Повесть о пятой лавочке. Рассказы о нас

Ну, и себе – водку.

Ермек этот вот тоже ею не брезгует. Ставни, правда, на окнах закрыл. И женщин в доме не видно, попрятал он их, что ли? В Целинном на этот счет было подемократичней, женщин за дастархан к гостям пускали, правда, приходилось им за это чай разливать.

А здесь чай разливал хозяин. Неторопливо, степенно.

– Я вот как думаю, – сказал он после некоторого общего молчания, – вот научились говорить: застой, плохо все было. А сейчас лучше?

– Должно быть, – все еще добрел Каержан, – власть вот новая.

– Власть… Как ее не меняй, кто мою душу изменит, твою? Вот ты говоришь – помогаем друг другу. Не все и не всегда. Сами по себе люди жить стали. А у нас ведь как раньше говорили: соседней юрты не видно – жди беды…

Чернов в разговоре участия старался не принимать, неловко было как-то, в гостях все-таки. Но хозяин настоял:

– У нас теперь говорят, что от русских уходить надо. Лучше жить будем. Думаешь, будем?

Валерий пожал плечами, вспомнил Лебедева:

– Нашли виноватых, конечно.

– А у вас разве такого нет? – хозяин даже распаляться начал, всплеснул маленькими ручками, – У вас разве не говорят, что вы нам все отдаете, а себе не оставляете? Разве не говорят, что без нас, дикарей необразованных, легче будет?

Говорят, – подумал Чернов. Лебедев бы сказал, что не без основания.

9.

Домой выехали в самую ночь. На улице заметно подморозило, в сани плюхнулись быстро, быстро их спровадил и мулла – суетливо отпер ворота, почти шепотом бросил что-то на прощанье.

– Колхозного начальства боится, – предположил Каержан, – все-таки нельзя ему…

Чего нельзя-то? – подумалось Чернову. – Людям шаманить? Или его, русского встречать?

Не успели отъехать от поселка, Каержан достал двустволку, ухнул выстрелом в небо.

– Это я в честь выздоровления отца, – объяснил, – все с ним хорошо теперь будет…

Чернов, все еще видя ясный огненный всполох от выстрела, помолчал. Если бы все было так просто…

Ночная степь была все той же – тревожной.

Звездочка шла ходко, видно, понимала, что теперь уже – надолго домой, дома все-таки оно лучше, даже животному. Вот только у Чернова с Лебедевым не пойми что – жилье или остановка на время. Какой, в сущности, у них в Целинном дом-то? Почта, место для отправления вестей и хороших пожеланий.

Видать, отправлять некому стало. И нечего.

Вообще-то, карасинцы писать и читать любили. Был в соседях у Ледедева еще один человек, который в этом даже преуспел очень. В поселке звали его за любовь к рассужденям Комиссаром и недолюбливали. А мать назвала когда-то Комиссара Алтаем – то ли географическое название понравилось, то ли впрямь несло оно какой-то особый смысл, выделяющий ребенка из общего бытия.

Алтай Жанбаев жил грубо и неброско, как и чабаном работал, – к рекордам не стремился. Зато пил сильно, а, употребив, принимался хмуро ругать нынешнюю власть и хвалить почему-то Аракчеева. Не успел Чернов заехать, он уже в гости заявился. Зашел уверенно на кухню, сказал, будто топор в дерево вогнал:

– Приехал. Еще один. А зачем?

Сели, познакомились, выпили чай. Лебедева как раз дома не было. Алтай тяжелым взглядом измерил Чернова:

– Человек умный, вижу. Выпить-то есть?

На столе у Валерия стояла бутылка из-под рислинга, наполненная подсолнечным маслом услужливой продавщицей Мариам.

– Нет, – искренне ответил Чернов.

– Плохо, – так же искренне ответил Жанбаев. – Но вы же пьете, я вижу. Так что еще все у нас с вами впереди.

И ушел, оставив на вешалке нелепую панаму выцветшего цвета. Уже у дверей пояснил:

– У нас так принято. Если я оставляю что-то в доме, значит, вернусь обязательно.

И возвращался.

Всякий раз, заходя в гости, Алтай Жанбаев недобро, в голос ухмылялся, словно заставал хозяев за постыдным каким-нибудь занятием. Лебедев этого соседа переносил еле-еле, старался уйти куда-нибудь, в книжку уткнуться. Алтай это замечал, однажды обронил с упреком:

– У нас так гостей не встречают…

– У вас, – это, надо полагать, у казахов, да? – вскипятился доктор, – А у нас, у русских, говорят: «Незваный гость хуже… " Сами знаете, кого.

– Так это про татар, – примирительно отметил Жанбаев.

И опять усмехнулся:

– Хе-хе… Читал я, как тогда Руси несладко было…

Читал он действительно много, бессистемно даже, сразу и не поймешь – для чего. Говорил: всякая книга полезна.

Однажды один из братьев Жанбаевых, средний, не школьник уже, но и не заматеревший еще мужик, в драке у клуба выбил сопернику все передние зубы страшным ударом головой. Даже в явно не благородном Целинном подивились такой жестокости. А Чернов однажды, перебирая книги в небогатой местной библиотеке, наткнулся на повесть забывшегося теперь уже перуанского писателя, где именно таким ударом, подробно описанным, славился один полоумный военный. Специально поинтересовался у библиотекарши – читал ли этот фолиант Алтай Жанбаев.

Читал, конечно.

10.

Чернов не заметил, как задремал.

Неожиданно Звездочка сбилась с шага, взыбилась. Чернов подумал сначала – наткнулись на что-то, то ли камень, то ли куст, но Каержан вдруг резко сбил дрему, подстегнул лошадь:

– Волки!

Валерий бросил взгляд по сторонам, не успев как следует испугаться. Вокруг белели сугробы, по обеим сторонам дороги, некогда, видимо, расчищенной «бабочкой» трактора К-700 в небольшой низинке, высилось нечто вроде насыпи, и вот там, за этой насыпью крошева льда и снега, мелькнуло что-то черное.

Каержан выругался по-казахски, хлестанул лошадь (но в Звездочке вдруг и без того резвость проснулась, она почти понесла) и бросил кнут Чернову:

– Если что, сзади отбивайся, хлестай, не жалей, они нас не пожалеют. Эх!

Одной рукой он, привстав, держал вожжи, другой потянулся за ружьем:

– Один… Один патрон в двустволке остался… Эх! Я тоже… Бабахнул, дурак, на радостях… Держись, не выпади, смотри! И ведь место нашли, где пониже…

Чернов тоже, насколько позволяло место в санях, привстал, устремил взгляд назад, но там, на дороге, никого не было. А Звездочка, натужно фыркая, то торопилась вперед, то норовила, сбившись, вертануть куда-то, Каержан, крича что-то по-казахски, хлестал ее вожжами и удерживал на дороге, не давая перевернуться саням, а где-то там, сбоку, что-то темное, неотвратимое, продолжало их преследовать.

Стая шла за ними, уверенная в их беззащитности. Жилье было еще далеко (или уже далеко, если вспомнить дом колхозного бухгалтера), снег был белым, небо черным, и степь, вместе с новыми звуками, наполнилась запахом лошадиного и человеческого пота. И все равно Чернов еще не чувствовал страха. Как же так? – стучало в голове, – Ведь было все хорошо и спокойно, да, и тревоги были, и проблемы, но это все – свое, привычное уже, не в последний уж край опасное. А тут… ТАКОГО ПРОСТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

А стая все шла и шла, не решаясь пока напасть, выгадывая минуту для удобной, безошибочной, жестокой атаки. Сколько их там было? Уже потом Каержан говорил, что волков бежало не меньше пяти, но Чернов толком все равно не мог вспомнить, сколько он видел хищников и видел ли их вообще. На дороге было по-прежнему пустынно, насколько позволяла разглядеть ночь, Чернов потянулся было в карман за спичками, но быстро понял глупость этой затеи – не в темной комнате дело идет, в степи.

Резко, как показалось, намного громче того, первого, грохнул выстрел. Каержан что-то крикнул. Звездочка рванула так, что Чернов едва не вывалился из саней. Неожиданно он почувствовал крупную, неудержимую дрожь, даже кнут, казалось, сам выскакивал из руки…

11

Почему волки, испугавшись всего одного выстрела, прекратили погоню, никто потом не смог толком объяснить. Может, встречались уже с охотниками (облавы в здешних местах, особенно в зиму, были делом обычным), может, вожака у них стоящего не было. А может, почувствовали близость жилья – огни Целинного неожиданно для Чернова выплыли из темноты через некоторое время. Во всяком случае, когда они наконец-то вынырнули из низины (это только незнающим степь кажется ровной, как стол), степь вокруг успокоилась, словно никакой погони не было вовсе.

– А может, ее и не было? – хохотал в воскресенье вечером Лебедев, вернувшийся из города с копченой колбасой, сменой белья и пачками американской чечевицы – гуманитарной помощи, появившейся уже в городе, – спьяну одному привиделось, а другой за компанию чуть в штаны не наделал…

Каержан хмуро отмалчивался. Про поездку и так решили никому больше не говорить, а уж про историю с волками – тем более. И правда, засмеют еще…

Чечевицу съели все втроем (не свинина же, и не грибы), Лебедев, как самый словоохотливый, заметил:

– Подсадят они нас на этот свой горох, как на иглу. Нашей-то жратвы в магазинах все меньше. А потом – танцуй, как скажут, а то с голоду подохнешь.

Отец Каержана умер через два месяца.

ЛЮДИ-ЛЕБЕДИ
Глава первая
1

Первого сентября около шести часов утра Кузьма Сергеевич Томилин убил человека.

С чего все началось… Потом, когда следователь – молоденькая девчушка с маленьким вздернутым носиком и кукольно обиженными пухлыми губками – назойливо и упрямо об этом допытывалась, Томилин даже сердиться начал. К чему им это? Ей бы, этой курносенькой, детей рожать, сказки им рассказывать, а не в душе пожившего человека копаться. Копай, не копай – одна зола, почитай, и осталась. Выгорело все.

…Когда Светлана притащила тот уродливый букет, Кузьма Сергеевич как раз над кроссвордом сидел. «Не вспомню, как ледник еще называется. Семь букв, первая «г». Глетчер, что ли?» " Да откуда же я знаю? Это у вас, папа, пенсия, свободного времени много, а мне не до ледников ваших. Вот букет Машке на завтра купила. В школу понесет. Ничего цветочки, а?»

Букет… Вот с него и началось, пожалуй. Хорошей была Светлана невесткой, в меру заботливой, хозяйственной, за дочкой следила, но вот одно в ней раздражало – как сорока, любила она блестящее и яркое, что в одежде, что обстановке квартиры, или вот, в букете этом. Кузьма Сергеевич о таких цветах и не знал даже. Ярко-желтые, с зелеными пятнами крупные лепестки напоминали уродливые подсолнухи. И вот с таким непотребством Машка в школу пойдет. Маленькая, счастливая с этой ядовито-желтой смесью над головой?

В последнее время Кузьма Сергеевич заметил за собой плохую перемену – порой раздражение приходило почти мгновенно, словно нырял он резко в мутную, сдавливающую легкие глубину. Когда Анюта была жива, он еще держался, да и как в ее глазах гнев отразить? Доброй, верной супругой была Анна Андреевна, слова злого ни о ком не говорила, только молчала, если обида настигала. Не хватало теперь ее молчания Кузьме Сергеевичу, сильно не хватало, до крика порой душевного. Пить пробовал – сын Андрей сердиться стал, да и самому по утрам мучаться похмельно в эти годы уже трудно. Начал из коры тополиной (она мягкая, податливая) фигурки разные вырезать, маски – опять тошно: кому это нужно? Да и Светка ворчать начала: вся квартира в деревяшках, того и гляди, жуки какие-нибудь дома заведутся, мебель испортят, а на новую нынче как заработать?

Оставалось одно – дача.

Вот и сейчас, во время разговора с невесткой, Кузьма Сергеевич шесть своих соток вспомнил, вспомнил и опять раздражаться начал: послушал сдуру Светку эту, не поехал за астрами внучке к завтрашнему празднику. Как же, поедешь тут: с астрами, дескать, одна рвань-беднота приходит, учителям такое дарить стыдно. Стыдно… А ты видела их, астры эти? Такая красота на грядке поднялась – Томилин аж сам удивился. Одному и оставалось удивляться. Андрей со Светкой на дачный участок заглядывали редко, разве что шашлыки отведать, вина попить, а в земле копаться – этому их не заставишь.

– Да мы все это на рынке купим, – говорили, – зачем время тут убивать?

Убивать…

Теперь вот не время случилось убить – человека.

…Вечером он все-таки за астрами поехал.

– Переночую, – сказал, – на даче, а с утра пораньше – домой. Не понравятся Маше мои цветы, соседским детишкам подарю. Не все такие богатые, чтобы на рынке-то покупать.

Внучка деду улыбнулась (в глазах – те же искорки теплые, что и у бабушки были):

– Мне твои цветы, конечно, понравятся, они самые красивые. Только – как ты там один ночью будешь? Вдруг что случиться?

Томилин заупрямился (опять же и упрямство это за последнее время все росло), собрался, поехал.

Автобуса долго не было, темнота уже подступать стала. Вернуться бы – подумалось. Только к кому? После смерти супруги Кузьма Сергеевич все чаще стал ощущать свою ненужность в семье. Одна Маша, считай, была ему всегда рада, да только когда ей радоваться: с утра – обычная школа, после обеда – художественная, вечером – репетиторы. Выжимают ребенка, как лимон, а того не видят, что радости от жизни у него почти нет. Да у них и у самих нет, если посмотреть ближе. Андрей – чуть ли не сутками на работе («коммерция отдыха не любит»), Светка в двух местах бухгалтерствует, не жизнь, а сплошные финзаботы. Раньше, когда и Томилин зарплату получал (собственно, ему на заводе и трехкомнатную эту дали), он тоже возвращался вечерами домой уставшим, даже ужинать иногда не хотелось, но о деньгах они с Аней как-то не говорили, в театр успевали ходить, дачу в порядке держать. Да и сын с женой (когда, помаявшись по съемным квартирам, вернулись под родительский пригляд) поначалу и грядки копали, и сорняки пололи – только скажи.

Теперь он ехал на дачу один, в полупустом запоздалом автобусе. Водитель был тоже чем-то раздражен и гнал машину рывками. Один раз Кузьма Сергеевич, задумавшись, чуть не упал на повороте в проход между сиденьями.

Карандаш, задержавшись на клетке кроссворда, порвал газету.

Рассказ Лескова, пять букв. Первая «З». «Зверь» или «Загон», наверное. Скорее всего, «Загон».

Да, загон, – по всему теперь выходило, что так.

2

Проснулся Кузьма Сергеевич рано. Не потому, что боялся проспать – давно прошло время, когда только будильник и поднимал, теперь, ближе к завершению, долго спать просто не получалось. Сон торопливо уходил еще до восхода солнца, словно Томилину жалко уже было растрачивать жизнь на кроватную лежку. Только и это было не так: во сне он был моложе, сильнее, рядом жила Аня, ему звонили с работы и срочно просили выйти, без него, мол, никак.

Но стоило открыть глаза, и вот они – темнота и одиночество. И все, больше уже не уснешь.

И на этот раз так случилось. Ворохнулся Кузьма Сергеевич на старом дачном диване, наткнулся боком на вылезшую пружину, почувствовал утреннюю прохладу.

И затосковал.

Но потом услышал – кто-то ходит, там, снаружи, рядом с дачей. И не по тропинке ходит, по грядкам – слышно, ломается что-то, хрустит. Ах, ты…

На человека Кузьма Сергеевич как-то сразу не подумал, – кто попрется воровать капусту в такую рань, а вот на собак соседских, на кошек, погрешил. Вон, Шарик у Огаркова, – бродит, как балбес, по участкам, грядка-не грядка – ему все равно. Сам Огарков тронутый, и пес у него такой же. Вымахал ростом с теленка, а толку? Одна радость – не злобный, не рычит даже. Выйти, пугнуть, что ли?

Около дачи раздался кашель.

Это уже хуже. Ни Шарик, ни вообще какой-нибудь бобик или мурка так не кашляют. И не матерятся после этого глухо.

Может, это Максимка, сторож? А чего ему на томилинском участке делать, да еще в такую рань? Надо капусты – ему и так любой даст. Нет, тут дело посерьезнее.

Включить свет, спугнуть вора? Так он еще раз придет, не каждый день на дачах теперь ночуют, не май месяц уже. А если он там не один? Крикнуть, на помощь позвать? Максимка дрыхнет, поди.

Томилин взял с полки секатор и, рывком сбросив крючок с петли, резко отворил дверь.

Человек был один. В свете уличной лампочки, болтающейся на столбе, его фигура казалась рыхлым серым пятном. Еще склонившись над грядкой с цветами, он оглянулся на Томилина, и Кузьма Сергеевич увидел небритое, оплывшее лицо и маленькие злые глаза. Ну, конечно, алкаш. Бомж. Такого пугни, он и обделается.

– Ты чего? – неожиданно и нагло спросил вор, – пошел на …, старик, понял?

В руке у него мутнела охапка астр. Грядка была почти голой.

– Да вы…, да ты…, – замешкался Томилин, – да это же мои цветы, наши… А ну положи!

Небритый мужик выпрямился, усмехнулся:

– Сказал же, иди… Заорешь, яйца вырву. Деньги есть у тебя?

И пошел на Томилина.

Потом молоденькая курносенькая кукольная следовательша все допытывалась: прямо так и пошел? Бомжи – они, как правило, пугливые, слабые, даром, что спившиеся.

– Но собак же они едят, – вспомнил прочитанное где-то Кузьма Сергеевич.

– Кого? – не поняла следовательша.

– Ну, собак. Бродячих. Поймают, убьют и едят.

– Это вы к чему? – следовательша хотела, наверное, поговорить душевно, а он о такой мерзости. Томилин вздохнул:

– А это я к тому, что с собаками-то они смелые. Со слабыми смелые. Вот и я для него был… как старая слабая собака…

…Кузьма Сергеевич немного попятился к двери, Но и бомж, сделав пару шагов, остановился. Да в принципе, не такой уж он и бомж был, крепкий еще. Зачем ему цветы-то? Может, тоже для внучки? – мелькнула теплая, но глупая мысль. (Потом следовальша объяснила – перед первым сентября алкаши дачи именно на цветы обирают, любой букет в этот день – в цене). Бомж хрипло хохотнул:

– Деньги есть, говорю, оглох?

– Цветы отдай, – неожиданно твердо сказал Томилин.

– Чего? – бомж опять хохотнул, – Жалко тебе?

Жалко… Жалко было Машку, Анюту, себя, жалко было прожитой жизни, в которой, бывало, его решающего слова ждал целый завод, а теперь даже бомж этот ни во что не ставит, не боится, ноги вытирает свои грязные.

Да, и у этого бомжа наверняка была своя жизнь, может быть, даже в начале самом удачная, счастливая. Но потом повело его под откос, дотащило до ненависти, злобы. Может быть, судьба поступила верно. Но зачем, почему в это темное еще утро что-то свело их именно с Томилиным? И почему именно сейчас, в пору, когда в жизни и осталось-то всего – спокойно досмотреть, дочувствовать мир, дорадоваться ему – не всему, конечно, но хотя бы небольшим, светлым крупицам…

Нужно было что-то делать, но что? Судя по всему, удирать вор не собирался, даже вот о деньгах речь завел. Не боится. Конечно, видит, дачка бедная. Старичок один ночует, соседей, как назло, нет…

– Максимка! – громко закричал Томилин. Может, не спит сторож? – Люди добрые, вор!

Людей не было.

Где-то, проснувшись, залаяла собака. Не Шарик, конечно.

– Не ори!, – неожиданно заскулил бомж, – да заткнись ты!

Он, скинув астры, бросился на Кузьму Сергеевича с вытянутой растопыренной пятерней, целясь в лицо. Наверное, хотел заткнуть Томилину рот.

Пятерня была грязной и, наверное, липкой.

Глаза небритого мужика заилились злобой.

– Не ори! – зарычал он, уже касаясь пальцами томилинского лица, – Не ори, сука! Убью! Убью, слышишь?

И пошел на Томилина, буквально повалился на него.

Кузьма Сергеевич выставил перед собой секатор…

3.

В садоводческом обществе «Огонек» случившееся обсуждали бурно. Сильно досталось проспавшему происшествие Максимке – надо же было найти крайнего, но при этом все понимали, что сторожить тут за тысячу рублей в месяц только беженец-таджик и согласится, а уйдет Максимка, обидится, дачи и вовсе без пригляда останутся.

Вообще-то невысокого, похожего на мальчишку-подростка пятидесятилетнего беженца-таджика, звали Мухсином. Появился он в «Огоньке» незаметно: кому-то помог дачку подремонтировать, кому-то забор поставил, да так и остался на все лето здесь на подхвате. Ночевал у тех, на кого подрабатывал. Сначала, конечно, боялись, что он пориворовывать начнет, но ничего такого не случалось, разве что помидоры- огурцы он брал с грядок, и то понемногу.

Председатель товарищества Антон Иванович Корытин, заприметив новичка, поначалу явного внимания на него не обращал, присматривался. («Присматриваться» Корытин вообще любил, еще со времен аппаратно-руководящей работы. Людям, как он считал, сходу только дураки доверяют, да и после верить до конца никому не стоит.).

Потом он попросил таджика помочь подновить опалубку у дачного домика. Таджик помог (точнее, сам все и сделал), Корытин вручил ему за работу полведра огурцов и расспросил о жизни.

Так решили выделить Мухсину пустующий домик, небольшой участок и назначить сторожем с окладом в тысячу рублей и постоянным проживанием.

– Живи, Максимка, – напутствовал его Антон Иванович (любил он прозвища подчиненным давать), – Живи честно, и люди тебя не бросят.

В душе Корытин был большим прозаиком и даже писал книгу воспоминаний.

Происшествие на томилинском участке встревожило его весьма серьезно. С одной стороны смерть бомжа – обществу, как ни крути, во благо: узнают о ней такие же вот прощелыги, сюда лишний раз не заглянут. А с другой – зачем ему лично, Антону Ивановичу, такая известность? Уже вон из городской администрации знакомые звонили: чего это, мол, у тебя на хозяйстве ерунда всякая творится? Воры по участкам разгуливают, пенсионеры, чуть что, за ножи хватаются. Потерял нюх товарищ Корытин, а ведь надеется еще в какое-нибудь креслице вернуться. Надеется, так ведь?

Кто б ни надеялся… Почитай, всю жизнь отдал Антон Иванович руководящей работе, среднеруководящей, конечно, ну, так не всем в Москву метить. Зато застой пережил, и перестройку, и перепойку ельцинскую. А сгорел на бабе – главной бухгалтерше. Она, стерва, не только «камасутру» ему в кабинете демонстрировала, но еще и бумаги на подпись ловко подсовывала. Стерва – иначе и не скажешь.

Моральная сторона дела Корытина не трогала. Не времена КПСС на дворе, за любовниц нынче разве что не хвалят в открытую. И жену он не боялся, это ей, страшненькой, страшится надо, чтобы на улице в дерьме не оказаться. А вот материальных претензий к Антону Ивановичу тогда оказалось побольше…

Теперь вот – история эта. Сколько раз предлагали Корытину дачку, а то и коттедж в месте попрестижнее, поспокойнее! Он, дурак, отказывался: привык уже к «Огоньку», да и подглядывать вокруг некому. Опять же – не успел на пенсию выйти – в председатели возвели. Пусть хоть так, а на людях.

Дача у Корытина была добротной, справной. Успел отстроится в свое время. Хоть круглый год живи – печь, сауна есть, мебель какая-никакая. Да и прибыток даже в такой должности имеется. С недавних пор, как разрешили в пригородных дачах прописываться, зачастили в «Огонек» солидные покупатели – земля она всегда в цене, обещают сюда даже газ подвести, воду. Жаль, правда – пенсионеры здешние участки продавать не спешат, не уговоришь. А если удавалось уговорить, в накладе Антон Иванович не оставался, новые хозяева благодарили. Вот и томилинскую халупу можно уже кому-нибудь сбагрить, не посадят старика, так он все равно тут уже копаться не будет, совесть дурака заест, воспоминания дурные. Странный он, Томилин этот. Тоже в прежней жизни не последним человеком был, а жизнь так и не обустроил, о себе да о детях не позаботился. Таких людей Корытин презирал, хотя и не в открытую: мало ли что случится, а вдруг и эта отыгранная шашка в дамки выйдет? Теперь-то, конечно, не прыгнуть старику, – сам себя, считай, пырнул, не подумав…

Залаяла Ладка – принесло, значит, кого-то. Глянул Корытин в окно – так и есть, Томилин идет, только младший. Ладно, пусть постоит, подождет немного…

Еще будучи руководителем, любил Антон Иванович посетителей немного попридержать в приемной, дать им помаяться. А потом еще и кабинете в кресло глубокое усадить, чтобы колени – до головы. С одной стороны мягкое кресло – уважение. А с другой – как тут гонор-то показывать, когда сидишь закорюкой? Можно еще чаю предложить, чтобы посетителю и вовсе изгибаться, привставать пришлось, чтобы до чашки дотянуться. Тут у любого спесь спадет…

Андрей Томилин, как выяснилось, заявился с просьбой (а с чем же еще?). Дескать, характеристику бы отцу выдать, мнение соседей садоводов о его проступке. Мол, воровство-то дачников замучило…

– О проступке, говоришь? – медленно начал Корытин, снова чувствуя просыпающегося в себе великого прозаика, – Да какой уж тут проступок, Аркадий Кузьмич, – преступление. Убил ведь он человека-то. Пусть не специально, а убил. За такое в Китае знаешь, сколько бы дали? Может, и расстреляли бы… Ну ладно, ты не парься. Посоветуемся с народом, подумаем. И ты подумай. У нас вот дорогу к обществу подладить надо, смекаешь? Коммерсант ведь, и не последний в городе, я слышал…