3.7.2. Вербальные репрезентации, являющиеся научным знанием
Научное знание – это знание, сформированное в процессе научных исследований. Данные наблюдения и экспериментальные данные – это возникающие у исследователя чувственные и вербальные репрезентации реальности, воспринимаемой или конструируемой им в ходе наблюдения и эксперимента. Описания и объяснения полученных данных, а также гипотезы, теории и формируемые исследователем законы представлены в его сознании смешанными и вербальными психическими конструкциями.
В науке до сих пор преобладают ошибочные представления, согласно которым правильно организованные наблюдения и эксперименты – источник объективных, свободных от влияния наблюдателя научных данных, позволяющих построить объективную научную теорию. Это, однако, не так хотя бы потому, что для планирования эксперимента и даже целенаправленного наблюдения необходимо сначала выделить в окружающем мире сущности, подлежащие исследованию, а для этого конституировать или сконструировать соответствующие концепты и затем сформулировать некую гипотезу об отношениях и взаимодействиях выделенных сущностей, которую следует проверять в эксперименте.
Но концепты, репрезентирующие новые сущности и связывающие эти сущности с ними элементарные теории, и есть уже предшествующие всякому наблюдению вербальные психические конструкции, то есть предварительные теории, которые изначально влияют на ход наблюдений, разработку и проведение экспериментов, а в конечном итоге – на выводы и вид окончательной теории. Таким образом, новаторское научное исследование начинается не с нового эксперимента и даже не с его плана, а с концептуализации части реальности, которая подлежит исследованию.
В. Гейзенберг (2006, с. 171) приводит слова А. Эйнштейна о том, что никогда не удастся построить ни одну теорию на одних только наблюдаемых величинах. Автор (с. 339–340) вспоминает слова А. Эйнштейна о том, что желание строить физическую теорию только на наблюдаемых величинах совершенно нелепо. Лишь теория решает, что именно можно наблюдать. Кроме того, вместо утверждения, что мы наблюдаем нечто новое, следовало бы выражаться точнее: хотя мы собираемся сформулировать новые законы природы, не согласующиеся с ранее известными, мы все же предполагаем, что прежние законы природы на всем пути от наблюдаемого явления до нашего сознания функционируют так, как мы ожидаем, и мы можем на них полагаться, а следовательно, говорить о «наблюдениях».
М. Бунге (2003, с. 306) тоже замечает, что научное наблюдение пронизано гипотезами и ожиданиями, иногда явными, иногда скрытыми. Э. Мах (2003, с. 247–248) обращает внимание на то, что знания экспериментатора, полученные им в ином опыте или от других исследователей, способны изменять его трактовку полученных им в эксперименте результатов.
Х. Патнэм (2002, с. 76–78) указывает, что даже создаваемые нами описания результатов собственной интроспекции не избавлены от влияния наших концептов и теорий. Наши описания собственных ощущений, которые были исходной точкой знания для целых поколений эпистемологов, испытывают мощное воздействие множества наших концептуальных предпочтений. По его словам, сами исходные данные, на которые опирается наше знание, являются концептуально «инфицированными». Автор, впрочем, полагает, что лучше иметь «инфицированные» исходные данные, чем вообще не иметь никаких.
Итак, не бывает данных, существующих вне какой-либо научной теории и ее концептов. Всякие экспериментальные данные исходно «нагружены» теорией, которая помогла их получить, и немыслимы вне ее. Новаторский эксперимент начинается с создания теории, а она, в свою очередь, – с построения основных концептов, репрезентирующих сущности той части реальности, которая подлежит изучению в эксперименте.
Более того, планирование и интерпретация любого эксперимента, как замечает М. Бунге (2003, с. 177), включают не только связанную с ними теорию, но и некоторое количество дополнительных (вспомогательных) теорий, относящихся к различным аспектам экспериментальной установки. Например, чтобы спроектировать и настроить телескоп, астроному нужна оптика, а физику, изучающему элементарные частицы, нужна теория функционирования детекторов (с. 55). Любой ученый, пользующийся прибором или даже просто шкалой, доверяет теории своего инструмента. Следовательно, инструментальная теория экспериментальной установки всегда предшествует проверяемой теории.
Другими словами, для проведения эксперимента мало концептуализировать исследуемую часть реальности, то есть создать основные концепты, репрезентирующие главные ее сущности и теорию их отношений и взаимодействий, надо создать еще и теорию эксперимента, а также теорию измерения. А измерение обычно – это целый ряд дополнительных теорий с их сложным инструментарием. Возможно, исследователю придется, например, провести прежде аналогию между изучаемой частью реальности и другой, уже изученной ее частью. Так, например, сделал Г. Галилей, который, по словам В. С. Степина (1998, с. 74), провел аналогию между закономерностями движения природных объектов – небесных тел и движениями искусственных устройств (ядер орудий венецианского арсенала). В. С. Степин (там же) пишет, что это была «сумасшедшая» идея Г. Галилея, которая, однако, определила магистральную линию развития механики. Она допустила возможность открытия законов движения небесных тел, используя эксперименты с искусственно создаваемыми механическими системами.
В. С. Степин (там же) полагает, что в последующие века традиция, идущая от Г. Галилея и Х. Гюйгенса к Р. Гуку и И. Ньютону, была связана именно с попытками моделировать в мысленных экспериментах с механическими устройствами силы взаимодействия между небесными телами. Например, Р. Гук рассматривал вращение планет по аналогии с вращением тела, закрепленного на нити или привязанного к вращающемуся колесу, а И. Ньютон, исследуя вращение Луны вокруг Земли, в качестве аналогии использовал инерциальное движение шара внутри полой сферы.
Надо, наконец, предварительно мысленно спланировать и произвести эксперимент. В. Л. Лекторский (1998, с. 86), например, полагает, что реальный эксперимент невозможен без идеального.
Странно, но нередко даже серьезные исследователи не замечают очевидного, казалось бы, обстоятельства – основные понятия любой теории обозначают концепты (и сущности), созданные экспериментатором (наблюдателем), и представляют собой его психические конструкции, а потому не могут быть «свободны от наблюдателя». Следовательно, ни теорию, ни результаты эксперимента нельзя «освободить» от автора данного исследования.
Некоторые исследователи полагают тем не менее, что экспериментальной науке следует обходиться при проведении экспериментов и обсуждении их результатов без всяких концептов и теорий. А. Райнах (2006а, с. 371), например, заявляет, что мы должны, преодолевая себя, научиться «чисто схватывать феномены», «усваивать себе их сущность без предварительных понятий и предрассудков – сущность цвета, протяженности или материи, света и тьмы, звуков и т. д.». Мы должны также «исследовать конституцию феноменальных вещей, самих по себе, в соответствии с их сущностной структурой».
Но мы не можем «чисто схватывать феномены» «без предварительных понятий и предрассудков», потому что это в принципе невозможно. Сами наши феномены – это в том числе понятия и вербальные конструкции, то есть те самые «предрассудки», так как именно в такой форме «феномены», о которых говорит А. Райнах (2006а, с. 371), только и могут существовать. Мы способны «схватывать феномены» только на двух уровнях: на чувственном (где мы «схватываем» их сенсорно в виде образов восприятия и чувственных моделей-репрезентаций, или предпонятий, когда даже о предметах как таковых еще и говорить-то невозможно) и на уровне понятий и вербальных конструкций (который только и подразумевает появление собственно человеческих «феноменов»).
Нельзя понять новую область «реальности в себе» без формирования понятий. Но на понятийном, или вербальном, истинно человеческом уровне репрезентирования реальности нелепы рассуждения об отсутствии «предварительных понятий и предрассудков». Само человеческое репрезентирование сущностей реальности происходит только с использованием специально сконструированных сознанием понятий и вербальных концептов, сразу же и превращающихся в те самые «предварительные понятия и предрассудки». Никакой альтернативы этому просто не существует, и рассуждать на эту тему бессмысленно.
М. Бунге (2003, с. 36–37) тоже не замечает определяющей роли наблюдателя (экспериментатора) в любом исследовании. Он пишет, что в хорошо построенной теории каждый возможный референт (тело, поле или квантово-механическая система) упоминается в начале и содержится в списке основных, или неопределяемых, понятий. По его мнению, в подобной ситуации введение в рассматриваемую физическую систему наблюдателя становится логически невозможным. Какое бы понятие ни использовалось в теории, оно должно быть введено либо как первичное, либо как логически определяемое с помощью первичных понятий. Так как наблюдатель не является первичным, или определяемым, понятием в специальной теории относительности и квантовой механике, он не входит в эти теории.
Здесь и далее М. Бунге (с. 116) пишет о наблюдателе, который, по его мнению, совершенно не нужен, поскольку нигде в формулах он не встречается. Автор, как и другие исследователи, не замечает того, что, хотя наблюдатель и не присутствует в формулах в виде специального символа, все первичные, или неопределяемые, понятия создает именно он. Следовательно, на деле наблюдатель находится в каждой создаваемой им сущности, которых нет без него, в каждом символе, который он наполняет смыслом И именно наблюдатель исходно оказывает определяющее влияние как на теорию, так и на эксперименты, в которых его роль якобы никак не отражается. Ни одна теоретическая формула не свободна от наблюдателя, и не учитывать этого нельзя. Это ошибка, которую пока не замечают.
Научные знания, представленные в форме вербальных конструкций, репрезентирующих окружающий мир, активно участвуют в формировании ОПР. Это многочисленные описания элементов мира, а также теории о его устройстве.
Э. Мах (цит. по: П. Дюгем, 2007, с. 48) полагает, что физические теории должны рассматриваться только как обобщенные описания, а не как объяснения. М. Бунге (2003, с. 43–44) пишет, что любая физическая формула является утверждением, выраженным с помощью предложения некоторого языка.
В. Гейзенберг (2006, с. 223) утверждает, что выражение «описание природы» потеряло уже свой первоначальный смысл – изображение, дающее максимально живую и яркую картину природы. Теперь под ним большей частью стали понимать математическое описание природы, то есть максимально точную, краткую и вместе с тем всеобъемлющую сводку информации о природных закономерностях.
Переводя перечисленные мнения на язык психологии, можно заключить, что описание – это вербальная (или языковая) конструкция, репрезентирующая тот или иной аспект возможной, гипотетической или даже вымышленной исследователем реальности. Описание может быть представлено и в максимально обобщенной форме – в виде математических формул. Оно может касаться объекта, его свойства и действия, а также факта. С помощью вербальных конструкций обычно описываются первичные чувственные репрезентации «реальности в себе». Но в науке нередко пытаются по аналогии «описывать» и те области «реальности в себе», которые вообще недоступны восприятию.
При этом исследователи создают с помощью вербальных концептов гипотетические сущности «реальности в себе» и помещают эти сформированные ими новые сущности в окружающий мир. Их использование дает возможность объяснить получаемые в эксперименте данные и даже выстроить специальные вербальные конструкции (гипотезы и теории), описывающие взаимодействие этих сущностей друг с другом и с другими, уже известными науке сущностями.
Чем гипотеза феноменологически отличается от теории?
По словам М. Бунге (2003, с. 41), гипотезы представляют собой предположения о реальной действительности независимо от того, наблюдаема она или нет.
В. А. Штофф (1978, с. 192–193) полагает, что гипотеза возникает как один из возможных ответов на возникшую проблему. Эмпирическое исследование, сбор и изучение фактов не могут даже начаться до тех пор, пока не возникнет противоречие между существующей теорией и возможностью ее приложения к некоторой новой предметной области. Автор (с. 190–201) напоминает, что гипотеза не должна противоречить известным и проверенным фактам. Ценность гипотезы определяется тем, насколько она способна объяснить всю совокупность известных фактов и предсказать новые, неизвестные ранее. Новая гипотеза, объясняющая явления и законы данной предметной области, не должна вступать в противоречие с другими теориями, истинность которых уже доказана. Условием научного характера выдвигаемой гипотезы является ее доступность практической проверке.
Научной гипотезой я называю вербальную психическую конструкцию, репрезентирующую отношения и взаимодействия сущностей, конституированных или сконструированных людьми в исследуемой ими части «реальности в себе». Нередко гипотеза иллюстрируется метафорическими чувственными психическими репрезентациями. Гипотеза имеет шанс превратиться в будущем в научную модель соответствующего аспекта реальности, то есть в общепринятую теорию. Научная теория – это гипотеза, доказавшая на практике свою полезность людям. Феноменологически теория отличается от гипотезы тем, что рассматривается людьми в качестве достоверной репрезентации реальности, то есть она приобретает в их сознании дополнительный компонент – субъективную веру[182] в ее истинность Одновременно с основной гипотезой могут существовать конкурирующие гипотезы и группы описываемых ими альтернативных сущностей. Например, свет может рассматриваться как волна, как поток фотонов или как нечто третье, обладающее и волновыми, и корпускулярными свойствами.
Еще совсем недавно перед наукой ставилась задача открытия тайн окружающего объективного мира. Научные теории рассматривались как объяснения этого мира, открывающие присущие миру объективные законы. Однако уже к концу XIX в. у многих физиков появились сомнения в том, что даже успешные научные теории действительно описывают физическую реальность. Это отмечает П. Дюгем (2007, с. 32–34), который пишет, что физическая теория не открывает реальностей, скрывающихся за доступными восприятию явлениями. Но чем больше она совершенствуется, тем больше нам кажется, что логический порядок, который она устанавливает, отражает порядок онтологический, а связи, которые она устанавливает между данными наблюдения, соответствуют связям, существующим между вещами.
По его словам, теория стремится стать естественной классификацией. Физик бессилен чем-нибудь подтвердить свое убеждение в том, что порядок, установленный экспериментальными законами, отражает порядок реальных связей между вещами. Но он не может и поколебать его. Он не может заставить себя думать, что система, способная столь просто и легко упорядочить огромное множество законов, есть система чисто искусственная. Поэтому Б. Паскаль, например, и провозгласил свою веру в то, что его теория является образом естественного порядка, который с каждым днем становится все более ясным и верным.
П. Дюгем (2007, с. 36) обращает внимание на то, что искусственная классификация вносит удивительный порядок в необъятный арсенал химии, порождая в нас уверенность, что это не чисто искусственная система. Связи, которые устанавливаются между химическими соединениями, имеют смысл только в нашем уме. И тем не менее мы убеждены, что эти связи соответствуют реальным отношениям между вещами, природа которых остается глубоко скрытой, но реальность которых нам, однако, не кажется сомнительной. По его словам, это убеждение превращается в уверенность, когда мы видим, как химическая теория способна заранее писать формулы множества тел, и синтез, руководствуясь ее указаниями, на самом деле создает множество вещей, состав и даже своеобразие которых мы знали до их существования.
Р. Л. Солсо (1996, с. 45) придерживается иной точки зрения. Обсуждая периодическую систему элементов, он пишет, что Д. И. Менделеев взял набор карточек и написал на каждой по одному названию всех известных тогда элементов с их атомным весом. По-разному располагая эти карточки, он в итоге получил осмысленную схему, известную сегодня как периодическая таблица элементов. То, что он сделал, – пример того, как естественная, природная информация структурируется мыслью человека, так что она одновременно точно изображает природу и поддается пониманию. Автор, однако, напоминает, что периодическое расположение элементов имело много интерпретаций. Интерпретация Д. И. Менделеева была не единственной из возможных и, вероятно, даже не лучшей. По не вполне удачному выражению автора, «в ней даже могло не быть естественного расположения элементов, но предложенный Д. И. Менделеевым вариант помог понять часть физического мира и был, очевидно, совместим с “реальной” природой» (там же).
Р. Л. Солсо, однако, не учитывает того, что Д. И. Менделеев создал не только искусственную символическую схему – вариант специальной вербальной конструкции, в которой расположил в виде групп сходные химические элементы на основе роста их атомного веса. Такое их расположение позволяет нам теперь группировать элементы, предвидеть их свойства и даже обнаруживать в этой системе пустые места, в которых следует расположить пока неоткрытые химические элементы. Главное, данная схема позволила ее автору сформировать свой периодический закон: «Свойства простых тел, а также формы и свойства соединений элементов, а потому и свойства образуемых ими простых и сложных тел, стоят в периодической зависимости от их атомного веса» (Д. И. Менделеев, 1958, с. 111).
Безусловно, созданной Д. И. Менделеевым схемы нет в «реальности в себе» и даже в наших чувственных репрезентациях химических элементов. Она является результатом психического творчества исследователя, сформированным им психическим объектом. Таблица, созданная Д. И. Менделеевым, – это один из важных объектов ОПР, пребывающий лишь в ней. В «реальности в себе» нет не только таблицы, но даже периодического закона Д. И. Менделеева, так как это просто вербальная психическая конструкция исследователя. Более того, и сам закон-то сейчас выглядит уже иначе: «Свойства химических элементов, а также формы и свойства образуемых ими простых веществ и соединений находятся в периодической зависимости от величины зарядов ядер их атомов» (Л. Н. Блинов и др., 2010, с. 38). Тем не менее созданная исследователем вербальная модель «реальности в себе», несомненно, доказала свою полезность, так как соответствует определенной области «реальности в себе».
В. Гейзенберг (2006, с. 130) замечает, что теория никогда не является точным отображением природы. Она есть лишь некая идеализация опыта, осуществляемая с помощью понятийных оснований теории и обеспечивающая определенный успех. Н. Бор (1961, с. 52) тоже рассматривает классические физические теории как идеализации.
Я уже писал выше (см. разд.1.4.5.), что, развивая идеи Э. Маха, А. Эйнштейн (1967, с. 200–203, 226) перечисляет шаги, ведущие к созданию научной теории:
1. Из многообразия наших чувственных восприятий мы произвольно выделяем определенные часто повторяющиеся чувственные комплексы.
2. Мы обозначаем чувственные комплексы определенными первичными понятиями и провозглашаем телесными объектами (предметами или вещами) физической реальности.
3. Эти понятия оправданы только в той мере, в какой они связаны с чувственными восприятиями.
4. Мир нашего чувственного опыта познаваем. Сам факт этой познаваемости представляется чудом.
5. Понятие не тождественно совокупности ощущений. Отношения между ними скорее аналогичны отношению гардеробного номера к пальто, а не бульона к говядине.
6. Понятие – это свободное творение человеческого разума, свободный вымысел.
7. Мы приписываем обозначаемому понятием телесному объекту «реальное существование».
8. Тем не менее они (понятия) представляются нам более прочными и нерушимыми, чем даже сами по себе отдельные чувственные восприятия.
9. Остальные создаваемые исследователями понятия с помощью теорем связаны с первичными понятиями.
10. Частично теоремы представляют собой определения понятий, частично – выражают соотношения между «первичными понятиями», то есть между чувственными восприятиями, и являются «утверждениями относительно реальности» или «законами природы».
11. «Вторичные», «третичные» и т. д. понятия обладают смыслом, только будучи связанными с «первичными» понятиями.
12. На основе понятий и соотношений «первого слоя» изобретается система с меньшим числом понятий и соотношений – физическая теория.
13. Эта новая, «вторичная» система содержит только собственные элементарные понятия (понятия «второго слоя»), прямо не связанные с комплексами чувственных ощущений.
14. Далее мы переходим к «третичной системе» понятий, еще более бедной первичными понятиями и соотношениями. Это абстрагирование будет продолжаться до тех пор, пока мы не достигнем наибольшего мыслимого единства и наименьшего числа понятий в теории, которая еще совместима с наблюдениями наших чувств.
15. Истинность физической теории основана на ее предсказательной эффективности в области чувственного опыта.
Я вынужден с сожалением сообщить, что ничего подобного этому, простому, казалось бы, но очень содержательному анализу механизмов конструирования в человеческом сознании понятий и все более усложняющихся репрезентаций реальности не было предложено психологией за последующие 100 лет. Да и сам этот анализ А. Эйнштейна был ею проигнорирован совершенно, как и более ранние работы другого великого исследователя – Э. Маха – на ту же тему. Я и сам случайно наткнулся на эти мысли, пытаясь разобраться, что собой представляют сущности физики.
Продолжая исследование образования физических теорий, М. Планк (1975, с. 569–572) подчеркивает, что в процессе построения физической теории физическая картина мира все больше удаляется от мира ощущений и лишается наглядного характера. Например, в физической оптике о человеческом глазе уже вовсе нет речи. Сущность физической картины мира все больше абстрагируется, формальные математические операции начинают играть все более значительную роль, а качественное различие сводится к различию количественному.
Х. Ортега-и-Гассет (1997, с. 476) согласен с тем, что сегодня физика всего лишь умственная комбинация, что сами физики открыли чисто символический, сугубо человеческий характер своего знания. Что никто не ожидает, будто прогресс физических теорий когда-нибудь приведет к выходу за пределы символического горизонта. Так называемая «природа», или то, что под этим названием исследует физик, оказывается его собственным изобретением, которое он помещает между собой и подлинной реальностью. То, что характеризует физику как реальность, – это полезность.
Хочу отметить, что для каждого следующего периода развития физики характерно направление внимания исследователей на новую область «реальности в себе» и создание для ее осмысления принципиально новой совокупности концептов, многие из которых обозначаются тем не менее старыми понятиями. Интересно то, что инерция человеческой психики настолько велика, что даже не все выдающиеся физики, внесшие огромный вклад в развитие этой науки и ее классических понятий, были согласны использовать новые понятия физики. В. Гейзенберг (2006, с. 54) вспоминает, например, что А. Эйнштейн, М. Планк, М. фон Лауэ и Э. Шредингер были просто не готовы принять вместо привычных для классической физики понятий измерение, положение, энергия, температура и. т. д. нечто иное. В частности, революционный тезис, что подобное объективное описание в мире атомов невозможно и мы можем определять здесь состояние только через вектор в пространстве Гильберта.
М. Бунге (2003, с. 11–12) пишет, что теории не являются фотографиями, они не имеют сходства со своими референтами, а представляют собой символические конструкции, которые в каждую эпоху создаются с помощью имеющихся в наличии понятий. Научные теории – это творения, подлежащие эмпирической проверке, но не становящиеся от этого чем-то менее творческим.
Обобщая все сказанное выше, мы должны заключить, что автор научной теории вынужден создавать первоначально набор новых вербальных психических конструкций – базовых концептов, или «основных понятий», которые репрезентируют новые, сформированные им сущности, например капитал, эксплуатация, неравенство и т. д. Сущности, созданные исследователем, не присутствуют в окружающем мире, но, используя их, он строит затем вербальную конструкцию, с помощью которой ему удобнее и проще объяснять тот или иной аспект реальности. И, возможно, уже завтра эти сущности будут отброшены наукой, как отсутствующий в мире и более не нужный ей реквизит. Это касается всех без исключения рассматриваемых в современной науке сущностей, если уж даже такие основополагающие, как абсолютное время и абсолютное пространство, введенные И. Ньютоном, были удалены из физики после появления теории А. Эйнштейна.
По словам П. Фейерабенда (2007, с. 90–91), теории проверяются и опровергаются посредством фактов. Но сами факты содержат в себе идеологические компоненты, например старые воззрения, которые, возможно, никогда и не были сформулированы в явном виде. Такие компоненты в высшей степени подозрительны в силу того, что их собственная природа защищает их от критического анализа. Поэтому в случае противоречия между новой интересной теорией и совокупностью твердо установленных фактов лучший способ действий заключается не в устранении теории, а в использовании ее для обнаружения скрытых принципов, ответственных за это противоречие.
Автор (с. 57) указывает, что факты и теории тесно связаны друг с другом. Не только описание каждого отдельного факта зависит от некоторой теории, но существуют также факты, которые нельзя обнаружить без помощи альтернативных теорий. Они сразу же оказываются недоступными, как только мы исключаем альтернативы из рассмотрения.
П. Фейерабенд (с. 58–59) считает, что решающие для подтверждения правильности теории факты можно обосновать только с помощью альтернативных теорий, поэтому их изобретение и разработка предшествуют производству опровергающих фактов. Следовательно, изобретение альтернатив обсуждаемым точкам зрения составляет существенную часть эмпирического метода. По словам автора (с. 60), отказ от рассмотрения альтернатив будет иметь результатом устранение потенциально опровергающих фактов. В частности, не будут получены факты, открытие которых продемонстрировало бы общую и неустранимую неадекватность конкретной теории.
Другими словами, при рассмотрении реальности с позиции одной теории факт А можно обнаружить, а при рассмотрении ее же с позиции другой теории факт А обнаружить нельзя, но можно обнаружить факт В. Мы уже обсуждали выше (см. раздел 3.6.2), что факты – это вербальные репрезентации реальности, выстраиваемые на основе имеющихся уже в сознании людей теорий и гипотез, то есть других вербальных психических конструкций. Факты, таким образом, не «абсолютны и объективны», как принято считать, а изначально зависимы от имеющихся у людей вербальных репрезентаций реальности.
П. Фейерабенд (с. 80) справедливо полагает, что даже самая тщательная проверка результатов наблюдения не касается понятий, с помощью которых они выражены. И чтобы подвергнуть критике привычные понятия, следует выйти за пределы того круга сущностей[183], который мы используем.
Из этого положения автора следует, что настоящей проверкой научной теории является лишь достойная альтернативная теория. Но для ее создания необходимо предложить новую концептуальную систему, изобрести новые сущности и понятия, построить из них новую теорию, которая может быть несовместима с наиболее тщательно обоснованными результатами наблюдения в рамках прежней теории и может нарушать наиболее правдоподобные теоретические принципы старой теории.
П. Фейерабенд (с. 77) утверждает, что едва ли какая-либо теория вполне совместима с фактами. При этом факты и теории не только постоянно расходятся между собой, но они никогда четко и не отделены друг от друга.
О. Е. Баксанский (2009, с. 15–16) сообщает об исследованиях Г. Тригга (1978), который, проанализировав девять «решающих экспериментов» квантовой механики, обнаружил, что экспериментаторы заранее знали, какие результаты получат, и даже могли оценить их количественно. Следовательно, исследователь заранее «видит» то, что ожидает «увидеть», так как интерпретационная структура настраивает его на определенное «чтение» фактов. Ссылаясь на И. Лакатоса, О. Е. Баксанский (2009, с. 17–18) пишет, что под давлением фактов ученые никогда не отказываются от теории, даже если эти факты общепризнаны противоречащими ей. Только новая теория, лучше объясняющая эти факты и имеющая более широкую область применения, может вытеснить свою предшественницу.
Несмотря ни на что, некоторые теории приобретают со временем статус научного закона. До сих пор так и не определено, однако, что же такое научный закон, или закон природы. В. Депперт, например, пишет: «Подобно тому как провалились попытки определить во всей полноте понятия пространства или времени, до сих пор не удавалось представить во всей полноте и понятие закона природы» (1998, с. 271).
Тем не менее существует множество определений закона.
Закон (научный) – «фактологически доказанное утверждение (в рамках теории, концепции, гипотезы), объясняющее объективные факты; либо некое явление, обладающее общностью и повторяемостью, зафиксированное и описанное»[184]
Закон (физический) – «эмпирически установленная и выраженная в строгой словесной и/или математической формулировке устойчивая связь между повторяющимися явлениями, процессами и состояниями тел и других материальных объектов в окружающем мире»[185]; «необходимая, существенная, постоянно повторяющаяся взаимосвязь явлений реального мира, определяющая этапы и формы процесса становления, развития явлений природы, общества и духовной культуры» (Социологический энциклопедический словарь, 1998, с. 82).
Г. Г. Шпет (2006, с. 176) считает научным законом суждение, выражающее постоянные отношения между явлениями, подлежащими ведению этой науки. Он (2010, с. 147, 152–153) считает законы описаниями окружающего мира и выделяет (2006, с. 176) разные законы: всеобщие, или аксиомы; эмпирические; вероятные; приблизительные обобщения; гипотезы; эмпирические обобщения и т. д.