IV
Елизавета Васильевна была когда-то красивой женщиной. Но теперешняя полнота обратила тонкие черты лица в мясистые и расплывчатые, когда-то голубые глаза выцвели, волосы поседели. Но от всей её толстой фигуры веяло добротой и тем незлобивым добродушием, которые свойственны всем богатым, ничего не делающим, дамам…
При её входе, Владимир с Анютой быстро отскочили друг от друга. Владимир притворился, что читает газеты, а девушка стала поправлять бахрому на одном из кресел.
– Вот вы где, Анюта! – воскликнула Назарова. – А я вас ищу!
– Мы здесь с Анной Филипповной говорили относительно дяди… – вмешался Владимир. – По-моему: ему нужно кефир пить!
Анюта не согласилась.
– Да он не выносит кефира, Владимир Александрович! Сколько раз ему ставили, – не дотрагивается!
– А вы все-таки ставьте! – сказала, присаживаясь, Елизавета Васильевна. – Надоест ему смотреть на бутылку, он и выпьет! А теперь вот что: у нас кофе… будет?
– Готов!
– Вы прикажите подать в библиотечную! Мы перейдем сюда, а там откроют окна.
– Сейчас распоряжусь!
Анюта ушла, а Назарова обратилась к сыну:
– Так, по-твоему, Степан Васильевич плох?
– Да! – ответил Владимир.
– Надо уговорить его ехать в Ялту!
– Слышать не хочет!
Вошел Болотов. Шел к креслу с усталым, больным видом.
Сестра повернулась к нему:
– Ты, может быть, не хочешь с нами сидеть? Тогда иди к себе!
Болотов сел.
– Нет, теперь ничего… разгулялся!
– Я почему тебя вытаскиваю… – продолжала Назарова. – Профессор рекомендовал мне не давать тебе хандрить! Я знаю, что ты любишь шахматы, – вот и послала за тобой! Вот что, Степа… – придвинулась она к брату: – теперь весна, оттепели… ходят разные болезни… Трудно тебе в столице… Поехал бы ты на свою дачу… в Ялту!..
Степан Васильевич улыбнулся.
– Да что ты меня, матушка, выпроваживаешь?.. Я, слава Богу, умирать еще не собираюсь!
– Какой ты подозрительный! – пожала плечами Назарова. – Да разве я про это сейчас говорю?
– Маме хочется, чтобы вы, дядя, поправились! – вмешался в разговор Владимир.
Болотов сделал нетерпеливый жесть.
– Да мне же скучно будет, как вы этого не хотите понять! – воскликнул он. – Правда, иногда мне хочется скрыться от всего этого шума – остаться одному… Но, в сущности, я одиночества не переношу! Я всю жизнь прожил на людях… на их говоре… на смехе… слезах… Я люблю, когда вокруг меня ключом бьет настоящая жизнь, когда стонут улицы… ревут автомобили! А когда я один – меня берет жуть… Мне кажется, что я опущен на дно узкого, узкого колодца и никогда я не увижу солнца… людей… жизни!..
– Да кто же тебе говорит, что ты будешь один? – заметила Назарова. – Мы из-заграницы проедем к тебе… навестим тебя!
– Разве что так…
– Наконец, я дам тебе Анюту! – воскликнула Назарова. – Она очень хорошая и сердечная девушка, к тому же ты ее сам любишь!..
Болотов кивнул головой.
– С Анютой я бы поехал! Все-таки свой человек!
– Но, мама, согласится ли Анюта? – спросил Владимир.
Елизавета Васильевна улыбнулась.
– Ах, мой друг, за этим дело не станет! Пошлем – и вся недолга!
Но Степан Васильевич запротестовал:
– Нет, нет… так я не хочу! Зачем принуждать человека?!.
– Да, конечно, Анюта согласится! – авторитетно заметила Назарова. – Даже обрадуется: проедет на юг! Когда бы она туда попала!
Вошла Анюта. Остановилась в дверях.
– Кофе можно уже подавать?
Елизавета Васильевна знаком подозвала девушку:
– Подойдите сюда, Анюта!.. Вот Степану Васильевичу необходимо ехать на юг, в Ялту… Один он ехать туда не хочет, а с кем-нибудь из своих… Мы вас давно уже считаем своей… родной…
– Благодарю вас, – тихо сказала девушка…
– Так, может быть, вы, Анюта, проедете с ним месяца на два? – спросила Назарова.
Анюта потупилась. Не знала, что ответить. С одной стороны жаль было Степана Васильевича, с другой – тяжело было столько времени не видеть Владимира…
И, пока раздумывала, Елизавета Васильевна говорила:
– Степан Васильевич всегда так хорошо к вам относился! И два года назад… помните: ведь он первый пришел к вам на помощь!..
– Конечно, поезжайте, Анна Филипповна! – услышала девушка голос студента. – Поухаживайте за дядей… поберегите его! А после заграницы мы приедем!
«Он хочет, чтобы я ехала!» – молнией пронеслась мысль у Анюты…
И она быстро ответила:
– Да… да… я поеду! Я с удовольствием поеду!..
Степан Васильевич взял ее за руку.
– Вот спасибо! спасибо!.. Хорошая вы!.. Будем мы с вами сидеть на берегу моря и мечтать!..
Анюта вздохнула.
– Да… будем мечтать!.. Ну-с: я пойду, распоряжусь!..
Девушка чувствовала, что сейчас расплачется. И почти выбежала из комнаты. А Степан Васильевич стал говорить сестре:
– Ты не можешь себе представить, Лиза, как я ненавижу смерть, как я хочу жить!.. И не потому, что меня пугает неизвестность потустороннего – я человек верующий, – а потому я цепляюсь за жизнь, что ведь она так прекрасна!.. Ведь, это мы – истрепанные… истерзанные… измельчавшие люди тяготимся ею, но мы слепы… мы упрямы… а, подчас, даже и глупы!
Владимир задумался. Ему вспомнилась сцена с Дубовской.
– Да… мы почти жизни не знаем! – тихо сказал он.
– Да… да… – закивал ему головой Болотов. – А если бы – мы знали ее, Володя! Если бы мы могли понять, что такое жизнь, – смерти бы не было! Она испугалась бы нашего желания жить, и ушла бы от людей навсегда!..
В библиотечную вошла целая процессия. Впереди шел элегантный господин с шахматной доской, небезызвестный виолончелист Козловский. За ним Назаров вел под руку Дубовскую, а сзади шел седой профессор Спешнев с высоким, худощавым, красивым блондином, с безукоризненным пробором и моноклем в глазу. Это был дипломат – барон фон-Риттих.
Козловский еще с порога крикнул Болотову:
– Ага! Так вот вы где, Степан Васильевич?!. Пожалуйте-ка, батенька: доиграем партию… доиграем!
Он поставил шахматную доску на один из столиков, в глубине. К нему подошел Болотов и партию продолжали. Остальные сгруппировались вокруг большого стола. Профессор с дипломатом продолжали начатый разговор. Дипломат говорил:
– В таком случае, профессор, чем же вы объясните все эти массовые самоубийства за последнее время? Ведь, вы посмотрите: газеты полны ими!
– О, я найду для этого много объяснений! – ответил Спешнев. – Возьмем хотя бы нашу учащуюся молодежь…
Вмешалась Назарова, обратив внимание гостей на то, что лакей внес кофе и ликеры.
– Господа: что же мы стоим?! – воскликнула она. – Присаживайтесь! Все это можно говорить и за кофе!
Расселись. Профессор с дипломатом уселись за большим столом, Дубовская против них, Назаровы сели за столик налево, а Владимир пошел к креслу в глубине библиотечной.
Профессор продолжал, обращаясь к дипломату:
– Мои объяснения сведутся к одному: уж слишком в наше время стали смотреть на жизнь пессимистично!
– Вы думаете? – спросила Дубовская.
– Безусловно! Мне, как профессору, приходится возиться с молодежью… И вы знаете: мы зашли в тупик… дальше идти уже некуда! Цена жизни стала грош… Вы посмотрите: из-за чего только теперь не кончают самоубийством: невозможные социальные условия… разочарование жизнью… неудачный роман… двойка на экзамене!.. Ведь, это ужас!.. А все потому, что в наше время нет детей, нет юношества, а все какие-то старики, будто вся жизнь у них за спиной и впереди ничего не предвидится… Да вот, например… Меня любят мои ученики и ученицы… Некоторые находятся со мной в переписке… Но, Боже, что это за письма!