Капкан для германского короля

И вот сейчас он стоял на перроне в новенькой форме фельдфебеля, ловя на себе удивленные и уважительные взгляды прочих отъезжающих. В нагрудном кармане кителя лежали его документы, билеты и деньги, а во внутреннем – Меч Ирмина и письмо от дяди к генералу Файелю.

Позади он оставлял всех тех, для кого его отъезд должен оставаться в тайне – группенфюрера Вольфа, который ждет его к себе завтра утром, свою невесту Адель, которая ждет его завтра вечером, маму – милую, родную маму, которой он оставил короткую записку о том, что уезжает на фронт и что постарается написать при первой возможности и сердце которой будет разбито и безутешно все последующие дни и месяцы. Но Франц старался не думать об этом. Он думал только о том, как бы сделать так, чтобы группенфюрер Вольф не обнаружил его местонахождение – хотя, на это надежды было мало, наверняка уже завтра он будет знать, куда и зачем отправился Франц. С другой стороны, если учесть могущество его берлинского покровителя, может быть ему помогут запутать следы? Как всё будет? Франц терялся в догадках.

В любом случае, Францу нужно было быть сейчас твердым, чтобы выполнить волю Ирмина и спасти Германию от враждебных сил. И он снова и снова повторял себе это, чтобы сердце его сделалось как камень.

Франц услышал протяжный гудок и посмотрел вдоль перрона. Из темноты, сияя желтым глазом и пуска клубы дыма, на перрон медленно вкатывался паровоз. Франц посмотрел на перронные часы. Восемнадцать часов пятьдесят восемь минут. Он оправил полы шинели и приготовился подняться в вагон. Он был готов выполнить свою миссию.

Глава 2

1 августа 2011

г. Москва

Митя Никольский снял левой рукой очки в тонкой металлической оправе и всей ладонью правой помассировал лоб и глаза, сильно при этом сощурясь. После непрерывного часового вглядывания в экран компьютера голова стала чугунной, а глаза отяжелели от усталости. Митя вернул очки на прежнее место, сделал глубокий вдох и снова посмотрел на экран. Завтра открывается выставка Дюрера в Пушкинском музее, организованная фирмой «Nikolsky Art», с которой у музея были давнишние партнерские отношения, начатые еще отцом Мити, известным искусствоведом, знатоком немецкой средневековой живописи Иваном Игоревичем Никольским, и который завтра ждет от него презентацию его доклада в рамках организованного для специалистов семинара по материалам выставки по им же предложенной и крайне занимавшей его теме «Реформация и тайные знаки в гравюрах Альбрехта Дюрера». Из запланированных пятнадцати страниц Митя, путем нечеловеческого напряжения и героических усилий, сумел написать целых две. Сейчас он пребывал в состоянии полного отчаяния. Часы в углу экрана показывали девятый час вечера, и его «жаворонковская» душа все громче и громче начинала протестовать против насилия над личностью в виде работы после шести: мозг отказывался соображать, а пальцы печатать, и где-то в глубине сознания просыпался, подбираясь все ближе и ближе к уху, чертик, начинавший нашептывать, что, мол, работа – не вол, устал – отдохни, бросай ты это дело, завтра что-нибудь придумаешь, и все такое прочее. Нет, ни за что на свете не станет он больше оставлять работу на вечер. Это только кажется, что в пустом офисе, без обычных дневных дел он сможет сконцентрироваться – ничего подобного! Сколько же раз он давал себе это слово?!.

Митя откинулся на спинку стула, посидел немного, а затем резко встал и отправился из своего маленького кабинета в приемную – сделать себе кофе. Фирма «Nikolsky Art» снимала несколько комнат в офисном здании из стекла и бетона на Добрынинской. Здание строили в 70-х для какого-то НИИ, сейчас здесь был офисный центр со сносным ремонтом, огороженной территорией и охраной. Отец Мити нашел это здание пять лет назад. Оно совмещало в себе массу достоинств, а именно, центральное расположение, современный внешний вид и приемлемую арендную плату. Все эти достоинства с лихвой перекрывали недостатки – непрестижный район и «советских» хозяев с массой ограничений для арендаторов, – и потому «Nikolsky Art» с радостью заняла выделенные ей пять комнат. В первой – самой большой, разделенной на два помещения – маленькую прихожую и собственно кабинет – разместили приемную, где в первой, маленькой части, поставили стол для секретаря Люды, а в другой устроили кабинет директора. Во второй разместились дядя Слава (младший брат Митиного папы, Ростислав Игоревич Никольский, который отвечал за все коммерческие вопросы и менеджмент) и сам Митя. В третьей размещалась переговорная, в четвертой сидела главный бухгалтер Аделаида Васильевна, а в пятой – сотрудники, они же бывшие ученики отца и по совместительству мастера на все руки Кеша и Леночка. Этот дружный коллектив и был той самой фирмой, которая обеспечивала бесперебойной культурный обмен между Россией и Европой на протяжении последних нескольких лет и приводила в недоумение иностранных партнеров, которые, посетив, наконец, офис, никак не могли поверить, что только что с успехом прошедшая выставка была организована силами пяти человек, а не как минимум пятидесяти, каковое количество сотрудников, по мнению иностранцев, и соответствовала бы масштабу проделанной работы.

Митя направился в приемную – следующая дверь по коридору, – потому что именно там стояла единственная на фирме кофемашина, а кофе ему сейчас был нужен как никогда. Это была его последняя надежда на реанимацию работоспособности. По дороге он принял компромиссное решение сократить печатную часть до пяти страниц, изложить материал тезисно и завтра раскрывать каждый тезис «по ходу пьесы». От этого на душе его заметно повеселело, но кофе ему все равно был необходим: на оставшиеся три страницы он мог потратить не более часа-полутора, ибо после десяти вечера никакой кофе не заставил бы его продолжать работу – его биологические часы в этот момент играли «отбой»!

Митя проверил воду, зерна, поставил ручку на максимальную крепость, водрузил на подставку пузатую кофейную чашку и нажал «пуск». Комната тут же наполнилась ароматом свежемолотого жареного кофе, который Митя с упоением вдыхал, наблюдая, как бурая струйка быстро заполняет чашку. Когда кофе был готов, Митя поднес его к губам, еще раз вдохнул дивный аромат и сделал большой глоток. По всему его телу разлилось тепло «черной бодрости». Первый глоток всегда восхитителен, в нем есть что-то от шаманского ритуала, подумал Митя. С каждым же последующим глотком магия начинает таять, пока не исчезнет совсем, превращая вкушение кофе в обычное утоление жажды. Митя сделал еще один глоток и собирался сделать третий, как вдруг в комнате раздался звонок. Митя тут же повернул голову на звук – на столе у Люды раздраженно тренькал селектор прямой связи с охраной. Митя отставил чашку в сторону, быстро оказался у стола и нажал кнопку вызова: «Да, слушаю.»

«Дмитрий Иваныч, – раздался голос дежурного (дядя Слава строго-настрого запретил всем сотрудникам арендодателя, включая охрану, обращаться к Мите иначе как по имени и отчеству и „на Вы“: это было частью хорошего офисного этикета, который дядя Слава упорно пытался ввести на родной фирме, и при этом несколько смущало самого Митю, который себя пока Дмитрием Ивановичем не ощущал. – к Вам посетитель.»

«Чёрт!» – Митя вспомнил то, о чем совсем забыл со своим Дюрером. Он машинально бросил взгляд на часы, висевшие над дверью. Все верно: половина девятого, 20:30. Именно так он и договорился с визитером, который стоял сейчас на вахте. «Пропустите, пожалуйста, – почти извиняющимся тоном сказал Митя. – Пусть проходит в 310-ю.» В комнате N 310 располагалась приемная, в которой Митя сейчас и находился. «Хорошо,» – недовольным голосом ответил охранник и тут же отключился. Митя вздохнул с досадой. Вот почему дядя Слава умеет их «строить», а он, Митя, нет? Права была мама, все вокруг с легкостью садятся ему на шею. Надо будет подумать об этом на досуге и принять меры. Митя сделал еще один полный безнадежного отчаяния вздох. Ладно, сейчас придет его посетитель. Очень, надо заметить, некстати. Митя начал всерьез размышлять о переведении всего завтрашнего доклада в категорию «экспромт на основе «старого багажа». Если посетитель займет более получаса его времени, о докладе можно забыть. Ну вот что этому товарищу может понадобиться от него, Мити, да еще в нерабочее время? Митя наморщил лоб, вспоминая: «Афонин Борис Викторович.»

Он позвонил утром. Представился, попросил о встрече, сказал, что ему нужно заказать экспертизу некоторых картин. Митя был слегка удивлен: никакого Афонина он не знал. Люди «с улицы» приходили в «Nikolsky Art» редко, поэтому каждый новый человек был на виду. Митино внимание привлекли две вещи: первое – незнакомец представился другом его отца, и второе – он попросил принять его вечером, после работы, мотивируя это тем, что хочет поговорить в спокойной обстановке. Митя несколько секунд колебался, но незнакомец говорил очень уверенно, тоном, не терпящим возражений, вежливо не оставляя Мите возможности отказаться. В результате Митя остался в офисе, когда все уже разошлись – в гордом одиночестве – и надеялся успеть до прихода г-на Афонина в тишине и покое написать свой доклад. Сейчас он понимал, что с этой надеждой ему придется расстаться.

Митя вернулся к кофемашине, взял чашку и сделал еще несколько глотков. «Надо было, наверное, сразу в переговорную,» – подумал он, оглядывая комнату в поисках стула. К сожалению, стул в приемной был не предусмотрен. За столом секретаря Люды стояло офисное кресло с высокой спинкой, у столика, на котором примостилась кофемашина, стоял маленький табурет. Поскольку все встречи проходили в переговорной, никто кроме своих визиты в кабинет директора не наносил, а стало быть, необходимости в организации мест ожидания приема просто не было. «ОК, пойдем в переговорную,» – подумал Митя. Он сделал еще несколько глотков, допивая свой кофе, и стоял, глядя на дверь в ожидании посетителя. Он почувствовал вдруг легкую тревогу, едва ощутимое беспокойство, бывающее, как правило, когда ждешь решения чего-то важного и мучаешься неизвестностью. Это ощущение ему очень не нравилось и он инстинктивно тропил время, выстукивая на ободке кофейной чашки четырьмя пальцами правой руки ритмичные мелизмы.

Ждал он не больше минуты. Вскоре дверь без стука отворилась. На пороге стоял немолодой мужчина с проседью в волосах, в толстых роговых очках, одетый в бежевый блейзер Ralph Lauren, бледно-голубую футболку, кремовые чиносы и зеленые замшевые туфли. В руках у него был старомодный кейс – привет из восьмидесятых под названием «дипломат» – который смотрелся довольно неуклюже на общем фоне, словно раритет из антикварной лавки – потертый, побитый, с исцарапанными металлическими вставками, – но который он держал в руках так уверенно, словно это был обычный, современный аксессуар, гармонирующий с его общим видом.

«Можно?» – деловито кивнул Мите незнакомец.

«Да, конечно,» – Митя отступил в сторону, позволяя ему пройти.

«Может быть, пройдем в переговорную?» – предложил Митя из-за спины незнакомца, показывая рукой в сторону двери, когда тот обернулся.

Посетитель огляделся по сторонам: «А зачем? Здесь очень даже неплохо.» Он увидел табурет рядом с кофемашиной, потянулся одной рукой, выдвинул его и тут же на нем примостился, поставив кейс вертикально на колени и подперев его сверху руками.

Митя постоял секунду, оценивая диспозицию, и обратился к незнакомцу: «Чай? Кофе?»

«Нет, не надо, – тот замотал головой, – ты присядь.» Он кивнул в сторону Людиного кресла. Митя, несмотря на чувство протеста, мгновенно охватившее его, когда посетитель начал командовать в его собственном кабинете, тем не менее, отдавая дань вежливости гостю, к тому же годящемуся ему в деды, выполнил его просьбу и медленно опустился в кресло секретаря Люды.

«Здравствуйте, – начал Митя, возвращая бразды правления в свои руки и водружая на Людин стол сложенные крест-накрест руки. Что-то было неприятного в этом „ты“. Еще когда сидящий перед ним визитер позвонил, чтобы договориться о встрече, и представился „другом твоего отца“, – еще тогда эта, казалось бы, резонная фамильярность при разговоре человека в летах с мальчишкой почему-то резанула Митин слух. Отец в подобной ситуации обращался к собеседнику только „на Вы“. Да и сам он, Митя, не воспринимал охватившую русскоязычное общество эпидемию панибратства и не признавал за ней права на жизнь. И вот сейчас это „ты“ снова покоробило его слух, и он чувствовал себя как минимум неуютно в обществе расположившегося на табурете гостя. – Вы – г-н Афонин, так? Чем я могу вам помочь?»

«Да, это я звонил тебе сегодня,» – начал посетитель не спеша и как-то задумчиво. Он посмотрел на Митю. Черты его лица были резкими, даже грубыми – острые, безжалостные глаза, пробивающие взглядом сквозь толстые линзы, глубокие борозды носогубных складок, впалые щеки. Говорил он почти металлическим голосом – без эмоций, на одном тоне, так что невозможно было понять его отношения к произносимому. Митя напрягся. Он ждал, когда господин Афонин объяснит, откуда он знаком с отцом.

«А ты, значит, Дмитрий?» – Афонин замолчал.

«Да, Дмитрий,» – подтвердил, кивнув головой, Митя.

Афонин выжидающе помолчал, словно прицениваясь. Наконец, он заговорил.

«У меня к тебе есть дело, Дмитрий, – сказал он. – Сможешь мне помочь?» Сказав это, Афонин испытующе прищурился и наклонил голову в бок.

В груди у Мити пробежал холодок, он машинально пожал плечами: «Не знаю. А что у вас за дело?»

«Хм, – Афонин отвел глаза. Мите казалось, что он никак не может решиться на какой-то серьезный разговор, от чего на душе у Мити нарастало волнение. Афонин посмотрел на него. – А ты обо мне что-нибудь слышал?»

«Н-нет,» – покачал головой Митя после секундного раздумья.

«А тебе что-нибудь говорит имя Петр Евгеньевич Дронов?»

Митя снова покачал головой и слегка развёл руками. Никакого Дронова, как, впрочем, и Афонина он не знал и никаких упоминаний о них припомнить не мог. Этот странный визитер с его непонятными вопросами начинал серьезно настораживать Митю.

«Вы говорили об экспертизе картин…» – попытался перевести разговор в понятное русло Митя.

Афонин снова выжидающе помолчал и наконец ответил:

«Да. Экспертизе. Только не картин!»

Он заговорил четко, размеренно, без пауз, и чем дальше он говорил, тем больше, становилось Мите не по себе.

«Ты, наверное, ломаешь голову, откуда я знаю твоего отца? Лет двадцать назад мой друг, Петр Евгеньевич Дронов, передал твоему отцу одну вещь – папку с документами. Мы тогда дружили – я, Петр Евгеньевич, твой отец. Иван хорошо разбирался в картинах и антиквариате. Мы с Петром и познакомились-то с ним на каком-то аукционе. Он нам тогда здорово помог. Ну, стали вместе работать. Второго такого специалиста было поискать. А мы тогда баловались этим всем. 90-е, сам понимаешь – время больших возможностей! Да, – Афонин вздохнул и покачал головой. – золотые были времена.»

«Ну да ближе к делу, – сказал Афонин деловито, снова останавливая свой взгляд на Мите. – Твой отец вообще был человеком образованным. Ему доверяли. В том числе наш общий друг Петр Евгеньевич Дронов. Он был в авторитете… – Афонин чуть приподнял брови и, на секунду замолчав, продолжил. – В 1991 году Петру Евгеньевичу предложили купить кое-какие документы. Исторические документы. Деньги по тем временам были большие – „десятка“ „грина“ – и Петр Евгеньевич принес их твоему отцу – посмотреть, не лажа ли. Для нас отец твой был по части всего такого знаток, по истории тоже. Потому и обратился Петр к нему. Да и то сказать, не к кому больше тогда идти было.» Афонин снова сделал паузу и затем продолжил.

«Твой отец оказался в теме. Он быстро ответил Петру: документы настоящие, плати не раздумывая. Петр их тут же купил. Но было еще кое-что, о чем твой отец ему сообщил. И вот ради этого „кое-чего“ я к тебе сегодня и пришел.» Афонин приоткрыл рот и скривил подбородок, глаза за толстыми линзами превратились в узкие щелки. Митя почувствовал, как непроизвольно напрягаются черты его собственного лица. Афонин подался вперед: «Твой отец сказал, что документы эти цены вообще не имеют, что это его тема. Не картинки, нет. Там было другое. Ты понимаешь?»

Митя почувствовал, что его ладони стали влажными. Догадка пронзила его мозг. Неужели… Он старательно отер ладони о рукава рубашки.

«Понимаешь!.. – на лице Афонина появилась чуть заметная, недобрая улыбка. Глаза его забегали. – Тогда слушай дальше. Петьке попользоваться добычей не удалось – его почти сразу грохнули, не поделил что-то с нашими друзьями, тогда это быстро делалось! И вот звонит мне твой отец, спрашивает, что с папкой делать, которая от Петьки осталась. Я к нему. Вот тогда он мне все и растолковал. Что, зачем. Я не верил сначала. Ты, говорю, Ваня, сбрендил! Лечиться тебе надо! Не пойму, как ты Петьку, покойника, с толку сбил? А он мне: вот и подумай! если уж сам Петр Евгеньевич поверил! И верно, Петька был человек конкретный, просто так деньги платить не стал бы. Но уж как-то все это дико звучало – руны, перстни, силовые поля… Зачем, спрашиваю, Иван, я тебе понадобился? Грохнули Петьку, так одним ртом меньше – сам бы всем и владел. Еще б меня потом к себе взял – на посылки! А он: я, Боря, ученый. Для меня это все – научный эксперимент. Без тебя мне его не поставить. Не хочу на технику отвлекаться. А у тебя и деньги, и связи. То, что Петр должен был сделать – ты сделаешь! Да и безопасность нашу кто-то должен блюсти: папка эта на Лубянке лежала, стало быть, не один Петр про нее знал… Ну, тогда, говорю, слушай, профессор. Папку я заберу, у меня надежней будет, а ты чтоб без шуток. Какие, говорит, Боря, шутки? Нам еще много поработать надо: тебе – перстни найти, а мне – ключик к ним.»

«Так вот я этой папкой и завладел. Дома потом почитал – раз, другой – и понял все: и Петьку понял, и отца твоего – все правда! все настоящее! там такие документы были, такие люди занимались – и Берия, и чуть не сам Сталин – видно, и вправду есть чудеса на свете, видно где-то рядом ходят, только допущены к ним не все, избранные только! Как подумаешь, оторопь берет: сам Берия за тайной этой охотился, да не успел, а теперь вот я, Боря Афонин, возьму, да и найду. Хотел Берия Хозяином стать, а станет им – Афоня! А? Каково? Дух захватывает?»

«То-то! Я папку в надежное место пристроил, прикинул как дальше действовать, Ивану сообщил – у меня все готово, дай знать, что дальше. Иван мне: ищи доступ в архивы Минобороны. Там копать надо. А мне время нужно. Дело, Боря, трудоемкое. Задачка не из простых – мне нужно узнать формулу, понимаешь – из того, что в деле есть, нужно понять, какие взять знаки, в каком порядке поставить, как задействовать, словом, ты копай, а я буду извилины напрягать.»

«Ладно, говорю, покопаю. А ты напрягай свои извилины, решай свою задачку, я подожду. Терпеньем Бог не обидел!»

Афонин глубоко вздохнул.

«Вот ведь недаром говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Ждать мне, Дмитрий, очень долго пришлось – без малого двадцать лет!»

«Копать под меня тогда стали, нехорошо так копать – и братва, и менты, и гэбэшники. Обложили – не вырваться. Люди верные тогда шепнули – вали из страны, спрячься, ляг на дно. Ну, я не долго думая и свалил. Окопался в одной северной стране – как в танке, не подойдешь! Сам понимаешь – папка эта, руны, магия – все по боку тогда стало, главное – выжить. Десять лет головы высунуть не мог. Пока Ельцин не ушел – не пускали назад. Ну, а в 2001 власть сменилась, мне гонца шлют – мол, зла на тебя не держат, возвращайся с миром, мы тебе работу найдем.»

Афонин фыркнул с ухмылкой.

«Нашли. Ровно на восемь лет нашли. Только в этот раз я свалить не успел.»

Афонин пристально посмотрел на Митю. Митя смотрел в ответ не отводя глаз. Но не потому, что стойко «держал удар» – от охватившего его оцепенения Митя просто не мог пошевелиться. Озарения сыпались на него одно за одним: кто этот Афонин? зачем он пришел? и еще…

Господи, зачем Митя согласился принять его в одиночестве, в пустом офисе? Идиот! Неужели отец имел с этим субъектом дела? И как теперь быть?..

«Ты, Дмитрий, дослушай, – словно прочитал его мысли Афонин, – там все поймешь.»

Он сделал слабую попытку улыбнуться. «Я про Ивана все эти десять лет вспоминал. Связаться только не мог – шифровался. А тут как вернулся, нашел его. Я, говорит, Боря, теперь с серьезными людьми работаю, так что не взыщи, наш бизнес – в прошлом. Понимаю, говорю, Иван. Вопросов нет. Скажи только, помнишь ли ты про Петькину папку, которую я у тебя забрал в 91-м? Как не помнить, говорит. И что, спрашиваю, ты, вроде бы, задачку должен был с этой папкой решить – решил? Спрашиваю, а сам аж трясусь – теперь самое время эту папку в дело применить, теперь с ее силой можно такого наделать – теперь или никогда! А Иван мне отвечает: „Я же тебе говорил, что дело это трудоемкое – не все пока концы сходятся, надо ещё покорпеть, да все времени не хватает: я сейчас с Пушкинским музеем начинаю работать, дело ответственное, перспективное, секунды лишней найти не могу.“ А я ему, найди, мол, Иван, найди: я теперь злой, и до власти жадный. Пора нам твою магию в дело пускать. Вот тогда все и закрутилось: Иван снова за работу взялся – над формулой колдовать, а я – перстень стал искать. До этого проверил хранилище – папка на месте. Хотя я и не сомневался, место надежное было, укромное. Еще бы сто лет пролежала, не то что десять.»

«Думал, перстень найти – раз плюнуть: на Минобороны выйду без проблем, а там по наводкам из папки всю нитку и вытяну. Да не тут-то было! Концы обрывались все, не складывались. Э, думаю, Боря, а что ж ты хотел? Берия искал – не нашел, а ты тут выперся – сейчас вам на раз-два все подгоню! Нет, дело серьезное, и требует серьезных инвестиций. Ну и вкачал же я в это дело бабла – сказать страшно сколько! Не поверит никто! И в результате добил – нашел верный след.»

Афонин стукнул себя кулаком по коленке: «Да только снова судьба вмешалась. Видно, чтобы служба медом не казалась.»

«Погорел. Сдали меня. Сверху сдали. Подставили. Повязали и – на восемь лет. Год тогда был 2004-й, догадываешься, к кому пристегнули? Я, правда, сам виноват – с Ходором и правда дела имел, да немалые. Потому и знаю, что заслужил.»

Афонин осекся, выжидающе посмотрел на Митю, заговорил надрывным, неестественным, монотонным голосом:

«Три года назад приходит мне с воли малява. От отца твоего, от Ивана Игоревича. Поздравь меня, Боря, нашел я формулу. И все, что с ней связано, раскопал. Знаю теперь что и как. Перстни теперь нужны, две штуки. Что у тебя с ними?»

Афонин дернулся, откинулся назад: «Загорелся я тут же! Все внутри загорелось! Вот оно! Неужели?! А я здесь! – Афонин бросил взгляд по сторонам. – Я пулей к куму! Братва лям зелени тебе пришлет, говорю, (решил – ради такого дела залезу в общак, игра свеч стоит) – а ты, говорю, сегодня же мне условно-досрочное. А он: не взыщи – не могу, ничего не могу – ни за лям, ни за десять, ни за сто. По тебе отдельное распоряжение есть – с самого верха: запереть наглухо и никаких условных без команды. Я его за грудки, а он: не обижайся, не могу, сам знаешь – раз команда пришла, никто не может ее нарушить.»

«Психанул я тогда, сильно психанул, – сказал Афонин спокойно. – Вот как он, фарт, повернулся – первый раз тогда тюрьма клеткой показалась. Но делать нечего. Три, так три. Отмотаю. Главное, чтобы еще не накрутили, чтобы через три года выйти. Надежда тогда появилась. Я на волю пишу, мол, мечите хрусты, но чтобы срок мой через три года весь вышел. Братва успокоила: чалься не психуй, все сделаем, выйдешь без проблем. Веришь? – Афонин вскинул брови. – Дни считал. Думать не мог ни о чем. Последние три ночи перед откидкой – не спал.»

Афонин осекся, посмотрел куда-то в пол.

«Ребята за мной прямо в лагерь приехали. Неделю назад. Срок мой тогда вышел, ты понял? Встретили у ворот, тут же по джипам расселись, и в путь на всех парах. Прямым рейсом «Белый Лебедь-Москва», – он коротко усмехнулся. – Они мне сразу про дела наши, а у меня мысль в голове только одна. Я тут же трубу беру и набираю Ивана, – Афонин сделал паузу и продолжал смотреть в пол. – В трубке голос чужой. «Это брат его», -говорит. «Иван Игоревич погиб в автомобильной катастрофе три года назад!»

Афонин медленно перевел взгляд на Митю, недобро, едко осклабился.

«Ну, думаю, как же это? Совсем нет в мире справедливости. – он развел руками, – плакало все? формулы, перстни, сила, власть – все плакало? Нет, думаю, шалишь – я просто так не сдамся. Я на это и жизнь, и волю положил – потому никому я это не отдам, жирно будет, обожрутся!»

«Геморрой, конечно, ох, какой геморрой. Но деваться некуда. С дядей твоим придется знакомиться (хотя он – я сразу понял, тут и к гадалке не ходи – не при делах, ничем не поможет), и потом на фирме вашей копать, и опять бабло, бабло, бабло. А сам себе думать запрещаю, что у Ивана-то вот оно, готовое все где-то лежит… Э-эх! – Афонин коротко прорубил рукой воздух. – Выпил я горькую, – сильно попил – встряхнулся, рукава засучил, – он ухмыльнулся, – и уж собирался к дяде твоему, к Ростиславу Игоревичу, нагрянуть. А тут – вчера – еду по Волхонке, и вдруг глаз цепляется за знакомое имя на афише. Как получилось – сам не пойму. Никогда на афиши не смотрю, уж тем более на такие: „Пушкинский музей. Выставка Дюрера.“ Но, видно, знак! Видно, где-то там наверху решили, что хватит мне невезения. „Лекция о тайных символах. Читает Дмитрий Иванович Никольский.“ Оба-на! Я тут же своему человечку: что за Никольский? А он мне: это Иван Игореча сын. Ну и ну! – Афонин присвистнул. – А сам все думаю: знак тебе, Боря, знак! Там ищи. Ну, и позвонил тебе. Вот, такие вот дела. И стало быть, не обессудь, но – к тебе я, – Афонин посмотрел Мите в глаза, пожал плечами, вскинул вверх брови и, вздохнув, подытожил, – К тебе!»

Митя сидел неподвижно и напряженно глядел перед собой невидящим взглядом. В голове его бежала круговерть мыслей, все тело охватило оцепенение. За время всего рассказа его посетителя Митю не раз пробивал холодный пот. Ему казалось, что он понял все и, поняв, был не на шутку встревожен. Он не знал, как ему поступить. И никто не мог ему сейчас помочь. Он понял главное: Борис Викторович Афонин пришел по адресу, и он, Митя, может против своей воли оказаться втянутым в какую-то непонятную и опасную игру. Пока его посетитель говорил, у Мити еще теплилась надежда отвертеться, остаться в стороне. Но с последними словами сидящего напротив человека эта надежда улетучилась. Отец действительно мог разгадать головоломку, о которой говорил Афонин. И это были не выдумки.

Отец Мити занимался рунами, рунной магией и оккультизмом. Это его «хобби» как-то само собой ложилось на его художественные интересы и увлечение Средневековьем – магия и оккультизм были для людей в те времена чем-то само собой разумеющимся, а значит проявлявшимся и в мировоззрении, и в искусстве. Правда, эту сторону своих исследовательских интересов Иван Никольский старался не афишировать. Он не хотел быть «специалистом по оккультизму», это могло навредить его «академическому» научному статусу искусствоведа, каким его воспринимало искусствоведческое сообщество в России и за рубежом: его научные коллеги были абсолютными материалистами, в оккультизм не верили и людей, занимающихся им, считали шарлатанами. Поэтому Митин отец был почти неизвестен как исследователь рунной магии. За всю свою научную карьеру он поместил всего несколько статей по интерпретации рун в эстонском «Скандинавском сборнике» и в московской «Отечественной археологии». В оккультных изданиях – печатных и электронных – он печатался чаще, однако прибегал к псевдонимам, чем очень тяготился. Словом, коллеги из мира науки и искусства ничего не знали о «побочном» увлечении Ивана Игоревича Никольского. О том, как страстно интересовали его тайны оккультного мира, знали только близкие друзья, ну и, конечно же, он, Митя. Когда отец заговаривал о рунах, глаза его загорались и становились по-детски мечтательными. Отец свято верил в их силу и считал, что законы рунной магии отражают законы бытия и управляют миром. Эту страсть волей-неволей перенял от него и Митя. Он, правда, не разделял космологической теории отца, но тема тайных знаков в искусстве его очень даже интересовала. В рамках нее он тоже немного разбирался и в рунах, и в их магии. Однако его больше интересовало влияние тайных – в том числе рунных – знаний на жизнь и творчество художников. В то время как отец искал в оккультных знаниях ключи к познанию и изменению мира, его сын Митя искал в них язык, на котором можно разговаривать с людьми из прошлых веков, читая с его помощью их зашифрованные в произведениях искусства послания.

Как-то, еще на втором курсе, подбирая в Интернете материалы по Хольбейну, Митя наткнулся на «конспирологическое» обсуждение его знаменитого портрета семьи Томаса Мора. Он тут же открыл портрет, с восторгом нашел на нем все упоминавшиеся символы и понял, что «заболел» этой «арт-конспирологией» на всю жизнь. Он моментально включился в дискуссию, опроверг предлагавшееся прочтение знаков, развенчал доказательства того, что «Принцы в Тауэре» остались в живых, и в завершение нашел еще два тайных символа, не замеченных исследователями ранее и подтверждавших его правоту. Успех был ошеломляющим. Его работу напечатали в «Рикардианском бюллетене», издании Общества Ричарда III, и это при том, что Общество печатало только апологетику последнего Плантагенета, а Митины выводы были не в пользу Ричарда. Затем последовала «Меланхолия» Дюрера. Мите удалось провести свою работу по ее анализу как курсовую: ему было жаль тратить время, отвлекаясь – пусть и формально – от такого увлекательного исследования на какую-нибудь скучную, навязанную ему тему. Эта работа оказалась для него судьбоносной. Во-первых, он по-настоящему подружился со своим научным руководителем, профессором Орловым. Эта дружба была не только интересной – она не раз помогала Мите, поскольку профессор Орлов пользовался в Университете большим влиянием и мог составить серьезную протекцию. Позже Митя написал у Орлова диплом. А пока, сразу после защиты курсовой, Орлов познакомил Митю со своим другом, профессором Злобиным. «Вот Викентий, смотри, – сказал Орлов, беря Митю за руку, когда тот зашел однажды на кафедру, и подводя его к сидящему у своего стола мужчине средних лет в дорогом костюме с острыми чертами лица и сдержанным, идущим откуда-то из глубины взглядом. – Тот самый молодой человек, который покопался в „Меланхолии“ и кое-что откопал. Прошу любить и жаловать.» Орлов похлопал Митю по спине. Незнакомец слегка кивнул. «Злобин.» «Ну-ну-ну, – перебил его Орлов. – Давай без этой скромности, – он повернулся к Мите, – член-корреспондент РАН, директор института Новейшей истории, главный редактор журнала „Вопросы истории и культурологии“, ведущий специалист по оккультизму нацистской Германии, профессор Викентий Иосифович Злобин.» Орлов сделал жест рукой, указывая на своего гостя. Профессор Злобин невозмутимо кивнул головой. «Я хотел бы опубликовать вашу работу в нашем журнале. Не будете возражать?» С этой встречи началась их дружба. Во-первых, профессор Злобин оказался заочно знаком с Митиным отцом. И неудивительно: как специалист по оккультизму он занимался в том числе и рунной магией и, разумеется, знал всех серьезных исследователей по этой теме. Удивительным оказалось другое: ни Злобин, ни Митин отец не захотели знакомиться в жизни. Они обменялись электронными адресами и телефонами, вели переписку по научным вопросам, но общались по-прежнему заочно. Митя несколько раз приглашал профессора в гости, но тот вежливо отказывался, ссылаясь на занятость. Сам Митя часто бывал у Злобина – они проводили много времени за увлекательнейшими обсуждениями самых разных тем исследований друг друга, – однако, попытавшись как-то взять с собой отца, услышал от него то же самое «извини, занят, давай в другой раз». И во-вторых, оба почувствовали некое родство душ: Мите было интересно со Злобиным, а Злобину с Митей, и им совершенно не мешали ни разница в возрасте, ни разница в научном статусе.