По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 4

Вот как изобразил это место один из самых известных английских живописцев Уильям Тёрнер, побывавший здесь в 1802 году^[190] (он так и назвал свою картину: «Чёртов мост, Сен-Готард»^[191]):

Тут же поясню, что суворовские войска атаковали его слева, пройдя сквозь едва попавшую на картину скалу с той самой дырой, а французы, соответственно, защищались по правую сторону^[192]. И представьте себе, насколько нашим воинам, никогда не бывавшим в горах, было страшно и, между прочим, явно тяжелее, чем их противнику.

Пришло, видимо, время рассказать, почему этот мост был назван именно так и когда он вообще появился.

Существует легенда, что местные жители, задумав построить мост через Ройс, попросили помочь в этом чёрта, а тот в ответ потребовал в качестве вознаграждения душу того, кто первым пройдёт по законченному сооружению. Но когда строительство было завершено, люди пустили по мосту собаку, бросив перед ней кусок хлеба. Несчастное животное было мгновенно разорвано в клочья, но чёрт, увидев, что его обманули (он, естественно, хотел душу человека), схватил огромный кусок скалы и потащил его к своему творению, намереваясь его разрушить. Но навстречу ему вышел некий «святой человек», который стал его ругать, и чёрт бросил свою ношу. С тех пор этот обломок скалы – Чёртов камень – так и лежит недалеко от селения Гёшенен^[193], у дороги, ведущей из него к деревеньке Ва́ссен (Wassen^[194]), при съезде № 40 (его легко обнаружить). Именно в таком виде эта легенда впервые была записана в 1716 году^[195]. Позднее, правда, более популярным стал другой вариант: во-первых, люди пустили по мосту козлёнка, и, во-вторых, чёрт, таща глыбу, притомился, присел отдохнуть, в этот момент одна старуха взяла, да и нарисовала на ней крест, и он был вынужден камень оставить^[196]. Данную версию отражает сегодня большой рисунок слева от въезда в пробитый в 1958 году^[197] тоннель, который располагается слева же от памятника русским солдатам, погибшим в ходе швейцарского похода Суворова (о нём – чуть ниже) – розовые чёрт с козлёнком.

Первый мост в этом месте – деревянный – был построен аж в двадцатых годах XIII века^[198], то есть где-то за два десятка лет до знаменитой в нашей стране Невской битвы. А триста лет спустя, в 1545 году, вместо него появился каменный^[199]. После 1830 года, когда рядом был построен ещё один мост^[200], по которому мог проехать конный экипаж, а впоследствии и автомобиль, старый Чёртов мост оказался заброшенным, а в 1888 году и вовсе обвалился^[201].

На рассвете 14 сентября корпус Розенберга подходит к Урзернской дыре. Едва люди вступают в тёмный тоннель, как на них со стороны выхода обрушивается ружейный и артиллерийский огонь. Становится ясно, что в лоб преодолеть это препятствие невозможно. И тогда Андрей Григорьевич приказывает его обойти. Но как?! А вот как: 300 человек под командованием полковника Трубникова должны влезть на отвесную скалу прямо над тоннелем, а двести, под началом майора Тревогина, – спуститься по такой же круче вниз и перебраться через ревущий Ройс. Глядя на эти горы, совершенно невозможно представить себе, как неподготовленный человек может взобраться или спуститься по ним даже налегке, а нашим солдатам предстояло сделать это с оружием и под обстрелом. И они выполняют приказ! Первыми перелезают через скалу и начинают спускаться прямо на французский отряд, защищающий тоннель, люди Трубникова. Не ожидавший этого противник пытается было обороняться, но тут видит, что солдаты Тревогина не только умудрились перейти внизу бешеный поток – по пояс в ледяной воде (в сентябре!), – но и уже карабкаются вверх. Французы бросаются было к Чёртову мосту, но их коллеги, стоящие по другую сторону, принимаются лихорадочно разрушать карниз, находящийся за ним, отрезав таким образом своим товарищам путь к спасению. Но почему вообще не был заранее разрушен мост, ведь в этом случае можно было бы организовать крепкую оборону по противоположному берегу Ройса? Да потому что Лекурбу и в голову не могло прийти, что Урзернскую дыру можно вот так взять и обойти! Эта ошибка дорого ему обошлась.

Русские войска врываются в освободившийся тоннель, мигом проскакивают его и бросаются в штыки на отрезанных французов. Те скидывают свою единственную пушку в пропасть, начинают в панике спрыгивать вниз, но спастись удаётся немногим: большинство из них закалывают, остальные разбиваются или тонут в бурном потоке.

На этом, правда, русская атака захлёбывается. У нас принято считать, что французы разрушили часть Чёртова моста, но, как видите, это не так: разобрана была часть карниза на другом берегу^[202]. Начинается отчаянная перестрелка через Ройс: наши на правом берегу, противник – на левом. Между тем перешедшие реку солдаты майора Тревогина взбираются на левый берег и приближаются к мосту. Перелом же наступает с неожиданным появлением русских войск у французов в тылу. Это полк под командованием генерала Николая Михайловича Каменского^[203] (ему всего 22 года!) проходит, можно сказать, по следам Лекурба, переваливает через страшный хребет Бетцберг и приступает к обходу позиций противника сзади. Французы начинают отход, и вот именно в этот момент происходит знаменитый эпизод, когда наши солдаты разламывают стоящий невдалеке сарай, бросают брёвна на разобранный проём, связывают их офицерскими шарфами и овладевают, наконец, левым берегом. Здесь следует подчеркнуть, что данный «ремонт» ни в коем случае не был импровизацией: ещё в Таверне, готовя диспозицию предстоящих штурмов, Суворов прямо написал, что обороняющиеся постараются мост разрушить и на этот случай следует иметь средства для его починки^[204].

После того как противник оттесняется от Чёртова моста, начинается ремонт проёма. Ведут его сначала австрийцы, затем наши, и к четырём часам дня армия может продолжить наступление: проходит, не останавливаясь, оставленный французами Гёшенен и устремляется к Вассену.

В некоторых источниках написано, что Чёртов мост оборонял сам Лекурб^[205], но это не так. Французскому генералу было просто не до него: в тот день в деревне Амште́г (Amsteg^[206]), в 15 километрах позади него, появляется австрийская колонна под командованием Франца Ауфенберга – того самого, с которым два дня назад соединился Розенберг. Над Лекурбом вновь нависает угроза окружения, и он, собрав все имеющиеся у него силы, несётся к Амштегу и заставляет Ауфенберга отступить. И тут узнаёт, что Суворов прорвался через Чёртов мост. Выхода нет: приходится опять отходить дальше на север, на этот раз к Альтдорфу.

Но мы пока оставим их и перенесёмся на сто лет вперёд, в октябрь 1892 года. Известный общественный деятель, владелец роскошной усадьбы в московских Кузьминках (в сильно изменённом виде её остатки сохранились до сих пор)^[207], директор так называемой Голицынской больницы в Москве (сейчас она называется Первой градской и находится на Ленинском проспекте), князь Сергей Михайлович Голицын^[208] предлагает правительству Российской империи установить на Сен-Готарде памятник, увековечивающий подвиги русской армии в ходе Швейцарского похода. Голицын любит и хорошо знает военную историю нашей страны, выражает готовность взять все связанные с этим расходы на себя и приурочить открытие мемориала к столетию этого события. Его инициатива находит поддержку, и вскоре русскому послу в Швейцарии направляется указание поинтересоваться мнением правительства этой страны по данному поводу. В январе 1893 года наш дипломат отвечает, что швейцарцам идея не нравится: таким образом будет увековечен проход иностранных войск по территории их государства, а это противоречит знаменитому швейцарскому нейтралитету. Наше министерство иностранных дел не успокаивается и просит посла повторить попытку. На этот раз швейцарский МИД отвечает, что правительство, мол, не против, но это должен быть не мемориал подвигу Суворова, а «надгробный памятник в честь русских солдат, павших /…/ при переходе через Сен-Готард /…/»^[209]. И прибавляет, что все детали проекта должны быть с ним предварительно согласованы, вплоть до точного места его размещения, размера и соответствующего текста. В общем, согласие получено, и начинается обычная в таких случаях бюрократическая круговерть. Окончательно все нюансы утрясаются лишь к концу 1895 года, и разворачивается строительство. Инженерными работами руководит швейцарец Чо́кке^[210], бо́льшая часть памятника изготавливается в Швейцарии (в Женеве)^[211], и 14 сентября 1898 года происходит его торжественное открытие.

В час дня от Андерматта к Чёртову мосту начинает движение торжественная процессия. В память о павших русских солдатах служится молебен. По сигналу князя Голицына с мемориала спадает покрывало, и взорам присутствующих открывается надпись: «Доблестным сподвижникам генералиссимуса, фельдмаршала графа Суворова-Рымникского, князя Италийского, погибшим при переходе через Альпы в 1799 году». Справа от неё расположен меч, а над ней – 12-метровый крест. Интересно, что расположен данный монумент на территории, находящейся в собственности России: в 1893 году местные власти, которым принадлежала земля в этом месте, подарили нашей стране участок, необходимый для сооружения памятника (не указав, кстати, площади своего подарка)^[212].

На автомобиле Чёртов мост легко проскочить. После Андерматта нужно ехать на Альтдорф, причём почти сразу же за городом начинается тоннель. При выезде из него следует быть начеку: максимально сбавить скорость и уйти по второстепенной дороге резко вправо и вниз. Никаких указателей при повороте нет, более того – она может быть перегорожена шлагбаумом. Тогда полагайтесь на свой опыт водителя и паркуйтесь через встречку слева. Остановившись, посмотрите вперёд по ходу движения. Перед вами будет въезд в очередной тоннель, над которым красуется тот самый розовый чёрт с козлёнком. Вы у цели. Дальше найти монумент уже не составит никакого труда. А вот следы обрушившегося старого Чёртова моста придётся поискать. Они находятся почти под «новым», построенном в 1830 году, – едва просматривающиеся опоры. Слово «новый» я беру в кавычки, потому что на самом деле новым является мост, по которому, собственно, и едешь от Андерматта на Альтдорф (памятник тогда хорошо виден справа – главное не проскочить).

А русская армия 14 сентября 1799 года держала курс на Вассен. Дорога к нему то и дело переходит с одного берега Ройса на другой, и французы, отступая, успевают почти все мосты сильно повредить. Это чрезвычайно замедляет наступление, так что в Вассен войска входят уже совсем ночью. Его также никто не обороняет, и здесь уставшие люди останавливаются до утра. Суворов, по утверждению местных жителей, ночует на постоялом дворе «О́хсен»^[213]. В отличие от своего «тёзки» в Хоспентале, строение это не сохранилось: сгорело. Но зато на главной улице Вассена – тоже Готтардштрассе – есть четырёхэтажное здание коричневого цвета, которое называется «Русский дом». Его мы также нашли без труда, но вот почему оно носит такое название, узнать не удалось.

15 сентября, в пять часов утра, наступление возобновляется. Нашим авангардом командует 27-летний генерал Михаил Андреевич Милорадович – человек яркой и одновременно трагичной судьбы.

Генерал от инфантерии Михаил Андреевич Милорадович (1771–1825)

Его предками были сербы, жившие в Герцеговине, располагавшейся в Южной Европе, на Балканском полуострове (сегодня эта страна называется Босния и Герцеговина.) Носили они фамилию Храбре́новичи, то есть храбрецы. По семейной легенде, в одной из многочисленных войн Сербии с турками участвовали несколько братьев Храбреновичей, но в живых остался только один. После того как он съездил повидаться с родителями и вернулся в строй, царь Сербии спросил его, рады ли они были его увидеть. «Я им был мил, и они мне были рады», – ответил заслуженный воин. «Так будь же Милорадовичем», – сказал государь^[214].

Отец Михаила, Андрей Степанович, воевал под знамёнами выдающегося русского полководца Петра Алексеевича Румянцева-Задунайского в Пруссии, а также против турок и последние годы своей жизни был губернатором в украинском Чернигове^[215]. У него были хорошие отношения с Суворовым, который поэтому был вполне доволен, когда узнал, что к нему в Италию направляется единственный сын Андрея Степановича, которого он знал с детских лет. Александр Васильевич звал его Мишей^[216], но он тогда был уже генералом и к тому же находился на хорошем счету у Павла I. Суворов быстро оценил храбрость, предприимчивость и быстроту действий своего нового подчинённого и сделал его своим дежурным генералом^[217] (за что на него обрушится потом императорский гнев, о чём я напишу в своё время).

В ходе Швейцарского похода Милорадович отличится многократно, и я ещё расскажу об этом. По возвращении в Россию он чуть ли не сразу же примет участие в очередной антинаполеоновской кампании, получит звание генерал-лейтенанта, будет сражаться в печально закончившейся для нас битве при Аустерлице (сейчас этот город называется Сла́вков-у-Брна^[218] и располагается на территории Чехии, недалеко от Брно; я был там), а потом, под командованием Кутузова, во время русско-турецкой войны 1806–1812 года освободит от турок нынешнюю столицу Румынии Бухарест и вскоре получит звание генерала от инфантерии (то есть пехотного генерала). Потом будет пост военного губернатора Киева, потом – Отечественная война 1812 года, несомненным героем которой он станет. Бородино, Малоярославец, Красное – в каких только сражениях он не участвовал. Позже, уже после пересечения русской границы, ему вручат ключи от Варшавы, он первым войдёт в Дрезден, перед ним склонится Париж.

Милорадович отличался исключительной храбростью и прямо-таки презрением к смерти. В бой он зачастую одевался как на парад. Посмотрите, как описывает его во время сражения один из однополчан: «Вот он, на прекрасной /…/ лошади, сидит свободно и весело. Лошадь осёдлана богато /…/. Он сам одет щёгольски, в блестящем генеральском мундире, на шее кресты (и сколько крестов!)^[219], на груди звёзды^[220], на шпаге горит крупный алмаз /…/. Он, казалось, оделся на званый пир! Бодрый, говорливый (таков он всегда бывал в сражении), он разъезжал на поле смерти как в своём домашнем парке; /…/ спокойно набивал себе трубку, ещё спокойнее раскуривал её и дружески разговаривал с солдатами /…/. Пули сбивали султан^[221] с его шляпы, ранили и били под ним лошадей; он не смущался; переменял лошадь, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал вокруг своей шеи /…/ шаль, концы которой живописно развевались по воздуху»^[222]. Солдаты, кстати говоря, в своём командире души не чаяли.

После победы над Наполеоном император Александр I возведёт Милорадовича в графское достоинство, а в 1818 году назначит генерал-губернатором Санкт-Петербурга. И на этом посту через семь лет он встретит свою смерть – не успев взглянуть ей в глаза.

14 декабря 1825 года происходит выступление декабристов. Михаил Андреевич летит на Сенатскую площадь. В первом часу дня он въезжает на неё верхом, останавливается перед взбунтовавшимися солдатами и громко командует: «Смирно!». Увидев прославленного генерала, все постепенно затихают. «Солдаты! – начинает он. – Кто из вас был со мною /…/ [и начинает перечислять места многочисленных сражений]?». Затем выхватывает шпагу и говорит: «Эту шпагу подарил мне великий князь Константин Павлович после похода Суворова в Италию и Швейцарию, в знак своей дружбы ко мне и с надписью о том вот на этом клинке: ‘Моему другу Милорадовичу’. С тех пор я никогда не расстаюсь с этой шпагой /…/. И я ли, после этого, стал бы /…/ обманывать вас, друзья, многие из которых были со мной в походах и сражениях /…/?»^[223] Генерал убеждает, стыдит, упрекает. Солдаты заволновались, сотни рук взлетают к вискам, отдавая ему честь, слышится громкое «Ура, Милорадович!» И вдруг руки его падают, туловище перегибается, и он тяжело обваливается на землю.

Человек, который более чем в пятидесяти сражениях^[224] ни разу не был даже ранен, получает пулю в спину. Из пистолета и практически в упор. Стрелял даже не военный, а разорившийся 28-летний смоленский помещик, отставной поручик одного из гвардейских полков Пётр Каховский, декабрист. В 1812 году он не стал уезжать из оставленной русской армией Москвы^[225], в которую вошли французы, и вот теперь исподтишка смертельно ранит одного из тех, кто сражался с ними в течение всей той войны (да и после неё). 13 июля 1826 года по приговору суда его повесят, но Милорадовича к тому времени уже не будет в живых.

Покушение на жизнь генерала глубоко возмущает солдат. Послышалась стрельба: метят в Каховского, но он остаётся невредим. Адъютант Милорадовича вместе с несколькими стоявшими рядом людьми на руках относит своего командира в казарму. Вызывают врача. Он осматривает раненого. Пуля вошла сзади и снизу, пронзив голубую ленту ордена Святого апостола Андрея Первозванного – высшего ордена Российской империи, которым граф был награждён 8 октября 1813 года^[226]. Несмотря на его протесты, врач настаивает на удалении пули, что и делает – без наркоза. Измученный болью Милорадович тут же требует показать её ему. «О, слава Богу! Эта пуля не солдатская! Теперь я совершенно счастлив!» – молвит он^[227]. Овеянный славой генерал умирает в три часа ночи следующего дня^[228].

В истории ему не повезло. Взошедший на престол император Николай I Милорадовича недолюбливал, к столетию Михаила Андреевича (1871 год) во французской и русской (!) прессе начались публикации о том, что он оставил после своей смерти огромные карточные долги, что совершенно не соответствовало действительности^[229]: генерал был любителем женщин, но не карт. Лев Николаевич Толстой иронизировал над ним в романе «Война и мир»^[230]. А уж когда к власти к нашей стране пришли коммунисты, его и вовсе записали в список душителей свободы и если и упоминали, то отрицательно. Зато в 1940 году в Ленинграде появился переулок Каховского^[231]. И никого не смутило то, что когда приговорённые к смерти руководители декабристов Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьёв-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин расцеловались друг с другом, прощаясь у виселицы, никто из них даже не подал убийце Милорадовича руки^[232]. Первый памятник генералу появился лишь через 190 лет после его смерти: в декабре 2015 года в Санкт-Петербурге. Надпись на нём гласит: «Герою Отечественной войны 1812 года, генерал-губернатору Санкт-Петербурга, графу Михаилу Андреевичу Милорадовичу, 1771–1825»^[233]. Его установили в Московском саду. А нам пора возвращаться в Швейцарию.

15 сентября авангард Милорадовича стремительно подходит к Амштегу и выбивает из него французов. К нему присоединяется Ауфенберг, и русские с австрийцами продолжают наступление теперь уже на Альтдорф^[234]. Лекурб пытается организовать перед ним, у селения Э́рстфельд^[235] (Erstfeld), оборону. У него 6.000 человек и 10 орудий^[236], но сопротивление продолжается недолго, и вскоре французы оставляют и Эрстфельд, и Альтдорф. Суворов вступает в него во второй половине дня и останавливается здесь на ночь. Чуть ли не всё население города собирается на центральной площади приветствовать его^[237]. Русские находят в нём склады с продовольствием – что как нельзя кстати: идёт восьмой день похода, а съестных припасов войска взяли с собой, как мы помним, на семь дней.

Но на этом хорошие новости заканчиваются: неожиданно для себя Суворов обнаруживает, что дальше прямой дороги на Швиц нет. Она упирается в Люцернское озеро (сегодня оно называется для русского уха совершенно ужасно: Фирвальдште́тское^[238]), вернее в его отвесные скалистые берега. И вокруг нет ни одного плавучего средства: противник всё либо уничтожил, либо переправил далеко на другую сторону. Вообще-то, строго говоря, в этом месте дорога, по которой могла бы пройти армия, вообще заканчивается. Теоретически путь вперёд есть, и даже три, но каждый из них представляет собой горную пешеходную тропу, ведущую через высокие заснеженные перевалы^[239].

Это один из самых загадочных моментов Швейцарского похода, вокруг которого историки ломают копья до сих пор. С нашей стороны вина за этот ляп обычно взваливается на состоявшего при Суворове австрийского полковника Франца фон Вейро́тера^[240], которому он очень доверял и который, собственно, и отвечал за прокладку всех маршрутов движения русской армии по Швейцарии. Ему припоминают и то, что через шесть лет он, будучи уже начальником генерального штаба объединённой русско-австрийской армии в звании фельдмаршал-лейтенанта^[241], составил диспозицию сражения под Аустерлицем, закончившегося оглушительной победой Наполеона. Настолько оглушительной, что русские обвинили Вейротера в том, что он состоял на содержании французов (забывая при этом, что на указанную должность он попал исключительно по настоятельному требованию Кутузова, который являлся главнокомандующим, а документ свой составил по прямой указке мало смыслящего в военном деле русского императора Александра I^[242]). Но Суворов был не так прост и помимо Вейротера ещё до начала похода запросил письменные заключения и от Штрауха, который дал такой дельный совет относительно обходного манёвра Розенберга, и от Ауфенберга, честно помогавшего нам потом после Сен-Готарда, и от фон Готце, сложившего вскоре свою голову в дни Второй битвы при Цюрихе (о ней – совсем скоро), и ещё от нескольких австрийских командиров. Все они писали свои ответы независимо друг от друга, но ни один не указал, что в этом месте прямой достойной дороги на Швиц нет! В общем, мистика какая-то, поэтому версий высказывается множество, от низкой квалификации наших союзников до антирусского сговора и французских шпионов в их рядах. Я гадать на кофейной гуще не буду, но мне, правда, непонятно только одно: ну ладно австрийцы были неучи-раздолбаи-заговорщики, а Антонио Гамма, проводник Суворова? Он-то, многократно бывавший в этих местах, почему так опростоволосился? Тоже простофиля? Шалопай? Французский агент?

Мы, конечно же, в Альтдорфе были. Город этот – столица немецкоговорящего кантона У́ри – знаменит не только в Швейцарии. Здесь родился национальный герой этой страны Вильгельм Телль^[243]. Нас же, естественно, больше интересовал дом, в котором останавливался Суворов. Мы знали, что он располагается где-то на улице Хеллга́ссе (Hellgasse), но поскольку ай-фонов с навигацией тогда ещё не было, найти её никак не удавалось. В конце концов, подойдя к памятнику Вильгельму Теллю (в самом центре города), я обратился к двум девчушкам-подросткам: «Скажите, пожалуйста, а где здесь Хеллгассе?» (я спросил по-английски и специально выбрал кого-нибудь помоложе: далеко не все взрослые швейцарцы, тем более в небольшом городке, говорят на этом языке). Девочки задумались, ответили, что такой улицы не знают, но спросили в ответ: «А что там находится?» – «Да там в одном доме останавливался где-то двести лет назад один русский генерал, – сказал я, – но вы вряд ли знаете о нём». – «Суворов, что ль? – тут же к моему изумлению воскликнули они. – Так это вам нужно идти туда-то и туда-то». Мы просто оторопели. Вроде бы привыкли уже, что наш военачальник в этой стране хорошо известен, но чтобы школьницы в небольшом Альтдорфе не знали о какой-то улице, но зато тут же определили её местонахождение по имени Суворова… В общем, дом этот – белый, пятиэтажный – находится по адресу Хеллгассе, 7. На стене мемориальная доска с надписью на немецком: «Квартира генералиссимуса Суворова 26 сентября 1799 года». Спальня его была на третьем этаже, работал он на втором и поздно вечером 17 сентября уехал^[244]. Надо сказать, Альтдорф представлял в то время практически одни головешки: в апреле жители специально подожгли его, чтобы он не достался французам^[245]. Сгорело 440 домов, уцелели только шесть^[246], в том числе и тот, каменный, в котором ночевал Александр Васильевич. Так что москвичи, поджегшие в 1812 году свой город по этой же причине, имели перед собой швейцарский пример (хотя вряд ли о нём знали).

Потом мы двинулись к озеру и лично удостоверились в том, что увидел наш фельдмаршал: крутые, уходящие прямо в воду скалы. Правда, внизу по берегу, прямо у кромки воды шла, ныряя в тоннель, железная дорога, то это, как говорится, уже из другой оперы.

Как бы то ни было, Суворов встаёт перед вопросом: что делать? В обход идти нецелесообразно: слишком велика потеря во времени, и он выбирает самую короткую, но и самую страшную тропу из трёх – через горный перевал Ки́нциг (Kinzigpass^[247]), располагающийся на высоте 2.073 метра над уровнем моря.

Решение это совершенно невероятное. Там и летом-то никогда не проходил даже небольшой воинский контингент, а в это время года и в такую погоду туда могли решиться сунуться разве что самые отчаянные искатели приключений из числа местных жителей: туманно, скользко, холодно, ветрено и самое главное – смертельно опасно. Несмотря на запасы продовольствия, обнаруженные в Альтдорфе, солдаты уже питаются впроголодь: почти всё, что они несли с собой, съедено, а вьюки далеко отстали. Самые медленные из них ещё только выходили из Айроло, то есть даже не перевалили через Сен-Готард. Люди страшно устали (за всё это время они, как мы видели, едва ли спали по четыре часа в день), обувь – летняя! – пришла в негодность, а впереди – заснеженные обледенелые скалы. Такой манёвр чрезвычайно рискован и с чисто военной точки зрения, ведь в этом случае далеко ещё не сломленный Лекурб не применёт ударить нашей армии в тыл.

Но, несмотря на всё это, 16 сентября, в пять часов утра, авангард под командованием князя Багратиона начинает в районе деревни Бю́рглен (Bürglen) подъём на перевал. Постепенно тропа становится всё уже и уже, а временами и вовсе пропадает. Люди могут идти только поодиночке, один за другим, то по голым камням, то по мокрой глине, иногда приходится карабкаться как бы по ступеням, на которых едва умещается ступня. Потом под ногами начинается снег. Но если людям было невероятно тяжело, то можно себе представить, что творилось с лошадьми (а их и так осталось немного) и мулами. Бедные животные, которые тащили на себе патроны и орудия (!), едва передвигали ноги, лошади теряли подковы, нередко скользили по коварной грязи и слетали вниз, в ряде случаев увлекая за собой и людей. Вскоре всё заволакивает тёмными облаками, и солдаты промокают до нитки, словно от проливного дождя. И всё равно упрямо лезут вверх – полубосые и голодные – практически наощупь, ничего не видя ни наверху, ни внизу. Рядом с Багратионом молча идёт пешком великий князь Константин.

Голова колонны добирается до перевала далеко за полдень. Начинается спуск – не менее тяжёлый, чем подъём. Из-за прошедших дождей грунт стал настолько скользким и вязким, что иногда по нему можно только сползать. Не дай Бог было кому-то оступиться или поскользнуться – несчастный кубарем летел вниз.

От Альтдорфа до цели перехода – деревни Му́ттен (сегодня она называется Муотата́ль – Muotathal^[248]) в долине реки Муо́та^[249] всего около 16 километров, но даже у опытных швейцарских проводников на этот путь обычно уходило не менее восьми часов^[250]. Передовым же частям Багратиона на это потребовалось 12 часов: в долину они спускаются к пяти часам вечера. И тут же узнают, что в деревне стоит французский отряд. И Багратион решает его окружить и либо пленить, либо уничтожить! Я не знаю, что за железные люди служили тогда в русской армии, но они точно выполняют приказ своего командира: сходу огибают деревню с двух сторон и набрасываются на врага. 57 человек молча перекалываются штыками и пиками казаков, 87 человек во главе с офицером кладут оружие^[251]. Вырваться не удаётся никому. Вообще можно себе представить ужас французов, когда на них со всех сторон откуда ни возьмись выскочили из вечернего сумрака оборванные, измазанные грязью, почти босые бородатые люди и молча принялись нанизывать их на свои штыки, словно поросят…

Полностью авангард спускается в долину уже совсем поздно вечером. Но отдых не объявляется: со стороны Швица может последовать французская атака, поэтому всю ночь солдаты не смыкают глаз. Как можно выдержать такую нагрузку, я не знаю! Но людям Багратиона ещё повезло. Да-да, повезло! Потому что сейчас мы увидим, КАК преодолевали перевал Кинциг основные силы суворовской армии…

Когда наш авангард спустился в Муотаталь, хвост армии ещё не трогался из Альтдорфа. Но в основном бесконечная, многокилометровая «змея» уже втянулась в горы. Естественно, ночь застала людей на кручах – кого на перевале, кого внизу, а кого и просто на тропе, среди камней, в грязи и в снегу. Ничтожному меньшинству из них посчастливилось наткнуться на какой-то сарай, сломать его, разжечь огонь и хоть как-то защититься от пронизывающего ветра. Остальные стыли всю ледяную ночь. На узкой тропе многие не могли даже прижаться друг к другу, чтобы согреться. Кто-то садился и наутро уже не вставал. Суворов подбадривал своих воинов как мог: чувствовал он себя неважно, но всё равно часто слезал с лошади и шёл пешком, как и они, спотыкаясь о камни^[252], а иногда даже пел^[253].

Армия шла от Альтдорфа до Муотаталя два дня, с 16 сентября до позднего вечера 17 сентября (а вьюки тянулись ещё до 19-го)^[254]. Вместе с ней уходил и австрийский корпус под командованием генерала Ауфенберга. И всё это время Лекурб рвался вдогонку. Удивлённый поначалу странным манёвром Суворова, он вскоре с изумлением понимает, куда уходит противник, отправляет соответствующее донесение своему командиру Андре Массена́ и бросается за русской армией. Александр Васильевич оставляет у Альтдорфа небольшой арьергард из частей корпуса Розенберга, приказав ему стоять насмерть. Дважды бросается на него противник, и дважды наши солдаты отгоняют его – «с холодным мужеством»^[255], по словам французов. В конце концов, когда последние вьюки начали подъём, за ними оттянулся и арьергард. Лекурб за ним не пошёл.

После прохода нашей армии тропа через перевал представляла собой страшную картину: расквашенная тысячами ног жижа вперемешку со снегом, замёрзшие люди, сломавшие ноги мёртвые лошади, распластавшиеся в пропастях окровавленные тела. Никого не хоронили – остаться бы в живых самим. (Хотя справедливости ради следует сказать, что людские потери оказались значительно меньше, чем можно было бы ожидать в таких условиях – некоторые полки вообще не потеряли ни одного человека^[256].)

Сложно сказать, о чём думали наши солдаты, спустившись в долину. Наверное, что прошли сквозь ад. Если бы они только знали, что настоящий ад ждёт их впереди и что на фоне предстоящих мучений переход через Кинциг покажется им потом лёгкой прогулкой…