Голгофа
На следующей неделе шквал телефонных сообщений без обратного адреса накрыл человечество. Стоило кому-то умереть, как всем его родственникам и знакомым почти мгновенно приходили одинаковые сообщения о грехах и заслугах покойного и о его дальнейшей судьбе. В Ливии какой-то молодой фидаин4 выстрелил в голову своему шейху5, одному из мучителей и убийц полковника Каддафи6 и все племя получило про шейха одинаковое смс. Он оказался повинен в ежедневной содомии и растления несовершеннолетних мальчиков. В убийстве святого Муаммара Каддафи. В надругательстве над его телом. И был направлен на муки вечные в Ад.
Слово «святой», относящееся к бывшему лидеру страны всполошило ливийскую общественность. В тот же день толпы раскаявшихся победителей, участвовавших в одиннадцатом году в боях против Джамахирии7 на стороне США и НАТО, стихийно взялись за оружие и растерзали всех своих главарей. Тринадцать шейхов от стыда покончили с собой. Марионеточное правительство в Триполи оказалось изолированным, власть на местах вновь захватили народные комитеты. Ливийский лидер был объявлен мучеником, срочно канонизирован и посмертно причислен к лику Святых.
Весь мир сошел с ума. Мировые мобильные операторы были в панике. Никто не мог вразумительно объяснить, почему эти смс, написанные на разных языках, не фиксируются офисными компьютерами. Впрочем, логичное объяснение не заставило себя долго ждать, его подсказала однообразная тематика сообщений. В Рим хлынули паломники. На площади Святого Петра и на всех прилегающих к площади улицах собралась молчаливая гигантская толпа верующих с телефонами в руках. Их было больше двух миллионов.
Пятнадцать тысяч полицейских пытались патрулировать улицы, но люди стояли плечом к плечу, и протиснуться сквозь толпу было практически невозможно. Второй день все ждали Папу. В стратегически важных районах города военные развернули мобильные ракетно-зенитные установки и другие средства ПВО, чтобы защитить небо Рима от посягательств неизвестных. На крышах домов всех проспектов, прилегающих к Ватикану, разместились агенты спецслужб и снайперы. В небе дежурили полицейские вертолеты с полным вооружением и американские самолеты-шпионы «Авакс».
В самом Ватикане царила обстановка, близкая к едва сдерживаемой истерике. Сто восемнадцать кардиналов со всех концов света примчались в Рим поддержать истинную веру в дни ее Апокалипсиса. Большинство из них были в столь преклонном возрасте, когда любое изменение привычного уклада жизни превращается в трагедию и встречается в штыки. Никогда еще великолепные гранитные колоны базилики Святого Петра не казались им хрупкими как спички. Под полутемными сводами собора красные одежды кардиналов напоминали одеяние средневековых палачей. Каждый из них готов был вцепиться в горло другому. Паника мешала им объединиться, проявить мудрость и опыт.
– Они ждут! Они ждут; что мне сказать этим людям? Я никогда еще не был в такой страшной растерянности, как сейчас, – меряя нервными шагами залу, восклицал понтифик. Из-под длинных белых, расшитых золотом одежд лукаво мелькали щегольские красные туфли от Прадо8. – Моя голова скоро лопнет от напряжения. Вот моя Голгофа! Как выдержать этот тяжкий крест?
– Успокойтесь, отец мой. Скажите им, что сказка стала былью, – язвительно заметил один из североамериканских кардиналов, без малейшей почтительности в голосе.
– Вы так говорите, отец мой, – едко одернул его австрийский кардинал, Венский архиепископ, – будто всю жизнь сомневались в существовании Господа нашего! Вы только что назвали Священное Писание сказкой!
Пять или шесть кардиналов злорадно рассмеялись.
– Я никогда не сомневался!
– Сомневались! Теперь все маски будут сорваны, дождитесь только срока!
– В отличие от вас я этого не боюсь.
– Не ссорьтесь, отцы мои, – мягко сказал понтифик, останавливаясь напротив спорщиков. – Боюсь, вы оба правы. Все маски уже сорваны. Хочу чистосердечно признаться вам. Я верил и верю и счастлив был и счастлив теперь, но, – тут голос его упал до виноватого шепота, – где-то в глубине души я иногда допускал возможность ошибки. И верил, как ребенок верит в сказку. И счастье мое сегодня оттого, что вера наша действительно материализовалась, получила подтверждение, превратилась в быль.
Кардиналы закричали. Одни кричали гневно, осуждающе, другие одобрительно, третьи просто кричали. Поднялся общий шум.
– Судите, если я грешен, – сказал понтифик, склоняя голову. Снова лукаво выглянули из-под белоснежных одежд кончики щегольских красных туфель.
– Лучше подумайте о том, как удержать авторитет Церкви в условиях, когда все напрямую получают послания от Бога! – рявкнул в сердцах темнокожий кардинал из Сан-Паулу, Бразилия. – Сегодня получают, а завтра, быть может, сумеют отправлять!
– Авторитет Церкви! – задумчиво повторил самый старый кардинал, итальянец, которому уже исполнилось восемьдесят лет. – А был ли он у нас?
– Что вы хотите этим сказать, отец мой? – нахмурился понтифик.
Стало тихо. Кардинал говорил так негромко, что лишь при этом условии слова его можно было расслышать.
– У меня всегда было ощущение, что наша паства, и мы сами только притворяемся, что верим. Если это не так, как тогда объяснить мастурбацию?
– А что вам тут уже неясно? – грубо крикнул кто-то, и все рассмеялись.
– Стали бы вы этим заниматься в присутствии вашей матушки? Стали бы вы этим заниматься, одновременно уверяя, что Господь Всемогущий видит вас каждую минуту, куда бы вы ни спрятались? Стали бы вы при нем этим заниматься? Если да, то человек вы искренне верующий, хоть и бессовестный, ибо вера ваша не расходится с вашими словами. Если нет – значит, вы подсознательно лжете – не верите, что матушка ваша с Небес и Отец наш Всеблагий видят вас каждую минуту и знают, чем вы порой занимаетесь в туалете, хотя вы утверждаете, что верите и что не занимаетесь. Я долго ломал голову над этой казуистикой и, в конце концов, пришел к выводу, что мы веками невольно обманывали себя, а наша паства лжет и себе и нам. Настоящей веры никогда не было.
Кардиналы снова возмущенно загалдели.
– Заткните ему рот! – послышались выкрики. – Заткните ему рот!
– Что же получается, отцы мои? – напрягая связки, чтобы перекрыть поднявшийся гомон, кричал венский архиепископ. Он покраснел, жилы на его толстой шее вздулись. – Как раз сейчас, когда мир получил знак от Господа и в него уверовали все, кто имеет хоть толику разума, мы, служители церкви, напротив, утеряли всякую веру? Мы сошли с ума, поливаем друг друга грязью и признаемся в страшных сомнениях, хотя никаких сомнений больше не осталось.
– Что мне сказать народу на площади? – возопил несчастный понтифик.
– Вот об этом и скажите!
– О чем? Что мы две тысячи лет занимались онанизмом?
– Скажите, что сомнений больше не осталось.
– Тишину! – властно крикнул понтифик, простирая руки в стороны. Взметнулись белые с золотом одежды. – Тянуть больше нельзя. Оденьте меня!
Народ на площади взволнованно ахнул, когда на балконе собора Святого Петра, с которого папа раз в год поздравлял христианский мир с Католическим Рождеством, появились техники и принялись устанавливать микрофон и аппаратуру. С балкона свесили красный с золотом коврик. Папу одели, точнее, он мудро отказался от лишней помпезности, отказался от митры и расшитой ризы, оставшись в своей белой шапочке и повседневной одежде. На него лишь надели моццетту из бархата – короткую красную накидку с застежкой на груди, подбитую и опушенную белоснежным горностаем. В этой накидке, бывшей когда-то символом папского могущества, понтифик почувствовал себя облаченным в латы крестоносцем, борцом за веру. Он вышел к народу.