… всё во Всём

Я снова вернулся к своим конвертам. Уж очень заманчивым и невообразимо высоко оплаченным было предложение поехать в Грецию. И так сильно хотелось насолить Джесс, ведь она, по сути, приняла решение за меня. Да еще так, что отказаться практически невозможно. Может, всё-таки на Аляску? Я просмотрел контракт еще раз. Никаких штрафных санкций не было. Только возврат чека или его уничтожение при отказе. Комиссионные Джессике возвращать бы не приходилось. Никто не в проигрыше. Я представил себе огромного улыбающегося Оуэна, больше похожего на здоровяка-лесоруба из сказки, чем на ученого, который полгода роется в земле, песке и камнях, а следующие полгода сидит за компьютером, рассказывая об этом. Особенно смешно в его огромных руках смотрелись современные телефоны, ведь самый большой из них он, как правило, держал двумя пальцами, а уж как набирал номера, мне так и неизвестно.

Взяв в руки второй конверт, я почувствовал, что он намного плотнее и чуть тяжелее первого, хоть в первом и было огромное количество бумаг. Я внимательно осмотрел его. Только на задней стороне была еле заметная надпись, больше похожая на брак типографии. Я пригляделся. Удалось рассмотреть, скорее, угадать слова: In Hoc Signo Vinces. Латынь. Что-то знакомое, но откуда – ассоциаций не вызывало. Содержимое было жестким и плоским. Я решил его не открывать, а положил в жесткий несессер, который стал собирать. До самолета оставалось около пяти часов. Как ни старался я шутливо бороться и противостоять, но выбранное Джесс решение я безусловно, принял, «капитулировал ввиду полного преимущества противника». Хотя кто уж, а Джесс никогда мне противником не была.

Начав собираться, я проверил целостность рюкзаков и был рад, что интуиция меня не подвела, и я совершенно вовремя купил новый, с четырьмя отделениями «четкий и прочный», как написали на бирке, рюкзак. Он оказался довольно вместительным, и в него убралась большая часть моих вещей. Старый, хоть и живой, но для путешествия не годился, лямки были на грани отрыва, а рисковать смысла не было. Он занял почетное место в шкафу. Так его сочтут забытым и поместят на три года в специальную камеру, а потом продадут, если его никто не востребует. Удобный способ оставить вещь на хранение, да еще бесплатно.

Глава 5

Собравшись, я спустился вниз, чтобы рассчитаться и сдать карту от номера. Снова на страже ключей стоял Санти. Он провел все процедуры для выезда в считаные минуты, а когда я протянул ему руку, прощаясь, он взял ее на восточный манер – двумя своими, и посмотрел мне в глаза:

– Мистер Кочетоф в этот раз ненадолго к нам. Я вижу, его зовут новые познания. Он тоже их ищет. Значит, они точно встретятся.

– Не знаю, Санти, ты всегда очень внимателен и добр, – я медленно повернулся и вышел на улицу. Поднявшегося беллбоя, который хотел мне помочь с багажом или вызвать такси, Санти остановил жестом руки.

Я остановился тоже, так как остался вопрос, который я не мог не задать:

– Санти, мне вчера доставляли почту?

– Вечером была не моя смена. Но я сейчас посмотрю записи, – старик нагнулся к большой книге. – Нет, сэр, никаких записей нет. Но если появятся – вам сообщить?

– Спасибо, будет не лишним, – я повернулся и быстро пошел к выходу.

Меня всегда удивлял способ общения индийцев. Они всегда говорили тебе о тебе так, как будто видели твои мысли, иногда отвечая на вопросы до того, как ты их задал. Это было необычно, но я привык.

Я вышел на улицу и решил пройти до терминала пешком. До самолета было еще четыре часа.

Удобно размышлять на ходу. Так и я, двигаясь по прямой, как стрела, улице в сторону аэропорта полностью погрузился в размышления. «Ну что, Дэн, как тебе последние события?» – «Да странно всё как-то, постоянно чудятся голоса, даже пару раз видел несуществующее. Про сон вообще молчу». – «Ты не думал, что тебя ведут куда-то? Что ты сейчас в центре каких-то событий, и не по своей воле?» – «Вот после этих слов задумаюсь, не очень похоже. Больно сложно, чтобы вести одного человека, да еще через все земли, моря и континенты. Да и персона моя слишком проста для таких дел, и цель непонятна».

Так, рассуждая сам с собой, я двигался минут десять, пока не уткнулся в группу японских туристов с их неизменными фотоаппаратами, камерами и телефонами в руках. Они увлеченно снимали посадку огромного самолета. Наши японские друзья снимают все подряд – обычное и необычное. Тут, как по команде, они повернулись ко мне и навели на меня свои объективы. Как я понял, я тоже показался им странным, громко разговаривая сам собой и жестикулируя одной свободной рукой перед невидимым собеседником.

Дальнейший путь я проделал в тишине. Спорить с собой расхотелось.

Подойдя к терминалу, откуда меня увезет огромный летающий железный огурец, я достал билет и паспорт, встал в очередь на пропускной пункт – в Америке было очередное усиление бдительности. Внимательно посмотрев на вкладки, выяснилось, что сейчас я лечу до Мюнхена, там мне предстоит пересадка в самолет до Салоников. Перерыв в целых шесть часов. Да и первый перелет в одиннадцать с лишним часов простым не назовешь. «Так уж звезды встали», – сказал я себе вслух.

Пройдя все необходимые для посадки процедуры, я спокойно дожидался объявления открытия своего выхода. Как бы это ни показалось странным, номер выхода совпадал с сиднейским. Восемнадцать. Именно это число висело сейчас надо мной. Когда объявили посадку, я как раз покупал несколько газет, которые точно не увижу на борту самолета. Так, с неизменной сумкой в руке и скрученной трубкой из газет, я вошел на борт большого, хоть и не такого огромного внутри, как 787-ой, но не меньшего во внешних габаритах «Айрбас 340».

Очередной первый класс также был несколько проще, в восьмиместном купе нас было ровно восемь. Все места заняты. Позже, когда я прошел назад, то удивился, что салон заполнен процентов на восемьдесят. Даже не знал, что в старушку Европу летит так много людей. Чуть позже командир полета объявил, что сегодня, 23 октября 2015 года, рейс UA-8861 отправляется в Салоники с шестичасовой пересадкой в Германии, аэропорт Франца Джозефа Штрауса. Потом еще три часа, и мы приземлимся в Греции, аэропорт «Македония». Я опять просчитал время всех перелетов. Получалось, что все полученные временные бонусы при этих перелетах прибавляли еще два часа к моей молодости. «Интересно, так бывает всегда?» – быстро и, видимо, громко проговорил я, чем вызвал испуг садящегося рядом пассажира, по виду – мюнхенского бюргера, явно зажиточного, поскольку уже при посадке его ждал накрытый столик с различными закусками к неизменному пиву. Решив больше никого не пугать, я сразу разложил свое место, пристегнулся и прилег, достав газеты.

Удачно перелетев Атлантику и направляясь в германский аэропорт, я покорно ждал сообщений от экипажа. Ничего особенного и неординарного не происходило. События последних трех суток также стали отходить на второй, несущественный, план. Я еще с колледжа называл это «эффект аварии», когда едешь по скоростному автобану, допустим, в той же Германии, а впереди, слева на дороге – крупная автокатастрофа, что-то горит, стоят машины пожарных, медиков и полиции. И вроде тебе ничто не мешает ехать дальше, но ты все равно притормаживаешь, разглядываешь внимательно чужое горе, а потом еще метров триста-пятьсот-семьсот едешь, раздумываешь, примеряешь ситуацию на себя. Как будто это ты с «той» стороны. А потом опять разгоняешься и забываешь об увиденном. Так и сейчас, все эмоциональные потрясения последних дней отдалились и перестали беспокоить меня. Я был само спокойствие.

Через полчаса после достойного, как всегда в Юнайтед, ланча, а это был уже четвертый прием пищи на борту, я решил немного освежиться. Достал бессменную дорожную сумку, просунул руку, нащупывая обновленный косметикой и мылом в Мариотте несессер. Через секунду я вскочил со своего удобного кресла и вывалил в него почти все нутро сумки. Несессера не было. Я вспомнил, как положил в него второй конверт от Джессики, который так и не открыл. Со злостью я кидал вещи обратно в сумку, сопровождая каждое движение очень ненормативной лексикой. Сидящий рядом мюнхенец вжался в свое кресло и смотрел оттуда круглыми глазами. Выражение на его родном – «Шайзе» – было самым приличным. Уверив себя, что положил несессер в новый рюкзак и сдал в багаж, я распечатал казенную упаковку с мини-пастой, мини-щеткой, мини-мылом и белыми глупыми тапочками. Особенно раздражали тапки, которые сразу отправились в мусорный бак.

Ощутив, что я потерял что-то очень важное, я сел обратно и стал тупо смотреть в экран перед глазами. Там шла самая интересная передача на борту самолета: трансляция полета через GPS передатчик. Я так упорно вглядывался в карту и линии на ней, что через некоторое время изображение стало мутнеть и расплываться, четкость картинки стала исчезать, и мне показалось, что именно так наступает сон, в который я сейчас погружусь. Вместо этого на экране, заменяя расплывчатое изображение, стали появляться символы. Сначала, как капли чернил на воде, они были невнятны, потом стали набирать резкость. Букв и цифр было много. Точнее, их кусочков. Они появлялись целыми, а потом их будто разрывало на части. Разными размерами и разными шрифтами, похоже, что из разных алфавитов. Некоторые крутились вокруг своей оси, другие перемещались в броуновском движении по экрану. Но через пару минут они замерли, создав сложный невнятный рисунок. Я смотрел, как завороженный, на очередное проявление собственного сна. Или я не заснул?

Я внимательно рассматривал странный орнамент на экране. И не мог понять, что это. Даже посмотрел в экран соседа, там было то же самое. И он так же внимательно пялился в него, как и я в свой.

– Что смотрите? – поинтересовался я у него.

– Это мой любимый фильм с Рутгером Хауэром, – был ответ.

Я посмотрел снова на его экран, там молодой голубоглазый Хауэр сносил голову мечом очередному врагу. Потом посмотрел на свой. Он был выключен. Картинки не было. Черный экран ничего не показывал.

– Вы что, не смотрели «Кровь и плоть»? – спросил мой сосед.

– Нет, я больше по комедиям, – чтобы не провоцировать знакомство и сжав подлокотники кресла, ответил я.

Я снова поглядел на немца, он полностью погрузился в просмотр, а я достал маленький блокнот из кармана на левой стороне жилета-разгрузки и зарисовал увиденный на экране рисунок. Получилось, вроде, похоже, но сравнить уже было не с чем. К тому, что стал видеть такие странные видения или сны, я стал привыкать.

Через десять минут объявили посадку. Еще через полчаса я вдохнул воздух аэропорта Старого Света, мюнхенского, имени Франца Штраусса, немецкого политика. Здесь воздух был намного влажнее и прохладней американского. На выходе я подумал: а почему такие важные места называют именами политиков, с которыми не все бывают согласны? Вот насколько интереснее назвали свой аэропорт в том же Сиднее – именем авиатора, а в Будапеште – великого композитора, Ференца Листа. О чем думают эти люди, придумывая названия?

Так я брел до зоны транзита. Потом мне пришла в голову мысль слегка повеселиться. С моим паспортом это было довольно просто. Для этого надо пройти в зону турфирмы Томаса Кука и подать им данные, что за последний год вы объехали земной шар. Тогда вы получите бесплатный дополнительный тур вокруг земли от этого мирового агентства. Поскольку было около двух часов дня по местному времени, а до вылета было еще шесть, я решил найти их офис.

Но ни один из служащих аэропорта и волонтеров мне так и не помог. Да еще приземлились два самолета, которые переправили из Франкфурта из-за поломки датчиков двух посадочных полос, и залы «Ференца Штраусса» загудели от переполненности. Я посмотрел на людей, которые случайно оказались в другом городе, и испытал к ним глубочайшее уважение, поскольку большинство из них ехало во Франкфурт на ежегодную международную книжную ярмарку. Вот где я бы провел эти несчастные шесть часов.

Глава 6

Я решил выйти в город, дойти до какого-нибудь старого гаштета и заказать там самую большую кружку местного пшеничного пива, напитка, известного со времен фараонов. Показал на выходе транзитный билет и вышел под свод автовокзала. Так, немного проехавшись на автобусе и выскочив из него перед улицей с максимально старыми домами, я пошел по неровной брусчатке вдоль серых, желтых, зеленоватых, потертых годами стен, внимательно вглядываясь в вывески. Через пять минут мой взгляд уперся в бронзовую огромную кружку, под которой красовались три слова: «Пивная Иммануила Канта». Обитая снаружи настоящим деревом, которое от света и пыли стало редкого стального цвета, с огромной кованой дверью, эта пивная мне явно понравилась. Я потянул удивительно легко открывшуюся дверь и шагнул в полумрак помещения.

Внутри был такой же древний интерьер, что и снаружи. Немцы всегда славились умением сохранять и восстанавливать старину, но здесь все вокруг просто дышало древностью. Кругом дерево: полки, лавки, стены, потолок, стойка с печальным усатым поваренком на верхней панели и даже многочисленные тусклые светильники. Древние жестяные, стальные, медные и стеклянные кружки гордо стояли по всему периметру бара. Столы дощатые, отполированные локтями десятков тысяч посетителей. Над входом различались железные цифры «1852». Всё это еще и отлично пахло, той самой простой, жирной и сытной баварской кухней. Гостей было немного, и я выбрал средний столик с двумя широкими лавками. Меню было напечатано на толстых листах, скрепленных медными широкими клепками. Я выбрал «Августинер» в самой большой, почти литровой, кружке. Такой же печальный официант, как и фарфоровый поваренок на стойке, принес мой заказ и порцию гренок, как комплимент. Разложил подставки, переместил бокал и сетку с хлебом и безмолвно исчез. Я сделал большой глоток этого горького напитка и стал разглядывать посетителей и оформление забегаловки. На ближайшей же стене, сразу под полками с бокалами, я разглядел тексты в рамках, аккуратно вставленные в деревянные же рамки. К моему удивлению, это была очень старая заглавная страница одного из самых важных трудов Канта – «Всеобщая естественная история и теория неба», опубликованная, как я помнил, в середине восемнадцатого века. Опять в памяти возникли воспоминания о студенческом прошлом, где в разных странах, в разных науках и разными людьми такие мощные имена, оставившие след в истории, как Кант или Ньютон, Декарт или Евклид, приводились часто и повсеместно. Немецкий язык за эти двести пятьдесят лет не претерпел сильных изменений, и я с удовольствием прочел эту страницу. Всегда меня удивляло то, что подобные труды, чтобы они могли увидеть свет, посвящались монархам. Так и этот был предназначен суждению короля Пруссии. Одни только слова «Опыт об устройстве и механическом происхождении всего мироздания на основании ньютоновских законов» всего сто лет назад от написания были бы поводом для разведения костра святой инквизиции.

Прямо под этим странным элементом декора сидел невыразительный человек в плотной коричневой, бывшей когда-то кожаной, куртке с неожиданно большими вычурными медными пуговицами, которые придавали его наряду образ глубокой старины. Пуговицы ярко отсвечивали, когда на них попадал свет, и казалось, что горят они ярче светильников. Он посмотрел на меня неожиданным для европейца прямым и долгим взглядом, а ведь здесь давно привыкли тщательно соблюдать личное пространство. Фактически вынудил меня поздороваться. Сначала я кивнул – его взгляд стал еще пронзительней, и пуговицы моргнули вдогонку. Я поприветствовал его вслух, но, услышав в ответ невнятное мычание, сразу успокоился. Смотрел на меня не он, а добрых три литра пива, завладевших его организмом. На столе стояли пять пустых и одна на треть отпитая кружки.

Внимательно осмотрев мой заказ, и он что-то вновь пробормотал мне, кажется, одобрил мой выбор. Я поблагодарил и продолжил знакомство с творчеством Канта по листам в рамочках.

– …Платон покинул чувственно воспринимаемый мир, потому что этот мир ставит узкие рамки рассудку, и отважился пуститься за пределы его на крыльях идей в пустое пространство чистого рассудка.

Что?! Кто это произнес? Жаль, что не было зеркала. Было бы любопытно увидеть себя сейчас.

Я повернулся к обладателю пуговиц. Он опять так же прямо смотрел на меня. Или сквозь меня. Непонятно.

– Простите, я не вполне понимаю?

– Хороший здесь «Августинер», говорю, – с трудом проговорил мой сосед.

Я разом влил в себя полкружки этого самого «Августинера». Хоть это и не лучшее средство против голосов в голове, мне сразу полегчало. Может, у них тут где-то телевизор, а в нем научный канал. Во всяком случае, следующая услышанная фраза меня уже не так сильно взволновала, скорее, наоборот, понравилась:

– …знания суть не что иное, как разъяснение или истолкование того, что уже мыслилось (хотя и в смутном еще виде) в наших понятиях, но, по крайней мере, по форме они ценятся наравне с новыми воззрениями, хотя по содержанию только объясняют, а не расширяют уже имеющиеся у нас понятия. Так как этим путем действительно получается априорное знание, развивающееся надежно и плодотворно, то разум незаметно для себя подсовывает под видом такого знания утверждения совершенно иного рода, в которых он априори присоединяет к данным понятиям совершенно чуждые им, при этом не знает, как он дошел до них, и даже не ставит такого вопроса^[6].

Фраза была длинной и запутанной на первый взгляд. Но было ясно, о чем она. Я иногда и сам думал об этом. Всё наше школьное и отчасти университетское знание таково: какие-то вещи считаются очевидными, доказанными, известными, короче, незыблемыми, и на их основе объясняется всё остальное. Вот что такое электричество? Направленное движение электронов. А что такое электрон? Отрицательно заряженная частица. Почему движется? Потому что магнитное поле… А ПОЧЕМУ? Конечно, электрон тоже из чего-то состоит, и ученые дошли до описания каких-то уже совсем невообразимых частиц. Но для большинства движение электронов – вполне достаточное объяснение, хотя, в сущности, оно ничего не объясняет. Да и объяснения, как правило, настолько витиеваты и туманны, что от них начинаешь уставать быстрее, чем дослушаешь до конца.

– Ты мыслишь в правильном направлении. Не разум идет за природой, случайным образом ожидая от нее знаний. Разум устроен таким образом, что он предписывает природе законы и познает их в природе. Всё остальное в природе случайно и не может быть познано достоверно. Разум в области исследования природы имеет следующую задачу: сообразно с тем, что сам разум вкладывает в природу; искать (а не придумывать) в ней то, чему он должен научиться у нее и чего он сам по себе не познал бы.

– То есть, если кто-то что-то открывает, он заранее знает, что откроет? Откуда у него это знание? – автоматически, как это было в последнее время, спросил я.

– Наука занимается именно тем, что открывает априорные (до-опытные) и эмпирические законы устройства природы и на основе их предсказывает новые явления и их отношения.

С кем я говорил? И – я только сейчас об этом подумал – на каком языке? Не настолько хорош мой немецкий, чтобы воспринимать такие сложные конструкции. Меня будто бросало между реальностью и каким-то неведомым миром. Стоило мне вернуться в реальность и убедить себя в нормальности окружающего мира, как новая фраза, долетевшая до меня с той стороны, где в плотном мире сидел пьяненький обладатель пуговиц, вырывала меня из него.

– Но здесь мы должны задать себе два вопроса: что мы можем знать, и что мы знать не можем. Все вещи и отношения вещей, которые мы воспринимаем, представляют собой только явления этих вещей в себе – продукт взаимодействия вещей в себе с нашим разумом посредством форм восприятия и созерцания – пространства и времени. Таким образом, нам даны в восприятии только явления и их отношения (такие, как отношения причины и следствия, одновременности и т. п.), но не даны сами вещи в себе. Мы не можем знать, что они собой представляют, поскольку они не подходят под наши формы созерцания – пространство и время – и наши категории рассудка, при помощи которых мы объединяем наши созерцания и ощущения в предметы и в совокупности предметов.

– Вещи в себе?

– Вещи в себе – это действительность, как она существует независимо от познающего субъекта. В этом основа трансцендентального идеализма. Есть вещи в себе и явления. Последние мы можем знать, вещи в себе – нет.

– Да, но знание расширяется. То есть, мы всё же познаем вещи в себе?

– Мы не только не можем ничего знать, но у нас не может быть даже субъективных оснований предполагать что-либо об этих вещах. Это означает, что о них я не могу иметь даже определенной веры.

Моему мысленному взору представились эдакие пузыри, наполненные чем-то непознаваемым. Сознание обычного человека «запихнуло» непознаваемое в некую ограниченную в пространстве – и, наверное, во времени – оболочку. Другого образа мой уровень «априорных» знаний не мог создать. Но ведь непознаваемое должно быть совсем другим. Разве его можно ограничить, а тем более, увидеть? Оно же пронизывает этот мир. Нам кажется, вокруг нас знакомая, понятная, плотная среда, но это иллюзия, вызванная тем, что наше восприятие к чему-то такому не готово. На самом же деле, действительность разрежена и заполнена непознаваемым, заполнена теми самыми «вещами в себе». На самом-то деле я вообще ничего не знаю про этот мир. Вот про что говорил Сократ! Даже мурашки побежали. И все представления древних про тонкие миры – не случайны?

Тут меня осенило:

– Но мир можно описать математическими средствами! Ведь для этого и придуманы символы и знаки! Математика не основана на эксперименте, а порождена человеческим разумом. Следовательно, математика может указать на вещи в себе. Указать тем, кто не видит?

– Нет. Само наше сознание, наше восприятие выстраивает действительность, то есть то, что отражается нашим разумом и воспринимается как реальность, подчиняется математическим законам. Вспомни шары, которые ты только что придумал. Или вот такой пример: ни одно основное положение чистой геометрии не есть аналитическое суждение. В одном из русских фильмов был такой вопрос: «Крокодил, он больше длинный или зеленый?» Такое положение, как прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками, это синтетическое положение. В самом деле, мое понятие прямой содержит только качество, но ничего не говорит о количестве. Следовательно, понятие кратчайшего пути целиком присоединяется к понятию прямой линии извне и никаким расчленением не может быть извлечено из него. Поэтому здесь необходимо прибегать к помощи созерцания. При этом мы руководствуемся априорными, безусловными знаниями. Однако, у нас есть основания предполагать, что подобные «вещи» сами по себе существуют. Таким основанием является то, что человеческий разум, такой, как твой, например, неудержимо доходит до таких вопросов, на которые он не может дать ответа в режиме проведения опытов. Кто смог ответить на эти вопросы: что есть и откуда взялись идеи свободы воли, существования Бога и бессмертие души. Откуда у человека эти идеи, если ничего в опыте им не соответствует?

– То есть, математика не позволяет описать мир? Потому что мы построили ее на изначально ограниченном материале? Но выводы математики подтверждаются открытиями, о которых не могли предполагать ее создатели…

Меня вновь вбросило в реальный мир. Кажется, я впервые был не рад возвращению в реальность. Мозг требовал продолжения. Тема была интересной и далекой от меня. В прошлой жизни я точно не смотрел на окружающий мир так внимательно, как сейчас. А мой «собеседник» из философа превратился в пьянчужку в странном костюме, но что совсем ужасно – он уже шел нетвердой походкой к выходу и явно совсем не собирался перевоплощаться еще раз и мой вопрос остался без ответа. Его последняя кружка была допита. Да и с ним ли я говорил?

Еще раз обернувшись вокруг, я никого поблизости так и не увидел. Все были поглощены своими делами. Даже официант все также пребывал в тоске. На меня никто больше не смотрел. Только ароматные гренки ждали моего внимания.