II
Три месяца прошли незаметно. Сначала было как-то странно чувствовать себя не дома, – окруженной новыми, совершенно чуждыми людьми. Первые дни, просыпаясь утром в своем номере, Ниточка с недоумением смотрела на полинявшие обои комнаты, на незатейливую обстановку, так мало напоминавшую ее «розовую» комнату в родном доме… Приходилось отвыкать от многого, что входило мелочами в уклад ее домашней жизни и без чего, казалось, нельзя было даже сносно существовать. Не было, например, любимого резного туалета с большим удобным зеркалом, не было маленького письменного столика и этажерки с массой дорогих, по воспоминаниям, безделушек. И Ниточка чувствовала себя глубоко несчастной, оторванной от родного берега, всеми забытой…
Было жутко первые дни выходить из дома и сразу окунаться в водоворот уличной жизни большого города. Высокие, холодные дома стояли загадочными сфинксами и давили Ниточку массивностью, вышиной и бесстрастными зеркальными окнами.
Угнетающе действовал на девушку и петербургский туман. Когда он окутывал улицы своими мертвыми, прозрачными объятиями, – жизнь казалась сплошным кошмаром, в котором бродит неясные, смутные тени, с маленькими мещанскими желаниями, с мертвыми, холодными улыбками… Хотелось плакать по голубом небе, по зелени лесов и просторе полей. Но, понемногу, со всем Ниточка примирилась… Устроилась она, сравнительно, хорошо, завела знакомства и на курсах, и на стороне…
Уклонский бывал почти ежедневно. Он был все таким же безнадежным декадентом, носил какую-то странную, как мешок, одежду, длинные, похожие на лыжи, ботинки и оранжевый галстук… Ниточке он оказывал массу мелких услуг, сопровождал ее на студенческие вечера и на концерты. Обедала Ниточка в польской кухмистерской, а ужинала или дома, всухомятку, или же заходил Уклонений, и они шли в бар, где было так много огней, слышался смех, играла музыка…
Курсы Ниточка посещала аккуратно. Ей приятно было сидеть в атмосфере аудитории, копаться в физических кабинетах, работать в лаборатории. Но когда кончался день, и Ниточка приходила домой, хотелось уйти мыслями на что-нибудь другое, стряхнуть с себя одиночество. Первый месяц пребывания в Петербурге Ниточка усиленно переписывалась с родными; писала ежедневно Петру Васильевичу. Но затем все это, не то что надоело, а просто стало не о чем писать… Даже письма к Петру Васильевичу стали суше, короче, а в последних – было много вымученного…
Последние же два месяца Ниточка писала два раза в неделю, словно по обязанности. И когда садилась писать, – делала гримаску и мучительно бродила взором по комнате, придумывая фразы…
То же самое было и с письмами Петра Васильевича. Сначала они были на шести или более страницах, восторженные, полные любви, муки и тоски одиночества… И Ниточка читала их с захватывающим интересом, краснея от волнения. Потом в них задрожали нотки упреков, проскальзывали подозрения, даже угрозы по отношению к себе и Ниточке… Это расхолаживало девушку и она радовалась, что письма стали приходить реже и были короче. А затем сразу как-то оборвалась переписка и когда-то дорогой образ Петра Васильевича стал уплывать куда-то вдаль, как сон, виденный в детстве… Стушевались воспоминания; прекратилось желание к ним возвращаться…
Порой Ниточка недоумевала: как могла она полюбить этого ординарного человека, с его маленьким будущим учителя провинциальной гимназии и с незатейливыми претензиями на настоящее?!. А тут подвернулись новые знакомства, с новыми речами и жестами, мимо побежала ослепительно-яркая, жгучая жизнь, захлестывая своей волной и девушку… Неумолимо холодный, но загадочный великан-город, с его вечными неразгаданными, но волшебными гримасами, постепенно засасывал Ниточку в свое болото, зачаровывал ее изломами своих линий, блеском огней и морем звуков.