сотрудников Ленинградского радио находили у себя хронические болезни, выискивали очень больных родственников и увиливали от счастья исполнения гражданского долга.

Татьяна не понимала таких. Она больше многих не любила советскую власть, но для нее было совершенно понятно, что сначала необходимо победить фашизм. Однако, думающие о своей жизни не просто разбегались по отдаленным городкам и корреспондентским пунктам. Они делали больше. И они спасались. Правда, дошло это для большинства не сразу.

Она не хотела уехать. Не потому, что жить было уже не для кого и не для чего. Нет. Она знала, что когда станет страшно, то любовь к жизни проснется. Как она просыпалась она в ленинградской тюрьме и московской больнице. Эта могучая тяга к жизни вывернет ее из рутины самообмана. Но она знала и иное – если не она, то никто. Никто тогда не останется в ее бесхребетном отделе, спорящем за тарифы на строчки и талоны в столовую. Эти табельные певцы социалистического труда и школьного утра не вытерпят и не опишут того, что здесь начнется. Начнется совсем скоро, в этом-то она не сомневалась. И только загадочно качала головой на предложение начальника отдела провериться в поликлинике, к которой было прикреплен Дом Радио.

14

Днем у Коли случился приступ. В полном сознании, он упал на кровать. Его скривило. Правда, судороги были не долгими. Когда он пришел в себя, то трогая Татьяну за волосы Коля сказал:

– Еще утром подумал, что мне плохо будет. Позвонил в институт и сказал, что болен. Представляешь, поверили без лишних вопросов.

Она кивнула.

– Наверное, сейчас проще стало? – спросил он, – и справок меньше.

– Нет, – Татьяна посмотрела на его раскусанные в припадке губы, – просто стало меньше врачей. Многих мобилизовали. У нас в Доме Радио закрыли медпункт – врача и медсестру отправили в укрепрайон.

– На фронт? – спросил Коля. Он все еще плохо соображал после припадка.

– Да, – Татьяна щелкнула пальцем по коробке папирос, – видел бы ты их лица. Когда они грузились на машину.

– Что? Что было?

– Мне показалось, что они на собственные похороны собрались. Наш милейший доктор Екатерина Алексеевна была белее своего халата.

Татьяна замолчала. Ей представился все тот же серо-белый цвет, оттенивший одним вечером ее жизнь. Вот такого же цвета было лицо милейшей Екатерины Алексеевны, когда она поставила в кузов ЗИСа свой докторский чемоданчик и подала руки стоявшим в кузове красноармейцам. Они весело втащили ее, потом медсестру Леночку с пухлыми шоками и закричали шоферу:

– Доктор с нами.

Румяный командир заколотил по крыше кабины. ЗИС выдал облако белого дыма, хрюкнул и медленно покатился на улицу. В окружении смеющихся красноармейцев стояла бело-серая Екатерина Алексеевна с неподвижным лицом. А медсестра Леночка уже подхватила веселую песню о том, как быстро Красная Армия разгромит врага.

– Тяжело бабе-то с мужиками будет, – тихо сказал дворник вышедший закрыть ворота за машиной.

Татьяна кивнула.

– Как на смерть уехали, – проворчал дворник и загремел цепью от ворот.

Татьяна, пораженная их общей догадкой посмотрена на него. Их глаза встретились, и в синих глазах дворника не было смысла, но в них была простота. Ее поражала эта глубинная житейская мудрость, а вернее понимание жизни, шедшее от простого человека. Человека часто не способного мыслить, но способного чувствовать. Только и способного чувствовать.

– Вы бы определились, – неожиданно громко сказал Татьяне дворник, – мне закрывать надо. А вы столбом так вот встали. Вам надо или на улицу идти. Или в здание. Так – то столбом стоять не положено. Ведь если, что – то я и виноват.

Коля выслушал все, прикидывая это на себя:

– И как мы без врачей?

– А как они там без них, – Татьяна, наконец, выудила папиросу.

– Но и здесь есть больные.

– Есть. Значит раньше будешь в поликлинику ходить, – Татьяна неудачно зажгла спичку, обожгла пальцы и затрясла рукой в воздухе, – врачей меньше и людей меньше. Ты бы видел, сколько наших народных патриотов бежит.

– Бежит? – Коля, наконец, поднялся и подошел к буфету.

– Да. Может и тебе взять направление в центр страны?

– А куда мне? – Коля надел свои брюки, – я вот могу до сортира дойти. А все остальное и не знаю. Мать у меня в Рязани живет. Но там ведь нет ВУЗа? Кому я там буду нужен?

– А ты спроси, – настойчиво сказала Татьяна, – ты к боям не годный совсем. Может там чье-то место займешь.

Коля посмотрел на нее с тоской Екатерины Алексеевны. Только та уезжала в пустоту, а этот уже был в ней. Коля махнул рукой и остановился.

За стеной были слышны громкие голоса – соседка Аня собирала свою дочь в эвакуацию. Первая эвакуация ленинградских детей в Новгородскую область была объявлена 28 июня 1941 года. Соседи что-то буробили и ругались.

– Я знаю, – тихо сказал Коля, – это детей вывозят.

Татьяна кивнула. Она все еще ранимо воспринимала само слово «дети». Вот и сейчас она подумала, что всех их – и родившихся и не родившихся она собирала бы сейчас в эвакуацию. Ей пришлось бы искать чемоданчики и коробки, бечевку, чтобы связать вещи. Пришлось бы искать по городу еще оставшиеся в продаже целые упаковки зубного порошка и мыла. Она затянулась, синим дымом, и подумала как же приятны и тревожны были бы эти хлопоты.

– Они паникуют. Тебе е кажется? – тихо спросил Коля. Он явно передумал идти до отхожего места.

Детей родители не хотели отдавать. Это знали и Коля и Таня. Поэтому она только пожала плечами.

– Я не про родителей и детей, – так же тихо сказал Коля, – я про тех, кого ты так не любишь.

Татьяна непонимающе посмотрела на него.

– Я говорю про руководителей города, – Коля присел на угол комода.

– Про Жданова? – громко переспросила Татьяна, – ты про этого жирного козла? Про Жданова?

В глазах Коли не отразился испуг. Он, обычный преподаватель, может чуть более способный, чем обычный доцент – филолог уже устал бояться советской власти.

– Нет, я про все наши власти, – тихо, но уверенно сказал Коля, – и про Жданова и про Сталина. Я про них, которые уже бояться. И нам пора?

За стеной, наверное, Аня грохнула чем-то тяжелым.

Коля вздрогнул, отпрянул от комода и сел рядом с Татьяной.

О Сталине Татьяна давно не думала. С начала войны Сталин исчез из газет. Она стала забывать длинный текст здравиц в честь великого кормчего. Сейчас она поняла, что действительно что-то изменилось. Но не в методах этой советской машины было чего-то бояться.

– Они паникуют, и бояться, – продолжил Коля, говоря очень и очень тихо.

– А ты не боишься? – почему-то так же тихо сказала Татьяна.

– Боюсь.

– А зачем говоришь?

– Аня донесет?

– Дурак, – легонько толкнула она Колю, – ей сейчас не до такого как ты.

– Я вчера проехал до Стрелки. Там выгнали всех наших учителей на рытье траншей. Все в гражданском, копают как буржуи в двадцатые. Красная профессура, а роет как эксплуататорские классы. Помнишь, тогда была трудовая повинность для представителей эксплуататорских классов. Сейчас практически тоже самое. Они там копошатся как в муравейнике. Лопаты есть, а тачек нет. Поэтому все сумбурно. Даже я увидел, что крашении неглубокие и не замаскированные.

– Нет, – Татьяна посмотрела, как медленно погас ее «Казбек» и она опустила его в пепельницу, – они не бояться. Они не хотят, чтобы с их революционными именами ассоциировались наши поражения.

– Поражения, – Коля посмотрел в лицо Татьяны.

Она кивнула:

– Конечно. Они будут прятаться до тех самых пор, пока не переломиться дело на фронте. Знаешь, когда наши пойдут не от границы, а к ней они все снова поднимутся. Тогда – о мы услышим и Сталина и Жданова. Они успеют примазаться к победе, а вот с поражением они не хотят равняться. Зачем? Пусть мы справимся сами.

– Справимся сами, – повторил Коля, – справимся сами.

15

Сталин вступил 3 июля. После этого стало страшно. Нет, он не сказал ничего нового. И так было понятно, что все идет не так, как пели в песнях. Врага не удалось встретить ни могучим ударом, ни победить малой кровью. Это поняли многие уже, когда 26 июня немцы взяли Минск. Но Сталин говорил так, медленно, так отчетливо стучали его зубы о стекло стакана, что его страх стал перетекать всем.

Татьяна слушала его речь в Доме Радио. Послушные сотрудники ленинградского радио выстроились перед репродукторами в коридоре. Медленно и хрипло говорил Сталин. Его слова молотком били по вискам.

Особенно страшно ударили слова Сталина: «братья и сестры, я обращаюсь к вам, друзьям мои». Если мысли изреченная есть ложь, то эти слова Сталина Татьяна восприняла, как приговор.

Она почему-то подумала, что Сталин уже списал их, миллионы, десятки и сотни миллионов безликих сестер и братьев. Эти сестры и братья уже были положены в основание будущего мира. Мира, в котором не будет места всем сестрам братьям, но в этом новом мире будет Сталин, который кроткой фразой емко описал будущее советских миллионов.

У звукорежиссера потекли слезы во время его речи, но она удержалась, и зарыдала только, когда в репродукторе угас звук.

16

Дверь открыл растрепанный Коля.

– У тебя был приступ? – сразу же спросила Татьяна.

– Нет, нет, он показал в глубь комнаты, – у нас Аня она ждет тебя.

Соседка Аня была молодой женщиной. Семь лет назад она вышла замуж, получила эту комнату, освободившуюся после знаменитого выселения эксплуататоров 1930 года и жила здесь сначала с мужем и дочерью.

– Здравствую Таня, – быстро заговорила Аня, – извините, извинтите, что так без приглашения. Но я просто не знаю, что мне делать. Ты больше моего, нашего —то знаешь. Ты хоть мне скажи, успокой.

– Подожди, – Татьяна, положила сумку на стул и медленно сняла плащ, – давай я умоюсь, мы попьем чаю и поговорим. Вот нам сегодня сушки выдали в Радиокомитете. Полтора кило. Наверное, за хорошую работу.

Татьяна натянуто улыбнулась. Коля загремел чайником и вышел из комнаты.

Татьяну поразили опушенные плечи Ани, ее черные круги под глазами и мятая кофточка. Татьяна посмотрела на останки окурков в пепельнице, вздохнула и открыла новую пачку «Казбека». Пришел Коля, посмотрел на Татьяну и Аню и осторожно втиснулся в дальний и темный угол. Поняв, что Аня не осталась одна, Татьяна пошла мыться.

Пока Татьяна ходила и умывалась, Аня сидела понуро и даже не смотрела на стол. Коля уже принес вскипевший чайник, выложил сушки в фарфоровое блюдо с отколотым краем и покорно ждал жену.

Татьяна быстро переоделась за ширмой и, потирая уставшие запястья села за стол. Аня сразу, как наэлектризованная, всполошилась:

– Танечка, пожалуйста, скажи мне, что и как? Дашу забрали двадцать восьмого июня и отправили в Новгородскую область. Они говорили, что детей ввозят, чтобы они не попали под удар авиации немцев. Все мы знаем, что фашисты бомбят мирные города. Фашисты никого не щадят. Но связи с ее лагерем нет. Я звонила туда, а связи нет. Телефон молчит, на телефонной станции говорят, что телефон молчит. Говорят, что связи нет. А по сводкам именно туда и наступают немцы. Они получается уже близко. Немцы близко. А Даша там. Она там.

Коля придвинул к Ане чашку с чаем. Она жадно отглотнула горячий чай, была готова зарыдать, но сдержалась. Татьяна поняла, что Аня уже за гранью отчаянья.

– Я не только со станции звонила, – громко зашептала Аня, отодвинув чашку с кипятком, – я попросила. Просила я. Добилась. С работы звонила. Там особый телефон. Он специально проложен. Но до лагеря не дозвонилась. Таня, Таня, что делать?

– Аня, – Татьяна постаралась говорить медленно и внешне уверенно:

– Я знаю не больше твоего. Нам приносят те же сводки, что и всем. Я знаю только то, что немцы наступают и Новгород под их ударом. Фашистские танки могут в любой момент войти в Новгород.

Она посмотрела на бледного Колю и уткнувшуюся в чашку Аню и громко сказала:

– Новгород скоро будет взят немцами или уже взят ими.

Коля отвернулся от них и Татьяна подумала, что хорошо бы, если бы сейчас у него не было бы припадка. Какой ужас, три беспомощных человека в самой мясорубке событий. Наверное, сейчас было бы легче там – под Новгородом. Там еще есть определенность. И она будет до самой смерти, до которой советским бойцам там не далеко.

Коля мял руками майку и вдруг сказал:

– Я вчера видел, как памятник Ильичу закрывали мешками с песком. Наверное, думают, что и по нам ударят.

Татьяна тяжело посмотрела на мужа.

Аня резко подняла голову:

– Танечка скажи мне, пожалуйста, скажи мне. Может мне надо немедленно сорваться и ехать вывозить Дашу? Может, я еще успею? Успею я?

Татьяна положила свою руку на дрожащую Анину ладонь:

– Анечка, шансы есть. Немцы не боги, он не могут быть везде. Если ты успеешь на поезд, то тебе надо ехать. Если ты веришь, что сможешь купить билет.

– Билеты еще продают, – подал голос Коля, – даже за пределы области. А местные электрички еще ходят. У нас два преподавателя каждый день приезжают из области. Каждый день приезжают. Вовремя электрички ходят.

Аня вскочила, глаза ее заблестели, она бросилась на шею Татьяны и быстро заговорила:

– Спасибо тебе Танечка! Спасибо, спасибочки! Никогда тебе не забуду этого! Никогда.

– Мы посмотрим за твоей комнатой, – обняла Аню Татьяна и почувствовала Аннины слезы у себя на шоке.

Через четверть часа Аня уехала. Вернулась она через четыре дня. Вернулась с Дашкой. Даша была тиха, а Аню трясло, их одежда была грязной и порванной.

– Как нас не замели, – сказала Аня, снимая одежду в общем душе, куда принесла горячую воду Татьяна, – представляешь, Таня я несколько километром ползла под вагонами, а там сама знаешь что.

Оказалось, что дело с эвакуацией детей было швах. Детей вывезли в летний лагерь, но перебои с питанием начались сразу. То кончилось масло, то не было компота, а потом перестали привозить хлеб. А многие родители стали приезжать и забирать своих детей. Поэтому детей решили централизовано вернуть. Аня успела буквально за день этого возвращения. Она приехала и даже без скандала забрала Дашу. Директор лагеря спокойно и деловито передал Ане Дашины документы, хотя и не рекомендовал ехать самостоятельно.

– Завтра, – тихо сказал директор и попет красные глаза, – может послезавтра, приедут грузовики и вывезут детей. Все уже согласованно с обкомом. Приехать должны были вчера, но машин не хватает. Время сами знаете какое.

Пока Аня с Дашей сидели на станции и ждали пассажирского поезда, мимо них прошел поезд с детьми, которых везли в Ленинград. Это вывозили дальние лагеря.

Поезд, составленный из дачных пригородных вагонов, медленно проехал станцию, тут на нее налетели немецкие самолеты. Аня сказала, что самолетов было четыре. Черные, верткие с большими обтекателям шасси. Один самолет бомбил станцию, вернее сбросил на ее бомбу, которая взорвалась в складе с углем. Три других бомбили поезд с детьми.

– Таня, – тихо сказала Аня, – сначала они не знали, что там дети. Они думали, что там красноармейцы.

Сначала один самолет расстрелял паровоз. А потом второй самолет сбросил бомбу на вагоны в середине поезда. Но когда из поезда побежали дети, немцы покружились, сбросили оставшиеся бомбы на станцию и улетели. Все это время Аня с Дашей сидели под какой-то старой вагонеткой. Под вагонеткой была горка пыли смешанной с нефтью или мазутом. Когда они вылезли, то увидели горящие вагоны. Дети разбежались, но после окончания налета воспитатели стали собирать их.

Что было дальше, Аня с Дашей не видели, они присоседились в армейский грузовик к какому-то мрачному старшине. Старшина сам остановился на обочине и крикнул:

– Лезь в машину, мать твою! Давай, пока не вернулись!

Старшина вез в кузове зеленые тюки, посадив Аню с Дашей в кабину, перестал громко ругаться. Только иногда говорил: «твою» и ехал дальше.

Этот старшина на старом грузовике с горой тюков довез их до следующей станции. Аня с дочерью успели на какой-то залетный паровозик с несколькими разномастными вагонами. На нем они и доползли до Ленинграда.

– Ты знаешь, – сказала Аня, – впервые с начала войны я почувствовала себя спокойно. Когда их, немцев видишь уже не так страшно. Не страшно когда смерть так близко. Я почему-то тогда подумала, что фашисты они как люди. Они как увидели, что маленькие фигурки бегут то не стали стрелять.

– Может они патроны экономили, – сказала Татьяна.

– Нет, нет, – громко ответила Аня, – станцию бомбили, а в детей не стреляли.

Даша сидела на полу и все время молчала. Аня гладила ее по голове, но дочь ничего не говорила.

– Мне завтра на работу, – тихо сказала Аня, – они у меня вычтут за прогулы.

– Наверное, – согласилась Татьяна.

– А мне-то теперь все равно, – весело сказала Аня, – если припрягут на какие-то работы, вы за Дашкой-то посмотрите. Может, я не сразу вернусь. Не скоро.

– Может и не скоро, – кивнула Татьяна.

Аня отжала волосы на пол душевой, осмотрела свои стертые до крови колени и локти, хихикнула и прикрылась полотенцем.

17

Первый настоящий налет на город случился только четырнадцатого августа. Немецкие самолеты шли с нескольких направлений. В этот раз немцы прорвались без особенных потерь. Она это видела сама. По сигналу воздушной тревоги Татьяна взяла выданную ей затейливую каску бойца противоздушной обороны, противогаз и поднялась на крышу Дома Радио. На крыше уже было два расчета противовоздушной обороны. Татьяне показалось, что люди были расслабленнее и даже веселее, чем в бомбоубежище. Ей тоже казалось, что быть убитой на крыше лучше, чем быть засыпанной в бомбомбоубежище и задохнуться там во время пожара.

Сначала появился низкий гул. Он был ровный, только всхлипы зениток разрывали его. Наши зенитки били исступленно и обреченно. Особенно неистовали пушки кораблей, которым была заставлена вся Маркизова лужа. Татьяна слышала, что командование Ленинградского фронта пригрозили отправить «всех лишних» матросиков на сухопутный фронт. Вот они и старались.

Потом появились немцы. Они шли как на воздушном параде. Четкие четверки немецких бомбардировщиков образовали длинную колонну. С краев колонны летели маленькие истребители. Время от времени ряды самолетов портили кляксы разрывов, но немцы шли. Это был показной парад силы.

Наши истребители сновали вдали этой колонны, но не приближались, чтобы не срывать пристрелку зенитчикам.

– Что же они делают, – тихо произнес Александр Николаевич, дежурный корреспондент. Татьяна посмотрела его напряженное лицо, придавленное сверху жестяной каской бойца ПВО и с иронией подумала, что Александр Николаевич из такого боя не сочинит очередной духоподъемный репортаж.

Наконец появился конец колонны. Немцы на это раз шли не на центр, а решили бомбить окраину со складами и заводами. Как раз на знаменитых Бадаевских складах Татьяна была неделю назад. На них хранилось продовольствие на три недели жизни города. В этот приезд их интересовали е амии склады, а ленинградские ополченцы и милиционеры, охранявшие склады. Им удалось поймать трех диверсантов парашютистов. Как поняла Татьяна, это произошло во многом случайно. Поздно вечером немцы сбросили своих диверсантов, но один из них приземлился прямо на позиции ополченцев и сдался под прицелом пулемета, второй повис на дереве и от удара потерял сознание, а третий сломал ногу при неудачном приземлении.

Ополченцы, показывая места приземления диверсантов и рассказывая об их пленении, была радостно возбуждены, а вот милиционеры хмурились. Татьяна поняла, что пожилые ополченцы еще не поняли, куда они попали, а милиционеры понимали, что такая удача больше вряд ли привалит. Ее поразил остановившийся взгляд милиционера заныкавшего нож одного из пленных диверсантов. Татьяна осторожно взяла этот кусок металла с тяжелой деревянной рукояткой. На широком клинке была выбита дата «1936», а коричневое дерево рукояти было заполировано умелой рукой.

– Вот так, – вздохнул миллионер, забирал клинок у Татьяны, и вставляя в ножны на поясе. Она поняла, как не хочется ему встретиться в бою с настоящим хозяином такого ножа, и насколько эта встреча неизбежна.

Между тем веселые ополченцы, одетые в какую-то причудливую полувоенную форму показывали ей позиции их ополченческого батальона. Позиции были устроены по всем правилам военной науки, освоенной ополченцами на занятиях по гражданской обороне.

– Каждый день меняем, – похвалился командир ополченцев, показывая свежие зеленные ветки деревьев, закрывавшие траншеи сверху и по мысли командира маскировавшие их с воздуха.

Но кроме маскировки у ополченцев не было ничего для отражения налета. Все тяжелое оружие ушло на переформирование фронтовых частей, после прорыва немцами Лужской линии. А на территории Бадаевских складов было только три пулемета в больших и глубоких капонирах. Пулеметы стояли на самодельных зенитных станках. Примерно такие были изображены в книжках о Гражданской войне. Пулеметы крепились на обводах стальных колес, укрепленных на стальных спицах. Это позволяло наводить пулемет по горизонтали, пояснил командир ополченцев. А для наводки по вертикали использовался какой-то странного вида стопор. Пока ополченец расписывал Татьяне надежность этого старого пулемета и где храниться запас воды необходимый для длительной стрельбы, она смотрела на задумчивое лицо милиционера в синей гимнастерке. Милиционер не смотрел ни на пулемет, ни на ополченца, ни на Татьяну. Его глаза остановились на недалеком леске, за которым уже был фронт.