– А тебе как служится? – спросил Орлицкий.
– Трудновато… Приходится применяться к обстоятельствам… А это расхолаживает!
Он замолчал. Какая-то мысль сверлила мозг доктора, и видно было, что он никак не может от неё отделаться.
И вдруг начал, смущенно, не глядя на Орлицкого:
– Вот ты говоришь: «окунулся в прозу житейскую»… Да, пожалуй, ты прав… Но так сложилась жизнь, что одному бороться стало не под силу… Потребовалась чья-то чужая душа, которая дала бы почувствовать, что ты не один, что есть сердце, бьющееся в унисон с твоим. Одним словом: ты меня понимаешь…
– Да я ничего и не говорю!
– Нет, это я так, к слову… Действительно, как-то дико на первый взгляд: взял человек, да и сжег сразу всех своих богов, а ну их, мол, к лешему… И выходит, что был это не человек, а человечишко!
Вошла женщина, отворявшая им дверь. Теперь она была одета в синюю шерстяную юбку, белую кружевную кофточку. Причесана. Мило поздоровалась с Орлицким и села.
– Вот Настасья Федоровна делит со мной все больничные печали! – кивнул на нее Штейн и обернулся к ней. – А вот я рассказывал ему про наше житье-бытье!..
Она ничего не ответила. Улыбнулась. И было что-то грустное в этой улыбке. Словно напомнил Штейн о том тернистом пути, по которому оба идут.
– Может быть, кофе выпьете? – вдруг спросила она Орлицкого. – У меня готов!
Уговорила. Быстро ушла из комнаты, шурша накрахмаленной нижней юбкой, оставив запах крепких, но приятных духов; так же быстро вернулась:
– Идемте в столовую!
Прошли опять гостиную, узкий коридор и вошли в столовую. Она была полутемная – единственное окно выходило в промежуток между двумя зданиями, но и тут видна была заботливая рука женщины. По сторонам маленького, словно игрушечного буфета, висели полотенца, с вышитыми петухами; красовались раскрашенные терракотовые тарелочки. Стеклянный абажур висячей лампы украшали искусственные цветы. Скатерть была суровая, домашней работы, вышитая крупными крестиками. На столе, на крохотной бензинке, кипел кофейник, аппетитно булькала крышка его и из тонкого, как нос цапли, узкого горлышка, змейкой струился пар…
Стали говорить о городе. Указали на несколько семейств, с которыми Орлицкому придется вести знакомства: управляющий акцизными сборами, полицеймейстер, инспектор печати, начальник почтово-телеграфной конторы…
У Орлицкого в перспективе была однообразная чиновничья жизнь, с преферансом «по маленькой», со скучными разговорами о злобе дня с мужчинами, с шаблонными ухаживаниями за местными дамами и девицами…
– Влюбитесь в Лизу-колбасницу! – улыбаясь, сказала Настасья Федоровна. – Уж этого вам ни за что не избежать!
Орлицкий удивился:
– Лиза-колбасница?! Это еще что?
– А это наша местная сирена! Все наши мужчины от неё без ума! Даже… он! – кивнула Настасья Федоровна на Штейна. – Он одно время ею сильно увлекался!
Штейн густо покраснел.
– Ну, уж… и увлекался! Просто разговаривал с ней иногда, когда заходил в колбасную…
– Не иногда, а по нескольку раз в день в эту колбасную забегал! – поправила его Настасья Федоровна, голосом, в котором звучала затаенная ревность.
Назревала семейная сцена… Орлицкий поспешно стал прощаться, объяснив, что ему нужно еще переодеться, прежде чем ехать к начальству. Штейн с Настасьей Федоровной проводили его до ворот, а сами пошли в больницу…
II
Управляющий казенной палатой, действительный статский советник Паршин, принял Орлицкого очень тепло, усадил в своем кабинете, интересовался прошлым своего нового подчинённого и, прощаясь, пригласил обедать:
– Приходите запросто, к семи часам! В это время мы всегда обедаем. Вас, кажется, Петром Ивановичем величают?
– Так точно, ваше превосходительство!
– Ну, так вот, Петр Иванович: к семи часам сегодня мы вас ждем!
Он проводил Орлицкого до приемной и податной инспектор ушел, унося в сердце сладостную тревогу… Нарастало в душе довольство собой, сумевшим так прочно, наконец, устроиться, но в то же время Орлицкий боялся верить, что все будет и дальше так хорошо.
Петр Иванович шел долго, чему-то улыбаясь и всматриваясь в лица прохожих. Шли навстречу; он обгонял… его обгоняли… И на лицах всех Орлицкий читал не то любопытство, не то удивление.
«Провинция, – подумал податной инспектор, – увидели новое лицо и уже интересуются!»
И, чтобы проверить себя, он оглянулся, посмотрев вслед только что прошедшей даме. Та, действительно, остановилась и смотрела на Орлицкого с любопытством.
Кончался день. Солнце еще не зашло, но его уже не было в небе и на улицу наползали последние зимние сумерки… Они накладывали серые теми на дома и на прохожих, и на самое небо, и, казалось, кто-то развертывает над улицей большое, серое полотно… Тускло замигал дальний фонарь; замигали ближайшие. И, минут через пять, большая улица наполнилась светящимися точками…
Загорелись огни и в магазинах, и Орлицкий уже шел по коридору белых и желтых огней, заглядывая в окна, за которыми были разложены разные товары. У окна, на котором, в красивом порядке, лежали колбасы, окороки ветчины и коробки с консервами, податной инспектор остановился. В этом магазине было много народу, преимущественно мужчин, и все они толпились около прилавка, с кем-то оживленно разговаривая.
Орлицкому вспомнилась «Лиза-колбасница», о которой говорила Настасья Федоровна. Неужели она? И, действительно: в глубине магазина он увидел молодую блондинку, переходившую от одного покупателя к другому. Лица её разглядеть было нельзя – девушка все время стояла к окну боком – но уже по фигуре Орлицкий видел, что Настасья Федоровна права.
И, совершенно бессознательно, движимый любопытством, податной инспектор вошел в магазин.
Высокий, плотный пехотный полковник, с коротко остриженным седым затылком и торчащими жесткими усами, смеялся густым басом, перегнувшись корпусом за никелированный барьер прилавка. Против стояла красивая блондинка лет двадцати, с черными бровями и карими глазами. И этот контраст волос и глаз импонировал фигуре девушки, одетой в черное шерстяное платье с белым фартуком.
Рядом с полковником, и сзади него, стояло восемь мужчин разных профессий. Были тут и чиновники, и штатские, и даже великовозрастный гимназист. Они тоже старались вмешаться в разговор девушки с полковником, перебивая друг друга, и было видно, что люди эти бывают здесь ежедневно, давно все знакомы, и ничего не имеют против общего разговора с продавщицей. И только гимназист стоял несколько поодаль и, видимо, ревновал, бросая свирепые взгляды и на девушку, и на её собеседников.
– Ого!.. вот это ловко!.. – донесся до Орлицкого сочный хохот полковника. – А мы-то как же?!.
– А уж там как знаете! – кокетливо ответила продавщица.
– Да мы же умрем! – пробасил полковник. – Ей Богу, Елизавета Афанасьевна: я первый застрелюсь из… пулемета!.. Ого… го!
– А я брошусь с колокольни… вниз головой! – вмешался почтовый чиновник в пенсне, – и мой хладный труп будет долго лежать на улице!
– Подберут! – махнула рукой девушка и, увидев Орлицкого, направилась к нему. Лицо её сразу сделалось серьезным, а в больших карих глазах податной инспектор прочел удивление ребенка перед незнакомой вещью.
Орлицкий, собственно, не знал, зачем он сюда пришел… Ничего ему покупать не нужно было – сыр и ветчина остались у него еще с дороги – но что-нибудь купить было надо, и податной инспектор стал смущенно бродить глазами по прилавку.
– Есть у вас… московская колбаса? – спросил он, наконец, и с досадой подумал: «Боже… как глупо!»
– Есть! – ответила девушка, стараясь скрыть улыбку.
Ее заинтересовал новый покупатель, с красивыми грустными глазами и болезненным лицом.
– Вам сколько: фунт?
– Почем?
– Пятьдесят копеек!
– Дайте… два фунта! – неожиданно выпалил Орлицкий, а в мозгу настойчиво сверлило: «Вот глупо! Почему два фунта, когда я совсем не ем колбасы?!»
Продавщица положила колбасу на доску, взяла в руку длинный узкий нож…
– Нарезать?.. или куском?
– Нарежьте!
Нож заходил в привычной руке и стал отделять от куска тонкие ломтики. Орлицкий следил за длинными, с большими розовыми ногтями, пальцами девушки… И вдруг встретился с нею глазами, увидел блеснувшее в них лукавство и улыбнулся бессознательно, чувствуя в теле странную истому…
Громкий говор в магазине замолк, и присутствующие начали тихо между собой разговаривать. Орлицкий, стоявший к ним спиной, чувствовал, что его внимательно разглядывают.
– Вы не здешний? – вдруг спросила девушка, понизив голос, наклонясь над свертком.
Орлицкий улыбнулся.
– Теперь здешний! Я назначен к вам податным инспектором!
– А-а! – протянула она, подняв голову. – Очень приятно! А я вижу: лицо незнакомое.
Перед Орлицким выросла плотная фигура полковника.
– Позвольте представиться: местный воинский начальник Осипов!
– Очень приятно!
– Давно изволили прибыть?
– Сегодня утром!
– А из каких стран?
– Из Петрограда!
Подошли еще четверо, бывших в магазине, и со всеми пришлось познакомиться. Один оказался учителем гимназии, другой нотариусом, третий – помощником начальника почтовой конторы, четвертый – коммерсантом…
Разговор сделался общим.
– Нашего полку, значит, прибыло! – воскликнул полковник, обращаясь к Орлицкому. – Пардон: ваше имя… отчество?
– Петр Иванович!
– Вот и Петр Иванович тоже будет побежден! Ведь, все мы влюблены в Елизавету Афанасьевну!.. Безнадежно влюблены! – вздохнул он притворно.
Девушка нахмурилась.
– Перестаньте говорить глупости, полковник! Петр Иванович может принять это за правду!
Орлицким овладела смелость. Было приятно сознавать, что он, как свежее лицо, обращает на себя внимание.
– А почему бы и не поверить?! – дерзко бросил он девушке. – В вас влюбиться совсем не трудно!
Густая краска покрыла щеки девушки. Ей сделалось досадно…
«И этот такой же, как все!» – подумала она с тоской.
Орлицкий спохватился. Понял, что вышло все это банально. И прибавил серьезно, опустив немного голову:
– Конечно, я шучу… Ну-с: готово?
Елизавета Афанасьевна протянула сверток с колбасой. Орлицкий рассчитался и, простившись с новыми знакомыми, вышел на улицу.
Было досадно на себя, на свою чисто мальчишескую, выходку. Зачем он зашел в этот магазин? Неужели он такой же пошляк, как и все!
Придя в гостиницу, Орлицкий снял вицмундир, переоделся в сюртук и поехал на обед к Паршину.