Правило правой руки (сборник)

А он шёл и шёл. Как околдованный – прямо к засаде. Зачем ему туда идти, думал Колян, его там, как пить дать, убьют. Если санитар пришёл убить, то он обязательно убьёт, потому что у него такой приказ. Да у них других приказов и не бывает, все они такие сволочи. Был только один не такой, да и то он не зря говорил: какой я тебе санитар, я не санитар, я доктор, и я тебе живо хромосомы выправлю! Долго он с Коляном возился, ох, долго, может, недели три, не меньше. Посадит перед собой, на столе карточки разложит и спрашивает, какая из них больше всех, какая меньше, где зелёная, где синяя, трава какого цвета, а вода какого, а солнце, а сколько у собаки лап, а ушей – и прочую такую же херимурду. А Колян с серьёзным видом отвечал, нарочно невпопад, доктор злился, вскакивал из-за стола, кричал: зачем ты это делаешь, земляк поганый, какая тебе от этого польза?! А Колян ему на это отвечал: а вот так хочу и так отвечу! Тогда доктор ему и сказал про хромосомы. Колян рассмеялся. Доктор закричал ещё страшней: замолчи, скотина, убью током! Колян ответил: убивай. Доктор сразу успокоился и замолчал, потом спросил вполголоса: зачем вы такие упрямые, на смерть идёте, а из-за чего? Колян на это усмехнулся и сказал: а вы, лунатики, чем лучше, зачем вы людей убиваете, из-за чего? Ну, хотят люди жить по-другому, чем вы, ну так и дайте им это, вам что, жалко?! Доктор помолчал, поморщился и ничего на это прямо не ответил, а только сказал, что земляки не люди, а люди они, санитары, и никакие они не лунатики, потому что на Луне нет ничего, нет даже воздуха, там дышать нечем. А здесь есть! Колян разозлился, закричал: не хапайте наш воздух, не дышите, это не ваш воздух, а наш! Тогда доктор сунул в него электрошокером. Колян сразу упал и больше ничего не помнил. Но всё равно после очухался. И не унялся! А сразу же опять спросил: зачем вы, сволочи, нас убиваете? На что доктор усмехнулся и уже прямо ответил: мы не убиваем, а проводим отбраковку. Ты думаешь, сказал он дальше, мы всесильные? А вот, как видишь, нет, и наша наука ещё не достигла таких высот, чтобы возиться с вами, поэтому это для нас пока ещё экономически невыгодно и логически бессмысленно. Сказал и засмеялся, очень нагло. И Колян этот смешок ему потом припомнил – в тот вечер, когда убегал, забежал к нему в лабораторию, свалил его на пол, приставил шприц к горлу и спросил: ну что, экономически? А вот хочу и не убью!

И не убил, а так сбежал. Генерал, когда узнал об этом, очень сильно гневался, хотел поставить к сосне, но после всё-таки смягчился и сказал: это молодость, с годами поумнеешь. Ну, может, он и прав, подумал Колян, не сбавляя шага, может, и в самом деле надо было доктора убить, кто знает.

А вот сейчас как бы его самого не убили, подумал Колян, подходя к своей поляне. Было светло, Луна светила очень ярко. Колян затаился в кустах и долго вслушивался, всматривался, внюхивался… Но так ничего не вынюхал и вышел на свет, прошёл мимо грядок с дурью, пригнувшись, конечно, шнырнул к крыльцу, потянул за ручку люка – и люк сразу легко открылся. Вот Милка, сердито подумал Колян, не закрылась, дура, как всегда, а если вдруг санитары? А даже просто собаки? Ну да может это даже хорошо, подумал Колян, спускаясь в землянку, ей же сейчас с тяжестями лучше не возиться, не закрыла – ну и не закрыла, не беда. И не беда, подумал Колян дальше, если она и в светлице потолочное окно сверху щитом не заложила, щит же такой тяжеленный, что и не брюхатый, с ним возившись, может надорваться, а она брюхатая, ей нужно беречься, это первей всего. Колян осторожно тронул дверь, она беззвучно открылась, и Колян вошёл в светлицу. Там и в самом деле потолочное окно было не задвинуто, в него светила Луна и в лунном свете была видна Милка, которая лежала на лежанке, завернувшись в шкуры, и спала. Колян крадучись подступил к столу и поставил на него коробку с туфлями. Вот будет радости, подумал Колян, когда Милка проснётся.

И вдруг услышал Милкин голос:

– А что там? Что принёс?

– О! – сказал Колян, поворачиваясь к Милке. – Так ты не спишь?

– Уснёшь тут! – ответила Милка. – Тут же собаки приходили, целой стаей, и все такие здоровенные! Вы же набросали там, возле стола, всяких объедков, ну, и они там устроили. Я чуть отбилась. – И тут же опять спросила: – А что там у тебя?

– Так, – нарочито безразличным голосом ответил Колян. – Херимурда одна. Взял ради баловства.

Милка почуяла подвох, приподнялась на лежанке, ещё раз посмотрела на коробку, соскочила на пол, кинулась к столу, открыла крышку…

И тихо, утробно заурчала! После, очень осторожно, взяла одну туфельку в руки и начала её рассматривать. Колян смотрел на Милку, улыбался. Милка, не сводя глаз с туфельки, спросила:

– Кому это?

– Тебе.

Милка посмотрела на Коляна, улыбнулась и ещё спросила:

– Где взял?

– Генерал дал.

Милка смотрела на Коляна и уже ничего не спрашивала. Только руки у неё стали дрожать, а вместе с ними дрожала и туфелька.

– Ты чего?! – сказал Колян. – Дал! Разве это плохо?

– Где вы такое смогли взять? – сказала Милка. – Убили кого, или что?

– Кончай дурное говорить! – строго сказал Колян. – Скажи ещё, что это с расстрельного туфли.

– А с кого? – спросила Милка.

– Я не знаю! – ответил Колян. – И вдруг очень сердито продолжил: – А харчи от робертов, это за что? Чего ты про это ничего не спросила? А мутантеров нажарить, это как?!

– Ты на меня не ори! – грозным голосом сказала Милка, убирая туфельку обратно в коробку. – У тебя спрашивают, ты отвечай, – продолжила она, уже опять глядя Коляну прямо в глаза. – Ну! Откуда это у него?

– Из-за стола, – сказал Колян. – За сундуком лежали. Сверху радио, они под радио.

– А радио при чём? – спросила Милка.

– Мы его слушали, – сказал Колян.

– И что услышали?

– Да ничего пока. Но скоро услышим. Команда будет нам по радио. Резать всех санитаров, крушить робертов, сбивать вертихвосты, жечь деревни.

– Сумасшедшие, – сказала Милка. И тут же спросила: – А города чего? Что с городами делать будете?

– Про города приказа пока не было, – сердито ответил Колян. – Сперва надо с деревнями разобраться.

– Ну, сумасшедшие! – опять сказал Милка. – Сумасшедшие! – И опять повернулась к коробке, достала туфельку, подняла одну ногу, поставила её на край лежанки и приставила к ней туфельку. Нога и туфелька были примерно одинаковые по длине.

– А у него глаз набитый, – сказала Милка, наверное, про Генерала. Потом опять спросила, теперь уже точно про него: – За что он нам их отвалил?

– За робертов, – сказал Колян. – За быстроту и натиск, как он говорит. Ну, и ещё: тебе, сказал, Колян, жму руку, а Милке передай вот это. Очень довольный он был. Ну, и я тогда сказал ему ещё вот это: что зимой нам надо будет…

– Ну, и дурак! – строго сказала Милка. – Зачем раньше времени болтать?

И, так как она была босая, сразу стала мерить туфельку, вертеть носком, посверкивать глазами, облизывать губы. Потом взяла со стола вторую туфельку, надела и её, встала на носки, потом на каблуки и улыбнулась. Милка была тогда простоволосая, в старой длинной коляновой рубахе и в генеральшиных туфельках. Какая же она красавица, с радостью подумал Колян, а вслух сказал иначе:

– На хрена они тебе? Где ты будешь в них ходить?

– Везде! – сказала Милка, сердито сверкая глазами.

И опять стала смотреть на туфельки. Коляна взяла злость, и он сказал:

– Дура! Нас, может, уже завтра прикончат, а тебе эта хрень на уме. Хотя, меня – так ещё неизвестно, а тебе точно будет хрюк.

– Почему мне одной? – спросила Милка, продолжая рассматривать туфельки. – А ты чё? Сбежишь?

– Да нет, – сказал Колян. – Я не сбегу. Меня они просто не найдут. Не смогут найти, вот что! А тебя, как тетерю, цоп – и в суп!

Милка перестала смотреть на туфельки, подняла глаза, посмотрела на Коляна и медленно, по-городскому, со значением, сказала:

– Так, так! А ну давай подробнее! Мне интересно стало!

– Да чего подробнее, – сказал Колян. – Меченые мы все, вот что. В каждом из нас сидит сдатчик. Сдатчик это такая машинка, вроде радио, и он, сволочь, все про нас передаёт: и где мы прячемся, и чего хотим, и чего один другому говорим. Ты представляешь? Он отсюда всё передаёт, а они там, у себя, на блокпосту, всё слушают. Им про нас всё известно. Про каждого! И как им только кто-то из нас надоест, или просто чья-то очередь подходит, они сразу вжик-вжик сигнал, присылают робертов…

– А мы их грибами! – закончила Милка и, наклонившись, стала снимать туфли.

– Ха, грибами! – повторил Колян. – Да знали они всё и про твои грибы, только я один не знал. Просто не нужны им были эти роберты, вот они и послали их к нам на ликвидацию. А станем мы им не нужны, они сами за нами придут.

Милка поставила туфли в коробку, помолчала и сказала:

– Туфельки ты деловые принёс. А вот сам ты как больной вернулся. Что вы там сегодня пили? Или курили что?

– Дура! – сердито воскликнул Колян. – Ей дело говоришь, а она зубы скалит.

– Ничего я не скалю! – обиделась Милка. – Скажи ясно, вот и все дела.

– Что тут неясного, – сказал Колян. – Санитары, когда нас испытывают, тихонечко подсовывают нам эти свои сдатчики. Всем они их подсовывают, ясно? И Генералу подсунули, и Байщику, и мне, и тебе. И вообще всем-всем.

– Что-то я ни разу ничего подобного не видела, – сказала Милка. – Да и не слышала я про такое.

– А он очень маленький, – сказал Колян. – И они вначале накачают тебя дурью, а уже только потом его подсовывают, когда ты ничего не соображаешь. Под кожу зашивают. Вот, смотри!

Колян закатал рукав. Рука была вся в запёкшейся крови.

– Ой, – тихо сказала Милка. – Что это?

– Это я здесь сдатчик выковыривал, – сказал Колян. – Чтобы они меня больше не чуяли, сволочи.

И он тронул рану. Из раны опять пошла кровь.

– Эй! – сказала Милка. – Ты чего? Вправду сумасшедший, что ли? Перестань!

Колян сжал края раны пальцами, подержал немного, отпустил. Теперь кровь уже почти не шла. Милка смотрела на Коляна и чуть заметно дрожала.

– Такие вот дела, – сказал Колян. – И у Генерала тоже так же. Он свой сдатчик тоже вытащил. А остальные нет, потому что ничего ещё не знают.

– И я, что ли, тоже не знаю? – спросила Милка.

– Ну, это легко исправить, – хмурым голосом сказал Колян. – Дай руку!

Милка попыталась вырваться, но Колян цепко схватил её и потянул на себя. И завернул ей руку. Вывернул. Милка заныла. Колян повернул её руку к окну, к Луне, и увидел чуть заметный след.

– О! – радостно сказал Колян. – Вот он! Не шевелись!

– Коля! – прошептала Милка. – Мне нельзя. А вдруг я выкину?

– А вдруг они завтра придут, тогда что? Не вертись. Не вертись, я говорю! А то ещё промахнусь. И что тогда дитя?

Милка послушно замерла. Колян повернул её ещё сильнее к свету и сказал:

– Да и не больно это. А теперь зубы сожми. Сожми крепче!

Милка сжала. Колян достал заточку и примерился, рука его сильно дрожала, тогда он тоже сжал зубы, тоже как можно крепче, и саданул в Милку заточкой – прямо в шрамчик. Милка ойкнула, но, главное, не дёрнулась. Колян разрезал кожу и начал колупать заточкой, искать сдатчик. Милка смотрела на Коляна и молчала, в глазах у неё были слёзы. Колян подцепил сдатчик и сказал:

– Готово. Потерпи ещё.

И вытащил. Сдатчик был такой же – маленький и неказистый, весь в крови. Милка зажала края раны и неотрывно смотрела на сдатчик. Колян вытер его и положил себе на ладонь.

– Гадость какая! И во мне сидела! – тихо сказала Милка.

Колян усмехнулся, сунул сдатчик себе в рот, на коренные зубы, и ударил снизу кулаком. Сдатчик сразу лопнул. Колян его выплюнул на пол, гордо усмехнулся и сказал:

– Вот и всё.

– Что всё? – тихо спросила Милка.

– А то, – сказал Колян, – что теперь они ничего про нас не знают: ни где мы, ни про что мы говорим. Мы теперь вольные, Милка!

Милка смотрел на него, молчала.

– Вольные мы. Вольные! – ещё раз сказал Колян…

И вдруг ему стало страшно. Так страшно, что всего перекосило. Засада, опять думал он, убить их хотят, вот что! Милку убить хотят, скотины! Или опять почудилось? Нет, не почудилось, а он нутром почуял – сейчас будет смерть! Он схватил Милку за руку, крикнул:

– Дура! Бежим! Засада! – и поволок к двери.

– Ты что? С ума сошёл? – кричала Милка. – Мне так нельзя! Пусти!

Но Колян её не слушал – волок по землянке. После пихал вверх по скобам, выталкивал, как мог, и вытолкнул, сам вылез следом, схватил её за руку и потащил мимо грядок, запрыгнул за бугор, рванул к себе…

И вовремя. Потому что тут же громыхнуло так, что аж земля задрожала! И полыхнуло на полнеба! Занялось огнём! Колян лежал, прижимал к себе Милку, смотрел на огонь и молчал. Горело там, где только что была землянка, сильно горело, очень. Всё пропало, подумал Колян, сколько строил, сколько собирал по щепочке, а теперь всё дымом выйдет. И что бы это могло так рвануть?

– Тол, – вдруг сказала Милка. – Это он так сдетонировал.

– Как тол?! – переспросил Колян. – Я же велел его под баней спрятать.

– Так там тогда собаки бегали, – сказала Милка, – и я снесла его в дом. Чтоб надёжнее.

Вот дура, сердито подумал Колян. А эти – сволочи! И вдруг почти сразу подумал, что ему ведь совсем не жалко, это как будто чужое горит, а ему всё равно. Только немного любопытно, отчего горит. И он опять спросил:

– Ну, ладно, тол, но отчего он вдруг рванул? Или они сразу так затеяли? Завели его на время, что ли?

– Могли и так, – сказала Милка. – Может, для того они и приходили, чтобы нам его подсунуть.

Колян хмыкнул, вспомнил камуфляжа и подумал: да, они могут всё что хочешь. Могут сдатчик тебе в руку вставить. И даже дом дадут тебе построить, но это будет не твой дом, а их. Это ещё один их сдатчик. Ну и что? Вот он теперь горит, а мы живые. Да пусть тут всё сгорит, даже не надо будет выковыривать!

– Коля, – сказала Милка. – У нас ничего не осталось, всё сгорело. Как теперь дальше жить?!

– А зачем дальше жить? – сказал Колян. – Может, лучше сначала начать? Как же теперь старое отстроишь? Вон как оно горит! И так бы и мы там сгорели. – Тут он даже усмехнулся и продолжил: – И, может, мы и сгорели. Никто же нас теперь не чует старых, мы же теперь без сдатчиков.

– И что? – опасливо спросила Милка.

Колян подумал и сказал:

– Надо нам, покуда они не хватились, уходить отсюда. Насовсем.

Милка смотрела огонь, молчала. Потом вдруг вздохнула и сказала:

– Туфельки мои сгорели. Деловые они были. Очень!

Колян протянул руку, положил Милке на живот и замер. Но и дитя тоже замерло, не шевелилось. Колян помолчал ещё немного и сказал:

– Байщик рассказывал, что он читал в своих бумажках, и Генерал подтвердил, сказал, слышал по радио, что есть такие глухие места, куда не то что роберты, но даже санитары не суются. Там вообще нет никого. Но полгода дотуда идти.

– Через полгода я рожу, – сказала Милка.

– Вот и хорошо! – сказал Колян. – Как раз успеем.

Милка насупилась. Пожар продолжал разгораться. Колян улыбнулся и прибавил:

– Байщик не дурак, голова у него варит. И Генерал у нас что надо. Вчера научили, как консервы с вертихвоста добывать. Так что мы с тобой теперь не пропадём. Давай!

Он встал, подал Милке руку. Милка взялась за неё, поднялась и сказала:

– Ой, Коля, в такую ночь!

– Ночь, это хорошо, – сказал Колян. – Днём они нас сразу засекли бы. А так и искать не будут. Подумают, что подорвались мы. Повычёркивают нас отовсюду, выкинут из картотеки, вот и всё. Пойдём! Не бойся!

И они пошли. Куда? Колян велел молчать. На всякий случай. Народ же к нас сами знаете какой, чуть что – сразу заложат.

Рассказы

Я и все остальные

Меня зовут Эй-би – и дальше длинный двенадцатизначный номер, называть который я не стану. Ведь это же совершенно неважно, какой у меня номер, а важно, кто я такой. А я – мозг, правда, уже не помню чей. Или нет, что я такое говорю! Никогда я не был чьим-то, а это у меня когда-то было своё тело, но так давно, что данным обстоятельством вполне можно пренебречь. И тогда мы реально имеем вот что: я – просто мозг, без ничего лишнего, и помещённый в прозрачную ёмкость. Я нахожусь в этой ёмкости во взвешенном состоянии, то есть плаваю в питательном физрастворе, кажется, в фурацилине. Хотя в фурацилине вряд ли, в нём я бы давно сдох, потому что поместить в фурацилин – то же самое, что сразу заспиртовать насмерть, а я ведь живой.

И ещё как живой! Ходит тут один гад в зелёном халате и с интересом на меня посматривает. И не только на меня, нас у него много на полках и на столах. Он над нами издевается, или, научно выражаясь, экспериментирует. То есть он то свет на тебя направит, то кислороду в банку накачает, а то подключит к тебе электроды и начинает тестировать. Это когда тебя всего колотит, трясёт, бросает то в жар, то в холод, а он только смотрит на монитор, как там ломаная линия скачет, и подбородок почёсывает. Иногда радуется, иногда хмурится. Со временем я сделал вывод, что чем линия сильнее скачет, тем ему радостней. У моего соседа скакала не сильно, и этот гад в халате очень злился. Ходил вокруг соседа, хмурился, пытался исправить. А исправлял он так: наставил к соседу каких-то приборов, насовал к нему в банку присосок, электродов, тестеров, инфоприёмников, направил пучки поляризованного света, включил ультразвуковые пушки… А всё равно не получалось! Сосед только бледнел, его извилины корчились, глубина их падала, кривая монитора неуклонно выпрямлялась, всплески на ней становились всё слабее и слабее, сосед скукожился, перестал выдавать импульсы, линия перестала дёргаться и застыла как неживая. Гад встал, сунул руку в соседскую банку и отключил соседа от всех датчиков. Сосед ещё раз дёрнулся, потом окончательно размяк и медленно опустился на дно. Гад нетерпеливо постучал костяшками пальцев по столу. Подошла лаборантка, перелила соседа из банки в ведро и вынесла из лаборатории.

– Сдох! – сказал гад.

Я к тому времени уже умел слушать. Точнее, читать по губам. Губы у гада были тонкие и бледные, не то что у лаборантки. У той они были яркие, толстые, блестящие, и ещё она их постоянно облизывала, особенно если гад смотрел на неё. Из прежней своей жизни я догадывался, зачем она это делает, но молчал. Да и как бы я сказал, я же не могу создавать звуковые волны, да и, главное, для чего мне в это ввязываться? Не моё это дело – кто и для чего облизывает губы. А вот что соседа вылили в ведро, это меня очень насторожило. Сегодня вылили его, а завтра могут вылить и меня. О других, которых тоже могли вылить, я не думал, пусть они сами о себе подумают, а вот о себе я думал тогда очень долго. Уже выключили свет и все заснули, а я не спал. Я пытался понять, что случилось. В чём главная причина, думал я, и, получалось, в том, что гад разгневался. Потому что как только разгневался, так сразу отключил соседа от проводов, и тот, лишённый их подпитки, сдох, как выразился гад. А то, что потом пришла лаборантка, что она с полнейшим равнодушием подняла банку, перевернула её кверху дном и выплеснула соседа в ведро, это уже ничего не решало, сосед был уже мёртв. А умер он из-за того, что разгневал гада. А гад разгневался из-за того, что кривая на соседском мониторе выпрямилась в линию. Значит, если также выпрямится и моя, то и меня выльют в ведро. И вынесут отсюда, и там где-нибудь сольют в канализацию. То есть, подумал я, вот как решается эта проблема, очень просто – нужно, чтобы линия скакала, и тогда гад будет доволен и не станет меня мучить. Оставалось только проверить эту мою гипотезу на практике.

И уже назавтра у меня появилась такая возможность, потому что как только открыли окна и в лаборатории стало светло, сразу же явился гад и начал нас испытывать. Тут, кстати, надо отметить, что моё место – на одном из самых первых стеллажей, возле входной двери (не зря же у меня имя начинается с эй-би), поэтому прошло совсем немного времени, как гад остановился передо мной, осмотрел меня как старого знакомого, и даже, как мне показалось, подмигнул мне, включил панель…

И я, напрягшись, выдал первый импульс. Линия на мониторе подпрыгнула. Гад удивлённо посмотрел на меня, вновь повернулся к панели управления и не успел ещё коснуться её, как я выдал сразу целую серию импульсов. Кривая начала скакать как сумасшедшая. Гад резко повернулся ко мне, высоко поднял брови и громко позвал лаборантку.

Это меня очень напугало. Я подумал, что сейчас и меня, непонятно из-за чего, перельют в ведро и унесут в дезактиваторскую. Я замер и не шевелился. Хотя какие тут могут быть шевеления, когда у тебя нет тела, а есть только мозжечок, от которого нет никакого толку. Поэтому я просто находился, как всегда, в неподвижном взвешенном состоянии и уже не выдавал никаких импульсов, хоть гад издевался тогда надо мной как хотел. Он то что-то включал, то выключал, фильтровал, зашкаливал…

Но я, повторяю, не выдал ни импульса.

Пришла лаборантка. С ведром. Гад, судя по его губам, сказал, что этого не может быть. И добавил ещё что-то. Лаборантка пожала плечами. И она так пристально смотрела на него, что я даже подумал, что как это он может такого не замечать. Но, опять же повторюсь, это совершенно не моё дело, кто чего замечает, а кто чего нет.

А дальше тогда было так: он достал сигарету, она протянула ему зажигалку, и он закурил. Пальцы у него сильно дрожали. И ещё вот на что я обратил внимание – пальцы у него тонкие, почти бескровные, такие только и годятся на то, чтобы держать сигарету или тыкать в клавиатуру. А ты вот подними весло да сперва откинься вместе с ним, гневно подумал я, а после навались на него грудью и крикни «в-ва!», крикни вместе со всеми своими товарищами, крикни так, чтоб уши заложило! А так что, сидишь себе и дым пускаещь, а вот я в былые времена…

Хотя этих времён, может, и вовсе не было, а я их нафантазировал. Но тогда откуда бы взялась эта фантазия, если я всё время своего существования проторчал в этой чёртовой лаборатории? Откуда тогда у меня появился этот так называемый жизненный опыт, отчего бы я так волновался, когда в лабораторию входит эта дура-лаборантка? Да разве бы она меня могла заинтересовать, будь я только чистый мозг, никогда не знавший тела? Да плевать бы я на неё хотел! А так нет! Сколько всякого народа к нам сюда то и дело заходит, у гада же полно приятелей, начальства, проверяющих, есть среди них и женщины, особы противоположного пола, но почему-то ни одна из них, а только эта дура-лаборантка…

Почему?! Да потому что я когда-то был не просто полудохлым мозгом, а у меня было тело, и даже не просто тело, а самая что ни на есть гора мускулов! Ну а мой мозг, то есть сегодняшний я, тогда помещался у меня-прошлого где-то между бровями, а всё остальное, даже в черепе, это были мускулы. И это разумно. Ибо зачем мне тогда был нужен большой сильно развитый мозг? Что бы я им делал, какие задачи решал? Думать мне тогда было совсем не нужно, за меня всё обдумывали те, что располагались на самой верхней палубе, а мы, уже даже не знаю, на какой по счёту палубе вниз, могли ни о чём не думать, ибо еду и питьё нам подавали просто так, задаром, регулярно и в определённое время, а нашей задачей было одно: вначале всем вместе встать и потянуть на себя весло, упасть на лавку, потом подняться, навалиться грудью…

Но всё по порядку. Так вот, самое давнее моё воспоминание – о том, как я работал на планетарной водяной мельнице роторного типа, как говорил наш инженер. Это была очень тяжёлая работа, мы ведь должны были раскручивать планетарную ось, ни на секунду не останавливаясь, днём и ночью, строго с одной и той же угловой скоростью. Да, что и говорить, задача была не из простых. Но и нас было тридцать миллионов, мы сидели не знаю во сколько тысяч рядов и трудно сказать во сколько палуб, по сто гребцов на каждое весло. Все мы были силачи как на подбор, горы мускулов, руки как клещи. Мы дружно вставали, все разом, все сто гребцов с одним веслом, и, навалившись на него, кричали «в-ва!» – и весло загребало волну, волна закипала, а мы уже рвали весло обратно. Мы были молоды и честолюбивы, нас кормили очень сытно, точно в срок, мы ни на что не отвлекались. Да и что могло нас отвлекать, когда весь наш мозг, у каждого, умещался, как я уже говорил, в ямке между бровями, а всё остальное было мускулы, они так и играли под кожей, как проглоченные кролики, и мы считали – нам так говорили, – что мы движем мир, вращаем планету, она вращается вперёд, мы демиурги, чёрт нас побери, кричали мы, дружно вставали с лавки, играя кроликами мускулов, ротор вращался, скрипели ремни, клацали шестерни зубчатых передач, грохотали приводные цепи, они были невероятной толщины, ибо только такие и могли сдержать то напряжение…

И вдруг нагрянула буря. Говорили, что это потоп. Нет, не говорили, а кричали, потому что говорящего никто бы не расслышал, такой тогда поднялся вой ветра и так громоподобно бушевали волны, они врывались через клюзы и заливали палубу за палубой, ротор вращался с перебоями, всё медленней, ибо у нас уже не хватало сил равномерно проворачивать его, вёсла ломались как щепки, наименее стойкие из нас вскакивали с мест и пытались сорвать с себя оковы, которыми они были прикреплены к лавкам. Сорвать оковы, даже при наших мощных мускулах, было нерешаемой задачей. Но даже если это кому-то и удавалось, а после удавалось прыгнуть за борт и там по бушующему морю добраться до берега, то это ничуть их не спасало, ибо их там убивали местные жители, которые при этом ещё и кричали, что все их беды из-за нас, что это мы вызвали потоп, ибо в продолжение всего последнего тысячелетия раскручивали планетарную ось в неверном направлении! Но так это было или нет на самом деле, я не знаю, потому что именно на этом месте мои тогдашние воспоминания обрываются. Хотя, может, и не было никакого потопа, а это просто такая у меня фантазия. Мне даже очень хочется, чтобы моя работа на мельнице оказалась фантазией, ибо всё это было ужасно. Единственное, о чём я из всего тогдашнего вспоминаю с удовольствием, так это о напряжении мускулов, об усталости, переходящей в полнейшее изнеможение. Это было…

Да. Только было. А теперь у меня всё совершенно иначе – у меня нет тела, я не могу двигаться, я совершенно беспомощен физически, зато духовно я неизмеримо выше и сильнее того себя прежнего, который раскручивал планетарную ось. Да и зачем мне теперь эта ось? Здесь, в этой моей теперешней лабораторной жизни, мне нужен только монитор и кривые на нём. Пока кривая изгибается и прыгает, меня будут мучить. Сколько это будет продолжаться, неизвестно. Может, тоже тысячу лет, а может и больше. Зато если кривая выродится в линию, придёт лаборантка…

Вот если бы она, когда я был ещё гребцом…

Но нет. Так вот, кривая выродится в линию, придёт лаборантка, выплеснет меня из банки в ведро, а потом, уже в дезактиваторской, смоет в канализацию. И всё будет кончено. Финита ля комедия, как говорится. Но тогда стоит игра свеч? Конечно, стоит. Вот только оттуда у меня такие выражения? Я что, работал не только на мельнице? Я…

Но о прошлом пока что не время вспоминать. Да его, может, никогда и не было, а есть только одно настоящее, в котором я должен как можно скорее прекратить дурацкое ожидание смерти, а для этого мне нужно научиться выпрямлять свою мониторную кривую в идеально прямую линию. Но это пока не удаётся, линия то и дело подпрыгивает. Цвет у неё…

И вот как раз о цвете. Когда я сейчас смотрю по сторонам, то всё вижу в одной гамме, а раньше, когда у меня было тело, спектр различаемых мною цветов был весьма разнообразным. Потому что тогда я видел глазами, а теперь у меня глаз нет, от них остались только некоторые нервные окончания, которые в данных условиях работают совсем иначе, картина резко изменилась… Но, правда, не только в худшую сторону. Так, например, когда в лаборатории темно, гад ничего не видит и к нам не заходит, а вот я и в темноте теперь вижу довольно прилично, правда, в обеднённой гамме. Значит, подумал я, нужно пользоваться этим своим преимуществом и стараться, по возможности, конечно, игнорировать дневную жизнь и перейти на ночную. То есть я должен ночью, пока никого нет, научиться работать с монитором ничуть не хуже, чем гад работает с ним днём, и тогда ещё посмотрим, чья возьмёт!

И я начал тренировки. У меня, кстати, был в этом опыт. Какой? Я об этом пока промолчу, это пока моё секретное ноу-хау. Скажу лишь, что как только в лаборатории выключали свет и закрывали ролеты на окнах, то есть когда для них всех, оснащённых глазами, становилось совершенно темно и непроглядно, я собирал всю имеющуюся во мне энергию и, глядя на монитор, начинал, скажем так, медитировать. В чём заключалась моя медитация, объяснять слишком долго и сложно, поэтому я сейчас не стану в это вдаваться, а только скажу, что уже к концу первой недели я добился кое-каких результатов. Это придало мне уверенности, и я продолжал свои занятия с уже куда более заметным рвением. Результаты не заставили себя ждать – и после четырнадцатой ночи тренировок я, на пятнадцатый день, решил испытать свои новые возможности в деле. Даже более того: я буквально сгорал от нетерпения.

И вот, наконец, открылась дверь, вошли этот гад и его лаборантка… Или не его? Но суть не в этом. Они вошли, лаборантка сразу начала включать приборы общего наблюдения, а это, как я уже знал, означало (да и это легко читалось по губам), что у них наступает особенно важный день, они готовят промежуточный отчёт – и поэтому испытаний, правильней, мучений, сегодня будет особенно много. И они перемучают всех.

Так оно тогда и было. Они работали быстро и слаженно, переходили от одного стенда к другому, гад отдавал короткие команды, лаборантка тотчас же их исполняла. То есть всё у них получалось как нельзя лучше.

Пока она не подступили ко мне! Правда, вначале ничего не предвещало осложнений: гад отдал команду, лаборантка что-то сделала – и меня так заколотило, что я заорал от боли, а на мониторе кривая резко подскочила и начала показывать пик за пиком. Я продолжал орать. Я орал на ультразвуковых частотах, поэтому они меня не слышали. Гад смотрел на монитор и диктовал данные, лаборантка вносила их в память. Я тоже смотрел на монитор и продолжал орать…

Пока не взял себя, как это у них называется, в руки, и не сложил мудру терпения. Пики сразу несколько срезались. Я продолжал держать мудру. Пики продолжили срезаться.

– Давай! – грозно скомандовал гад.

Лаборантка подбросила мощности и сконцентрировала поле. Я сложил мудру понимания. Пики стали расплываться. Я сложил мудру…

Ну да мало ли, что я тогда сложил, вам совсем необязательно это знать и запоминать, главное, что моя кривая на мониторе продолжала неуклонно снижаться.