Небо цвета крови. Книга вторая. Дин

– Хоть монетку кидай, в самом деле. Не знаю, куда. Ну не знаю я… – весь в замешательстве вытащил термос, напился кипятком, хотя предпочел бы сейчас чего покрепче, прицыкнул. По телу растеклась пьянящая теплота. Мороз разом отошел, за ним – сонливость. Поел холодной пресной коурмы, наелся. Долго по-кошачьи облизывал жирные пальцы. В животе промурлыкал сытый зверь, воцарилось спокойствие, вернулись силы. От долгого голодания разыгралась икота. Продолжил потом: – Ладно, нечего высиживать. Думать надо, чего делать…

«Брат… Я тут, обернись…»

С перепуга понесся прочь, словно скотина, напуганная огнем. Главное – не оборачиваться. Курс ясен – на запад, к нему родному, живее. Почему-то сильнее всего тянуло туда. А может, страх за него решил? Инстинкт? И ведь от кого мчался-то, в сущности? От зверя какого, от погони отрывался? Да от себя, чудак, от себя…

Шпалы, рельсы. То бежал, то переходил на шаг. Спина вся взмокла, легкие жгло, нарывало, точно наглотался стекловаты. Останавливаться нельзя, надо спешить. В мыслях – беспомощный ворон: ему больно, страшно, одиноко, куда хуже, чем когда-то Дину.

«Что за проклятый край! Когда же хоть какая-то станция будет? С ног валюсь уже, не могу…– лихорадил Дин, – ну пожалуйста!.. Хотя бы что-нибудь! Умоляю…»

Кто-то наверху услышал, смилостивился. Вдалеке, из темнотищи, пока нечетко, выплыли крыши зданий, длинный пешеходный мост. А вот и платформа. По обеим сторонам – разъеденные заграждения, рассыпанные лавочки, пузатые колонны, обросшие «камнежором», точно второй кожей, фонари со сбитыми плафонами, согбенные, кривые. Некоторые снизу доверху «полозом» передушенные, того и гляди свалятся, не выдержат. И еще какие-то сооружения проглядывались слева. А впереди драконьим языком разветвлялась железная дорога, уходила в разные концы света. Пришел, что ли? Сам не поймет, не знает.

Остановился, перевел дух, успокоил сердце. Увидал название, написанное крупно, монументально, с трудом прочитал, близоруко сощурившись:

«ВОСТОЧНЫЕ УГОЛЬНЫЕ ШАХТЫ»

– Шахты какие-то, ну надо же, а… – излазил испытующим взглядом оплавленные буквы вдоль и поперек, прочитал вслух, еще, снова – и в уме закрутились вопросы: куда-таки причалил? Что это за место? И некого спросить, узнать, просветиться. А может, здешние и сами уже не помнят, забыли за ненадобностью? Кости древних точно знают ответы, но они спят в отравленной земле и никому больше не откроют правды. Да и те уж наверняка раскопали костоглоты, исклевали, переварили. – Ладно, пускай шахты. Пускай… Неважно это… Бог с этим…

Где-то издалека хрюкнул мясодер, подал голос потрошитель, кто-то цокнул по рельсам, по снегу, отломились веточки в кустах – и стихло тотчас все, как оборвалось. Пустоши опять уснули, незнакомые, неизведанные.

Дин пригнулся, три раза перекрестился, подумал: «Ничего-ничего… не испугаете – уже пуганый».

И, опасливо осмотревшись, перекинул на платформу пожитки, лук, затем себя, тяжелого, медвежеватого. Почесал дальше тихой мышью. На мост косился с недоверием, опасался приближаться – погрызен ливнями, на ладан дышит, да и шевелится чего-то под ним, не рассмотреть. Чего? Растение-паразит новое, неизвестное?

От греха подальше свернул к лестнице, минуя ограждения, спустился, захрустев льдом, перелез через растопыренные турникеты. Они не обиделись на это, не пожурили. Вышел на станцию, а показалось, будто на брошенный погост: молчаливо, пусто, запущенно. Окисленные, в изморози, машины хлопали на ветру уцелевшими дверьми, неприветливо смотрели на новоприбывшего выбитыми фарами, лобовыми стеклами. Без скелетов внутри – всех давно растащили. К спущенным колесам присосались кочующие лозы, сосали из резины последние соки и – Дин прежде такого не видел – ползали по льдистой брусчатке, нащупывали путь, жуткие, мерзкие. В сторонке, у дороги, – два автобуса: растеклись, деформировались, никогда уже не поедут, никого не повезут. Сбоку, поодаль, – безымянные мавзолеи: окна выбиты, решетки спилены, выломаны вместе с бетоном, двери сорваны с петель. Жутко все, уныло, гибло…

Заглянул украдкой в один такой. Билетная касса. Обчищена вся до голых стен: сперва мародер потрудился, потом – собиратель. Чего ты тут хотел найти? Без какой-либо надежды сунул голову в небольшой магазин, увязая в темноте, на входе споткнулся о разбросанные пластиковые паллеты. Прощупал мысом дверной проем – растяжек вроде нет.

– Заглянем. Мало ли чего… – промолвил Дин.

Внутри – разгром. Гудели сквозняки, зеленел заметенный снежный порошок на пустых полках. На поколоченных прилавках хоть шаром покати, в перевернутых холодильниках – то же самое. Грабительские руки не пропустили ничего, обобрали все. Черные времена… Подсобка не заперта, раскрыта нараспашку – заходи кому не лень. Сунулся туда, разочаровался – опрокинутые шкафчики, разворошенные коробки, ящики… Обыскал все – и здесь по нулям. Со злости расшвырял ногами всю эту помойку – обнажился скелет в лохмотьях. Дин, пораженный, отшатнулся, и задом, задом – к выходу, говоря:

– Черт меня сюда завел… – шагнул, под пяткой глуховато звякнуло стекло, куда-то откатилось. Повернулся, весь облепленный по́том, поглядел – бутылка целехонькая, непустая. Заинтересовался, но брать сразу не спешил: по-гусиному вытянул шею, близоруко покосился на вход, чуток выждал – тихо. Уже потом нетерпеливо поднял находку, обтер о штанину – на дне что-то мутнело, взболтнул – взвились хлопья, как в снежном шаре, плавно осели. Откупорил, понюхал, обжигая ноздри от заточенного злого джина, прослезился – водка, огненная вода. На губах нечаянно родилась улыбка, неуместная, невеселая, не звали ее совсем: – Будет теперь, чем Саида помянуть, да и остальных…

Соседним сооружением оказался универсам. Дин пробрался в него тихомолком, воровато. Очень старался не шуметь, не попасться в ловушку, усердно шарил ногами пол – мрак же кругом! – и все равно налетел на тележку, с грохотом уложился куда-то под транспортерную ленту, ударился виском, обложил мир отборным матом.

– Хоть не зубами, и на том спасибо… – потрогал ушиб, ойкнул – кровоточило, мок вязаный подшлемник. Охая, встал: перед глазами – круги, пьяно вело куда-то вкривь. Добавил, шатаясь: – Фонарик бы, а то весь, на хрен, так побьюсь…

На свой страх и риск углубился в помещение. Пристально слушал тишь – не разбудил ли кого? не ввалился ли в чье-нибудь лежбище? Нет, спокойно вроде. Повезло… Прошелся заваленными рядами, исследовал стеллажи, какие сумел, – безрезультатно. Кругом ничего, все смели, опустошили. И не разобраться уже: из жадности или по великой нужде. Усмотрел вроде какой-то проход, наметился туда с ожиданием скорых находок, окрыленный, – а там глухой завал, как будто оползень сошел: клином обвалилась крыша, ощетинилась разъеденной арматурой, заостренным бетоном. И снова неудача. Назад, что ли, поворачивать?..

Душу Дина словно выкупали в студеной воде, в поролоновое сердце насовали иголок. В своем теле резко стало тесно, душно, паршиво: такой поход – и все зазря. На себя-то плевать – ворону-то как без него? Пропадет. Это только человек без руки-ноги обойтись может, смирится, а птица…

– Не могу уйти с голыми руками! Права не имею!.. Слово ему дал, обещал!.. – зашумел Дин, в припадке тупой злобы, отчаянья исступленно замолотил по стене кулаками, разбил в кровь. Посыпался ледяной прах, крошки. С улицы, наверное, подумалось бы: кто-то кувалдой долбит твердь. Бил, пока не выпустил пар, не выплеснул ярость. Закончил нутряным стоном, рыком: – Обещал… Тварь…

И сполз, изможденный, пустой, на кирпичи, обломки, снег, поджал колени. Дышал оборванно, неспокойно, диковато метался похолодевшими чернявыми глазами, словно в необъяснимом ужасе, долго молчал. Что-то думалось ему вразумительное, соображалось, но светлые мысли, еще толком не родившись, облеплялись вязким сумраком, тяжелели, тучнели – и камнем в провалище. И каждая так.

– Я не знаю, куда дальше идти… Это тупик, – наконец сыпнул он, отбросил мешающийся капюшон, сорвал горнолыжную маску, подшлемник, вытер им лицо, скомкал озлобленно, убрал за пазуху. Какое-то время не двигался, мерно гоняя носом воздух, следом всмотрелся вправо, заметил чего-то – и подскочил козлом, молодцевато. Вгляделся – не разобрать, конечно, отсюда: и далеко, и темно. Подумал: «А вдруг шанс?» – и далее: – Сейчас и узнаем…

Рванул через темень. Падал, поднимался, валился вновь… Добежал-таки с горем пополам. Павильончик. Стекла осыпаны, поломаны, перегнуты перегородки – когда-то впихивались толпой, по головам. Чем торговали – отныне известно одному богу. Всунулся туда, расчистил подошвой снег, точно рыбак на озере перед зимней ловлей, – прошуршало чего-то, тренькнуло, раскололось. Ну как тут без света? В ход пошли припасенные спички. Зажег одну – родился недолгий огонек, серно зачадил, побежал к пальцам. Всюду – битые склянки, ампулы, пузырьки, всевозможные выдавленные таблеточные блистеры. Вот тебе, Дин, и аптека твоя: столько всего покоится, а брать-то по-хорошему и нечего. Золото дураков.

– Что-то же точно есть. Должно же быть-то… – искал, зряшно разгребал ножом накопившийся мусор, поднимая грохот, жег понапрасну спички. Никаких результатов. Медленно, но верно сякло терпение, трескалась вера, морила усталь. В ушах нарастал клич умирающего ворона. Все зычнее, все больнее. Душа скатывалась в ком от безысходности, от собственной бесполезности, никчемности. И здесь же: – Обязательно, обязательно что-то да найдется…

Стал разворачиваться – за что-то зацепился рюкзаком. Освободился не сразу, с гулким металлическим лязгом. Обернулся – боги милосердные! – аптечка: мятая, изувеченная, исцарапанная, но не открытая. Пережила налет. Очевидно, у кого-то не получилось вскрыть, так решили брать силой. И тоже не вышло, ушли ни с чем, а может, и не дали – прикончили тут же.

«Если уж и до сих пор не открыли, то у меня тем более не получится… – с сомнением прикидывал Дин, – но попробовать все равно надо».

На свету оценил замок – никакой: раскурочен весь, расшатан. Здесь ни ключ, ни отмычка не помощники. Навскидку просунул костяной нож рядышком, в щель. Поднял легонечко. Поддалось, слабо, послушно щелкнуло. Получилось?..

У Дина от изумления, кажется, остановилось сердце, отвисла челюсть. Потратил следующую спичку, другую, не доверяя глазам. А там, в аптечке, – изобилие: и бинты, и жгут, и вата, и давным-давно просроченные антисептики с мазями… От щенячьей радости даже пустил слезу, размяк, облегченно засмеялся. С плеч как будто свалилась глыба. Остроклюв будет жить! Он спасется!

– Слава Богу! Спасибо! Боже, спасибо, что не оставил меня! – ликовал Дин, плакал, целовал, обнимал и гладил совсем как живого металлический ящик, так и не покорившийся никому. Будто его одного ждал все эти годы, берег себя. – Как же повезло…

Уже спохватился набивать утробу рюкзаку, даже стащил одну лямку – по стене впереди враздробь запрыгали дергающиеся белые кружки от фонариков, позади – стремительные шаги. Как и он пришли за удачным уловом. Где-то на середине прервались. Грохотнула невиноватая телега, обрушился стеллаж, еще два, хрупнули раздавленные осколки, клацнула жесть… Закувыркались недолгие отзвуки. Тишину расшевелили, растормошили. Вновь суетливая ходьба, вблизи совсем. Вот и люди. Доволен? Давай, беги скорее к ним.

Дина под ребра ужалил холодок: заметят, проглядят, а может, повернут обратно? Сглотнул, по-звериному, приподняв голову, вслушался – и жестоко разуверился: подходили к нему. Бессловесно, уверенно, точно пираньи на кровь. Двое всего. Друг от дружки держались на короткой дистанции – чтобы, если чего, застать врасплох, ошеломить появлением. Явно сработанная тактика – не бандитская, не их профиль. Кто же тогда? Собиратели? Стервятники? Простые выжившие?

«Все… – обожгло мозг, – попался…»

Покрутил чугунной головой: слева путей отхода нет – сплошная стена, справа – лестница на второй этаж. Так себе альтернатива, конечно, но иного не выдумать. Да и до той еще как-то надо доковылять.

– Рвать когти надо, пока не поздно… – выдавил Дин, огульно сгреб содержимое аптечки в рюкзак, запыхаясь, порывисто застегнул, закинул за спину. – Еще успею уйти…

Дернулся уже в намеченную сторону, но гавкающий молодой женский голос остановил, приклеил к полу:

– Стой на месте! Руки поднял! – лучи искусственного света перекрестно уткнулись в затылок, спину, сползли под ноги, закрутились там, бесноватые. Простудно зашмыгали носы. Приглушенно клацнул затвор, за ним второй, левее. Охотничий слух Дина подметил – ружья. С ножом не кинешься – мигом дыр понаделают. И – дальше, приказывая: – Если хочешь еще пожить, на солнышко поглазеть, медленно снимай рюкзак, кидай нам – и вали на все четыре, а нет – снимем с твоего трупа, не побрезгуем…

Дин оледенел, сама собой подкосилась левая недавно покалеченная нога, дух на секунду выпорхнул из тела. В висках застучало. Павильон перед глазами то чернел, то светлел обратно.

«Отдавать рюкзак скотам нельзя, – подумал обреченно. – А даже если и отдам – все равно кончат, не пощадят: ради шмотья, обуви, оружия. Не отпустят. Не резон им меня отпускать – вдруг мстить буду, искать… Это ж конченые твари, шакалы. Сколько убитых у них на счету? Таких же бродяг, как я? Десятки? Больше?..»

И – им басовито, справившись с душевным шатанием:

– Старика обобрать решили? И вдвоем… – не снимая рюкзака, небыстро развернулся с поднятыми руками, вскользь, сморщившись от фонарей, осмотрел двоицу: щупленькая девчушка и высокий крепкий мужчина. Все с обрезами, лица спрятаны за шарфами, капюшонами. Одежду не различить – во тьме все одного цвета. – Ты, – с укором, ошарашенно взглянул на налетчицу. Та натренированно целилась в голову, но рука отчего-то подводила, неуверенно тряслась. – Ты же мне в дочери годишься… ты ж…

– Рюкзак! – перебив, пискляво, не так твердо, как раньше, затребовала она. – Живо кидай нам рюкзак или, дед, клянусь богом…

Обстановка накалялась. Ее напарника Дин пока не раскусил, не знал, чего ожидать, – молчун попался, а они – народ непредсказуемый. Но кое-какие догадки возникли: похоже, мужем ей приходится или братом, но разбоями руководит не он. Выходит, этим можно воспользоваться…

«Сейчас надо…» – решился Дин.

И, выскочив из павильона, – сбежал. Дерзко, нагло, на волоске от смерти. Кинулся к лестнице. Стервятники растерялись, прощелкали момент. Запоздало грохнули обрезы. Дробь разлетелась мимо, вырвала у стен бетон и пыль.

– Чего встал?! За ним! Не дай ему уйти!..

Затопали ботинки, нескладно затрепыхались фонари. Тихонько стукнулись стреляные пластиковые гильзы.

«Надо где-то затеряться… – мчась, взвешивал Дин, рвал глазами темнотищу – какие-то ларьки, стенды рядами, стойки… Не то это. Не подходит. Найдут. Во что-то врезался, переворачивал, поднимал шумиху. – Или они меня… как собаку… загонят…»

Успел выставить ладони, гулко впечатался в сплошную железную дверь. Подергал ручку – никак. Конец дороги. Крысоловка замкнулась. Что теперь делать? В жаре обернулся, прижался к ней, хладной, твердой, послушал сбитое дыхание, перенапряженное сердце. Впереди яркими крестами сияли фонари убийц. Отступать некуда, если только испаряться, делаться невидимкой…

Дин выдернул нож, взял обратным хватом – и прятаться в торговом зале. Терялся тут, словно мышь в лабиринте, не находил подходящей норки, куда можно забиться. Наконец укрылся за примерочной, поджидая палачей.

– Вечно прячетесь, убегаете… Отдал бы свое барахло – глядишь, и правда бы отпустили. Ну а теперь уж хрен: смерти легкой не жди, помучаешься…

Дину вздумалось перебежать в другое укрытие – для надежности. Высунулся – и нос в нос с неразговорчивым преследователем. На пару испугались этой встречи, подались назад, опешившие, с вытаращенными глазами. Стервятник чуточку помедлил, вскинул обрез, Дин – костяной нож. Сейчас в сиюминутной схватке все решится для обоих или для кого-то одного, миг остался до финала – и вспышка света, ружейный залп дуплетом. Дина горячо умыло, бросилось в объятия чужое обмякшее тело. Не удержал, дал упасть, застыл рядом изваянием, затрясся с перепуга. В ушах – трезвон, в голове – затмение. Нужно уносить ноги, а шелохнуться не может – не чувствует ни их, ни себя целиком. Будто умер во сне, а пробудиться не удавалось.

Очнулся от пронзительного истерического визга. Не сразу осознал, что произошла катастрофа: спутали и попали не в того… Струйка света опустилась на убитого, на красную лужицу, девушка зарыдала нечеловечески, скинула капюшон, сорвала шарф, откинула фонарь – и ненасытно расцеловывать тому окровавленные губы, руки, пачкать слюнями, слезами… Потом посмотрела на Дина осатаневшими глазами, выговорила дурным голосом, с ненавистью, обвиняя:

– Это все ты!.. Из-за тебя все!.. Ты виновен в его смерти! Это ты должен был лежать тут, мразь, а он – жить! Жить! Слышишь, ты?! – вскочила кошкой, растрепала слипшиеся в сосульки волосы, жуткая, перекошенная, измазанная кровью. – Я любила его, понял?! Мы через столько прошли!.. Ребенка ждали. Думали, что вот скоро, когда разживемся припасами и найдем подходящее место, то покончим с этой поганой шакальей жизнью, осядем и заживем нормальной семьей. Мы этого хотели! Мы оба этого хотели!.. А теперь ты лишил меня всего… – перезарядила обрез, чуть не выронила второй патрон – ослушивались пальцы, – но ничего…

Дин попробовал все объяснить, вразумить, достучаться до рассудка:

– Но ты ведь сама выстрелила. Сама. Не разобралась толком – и скорее стрелять. А там пойди пойми в темноте кто из нас кто. Вот и… – после попросил спокойно, отечески: – Ствол-то опусти, опусти… Давай мирно решим все, без крови? Давай, а? Как цивилизованные люди, а не дикари. Даже твоего помогу похоронить, как полагается, простимся. Выпивка есть…

Но девушка ничего не желала слушать. Заплаканные глаза хищно пламенели, требовали отмщения. За ними – ни души, ни жалости, лишь сплошная холодная сталь. Ей больше нечего терять.

– Ты разрушил мою жизнь… Ты все разрушил!.. – выпалила она сквозь зубы. – Он был для меня всем…

– Успокойся, послушай. Ну послушай хоть секунду!..

– …а ты взял и сломал мне судьбу. Об колено переломил, как сучок! Мою судьбу… мою любовь… мою… – и, молниеносно приставив к подбородку дула, спустила курки.

Дина от такого зрелища оттолкнуло к стеллажу, перекосило. Ослаб умом, забыл, что умеет говорить, – лишь безустанно мямлил чего-то нечленораздельное, словно безъязыкий. Потом, более-менее оправившись от случившегося, раскачиваясь, придвинулся к девушке, мокрым шарфом накрыл оставшееся от головы, закрыл мужчине веки, подхватил вещмешок, фонарик, обрез – и поплелся к выходу…

Среда, 9 декабря 2020 года

Дин провалялся в отрубе до вечера. Безмятежно, без храпа, сновидений, страданий, ставших привычкой. В простом бессюжетном забытье. Кружка водки залпом обласкала и согрела, как родная мать, грубая раскладушка претворилась в мягкую колыбельную. Еще накрыл бы кто для полного счастья – самому вот чего-то не хватило сил. А Остроклюву не спалось с самого утра. Он, одно крыло в бинтах, неподвижно и горделиво восседал на табуретке, словно горгулья на парапете, с любопытством изучал чудное морщинистое лицо своего спасителя и добытчика, слушал спокойные вздохи, оберегал покой. Для него совершили подвиг, а отплатить нечем. Что мог дать взамен? Такой же ведь, по сути, перекати-поле, голодранец. Разве только жизнь пернатую, ничтожную да беззаветную преданность мог предложить. Но примет ли их? Не откажется? Обуза все-таки, хлопоты. Но подвижный вороний ум нисколечко не сомневался: возьмет – и с большой благодарностью. Еще и ответит тем же. У таких людей внутри все по-иному устроено, не так, как у других…

Хозяин пробудился – и дом вместе с ним. Поворочавшись напоследок, Дин блаженно потянулся, щелкнул позвоночником, наморщил губы и с какой-то легкостью распрощался со сном, открыл большие, смолистые глаза. В них – еще не выветрившийся алкоголь, осоловелость, туманность. Голова кружилась. Глянул в окно, поморгал. Тени исчезли, наступили вязкие зимние сумерки. Тянула безрадостную монодию волчья братия. Получалось скверно – хор не держался, разламывался в какофонию. Туберкулезно, с надрывом покашлял в кулак, зачесал назад сальные волосы, высказался сварливо, потрогав побаливающее небритое горло:

– Луны нет, а они все воют и воют, демоны. Голова уже пухнет… – пересел на край раскладушки. Простое, казалось бы, действие, а далось затруднительно – туловище будто налилось бронзой, не разгибалось. От плеч до колен промчался жгучий холодок. Весь покрылся гусиной кожей. Заныли мышцы, кости. Потрогал лоб, ошпарился – как вскипевший чайник, хоть яичницу жарь. Набросив куртку, добавил совсем безрадостно, в ознобе стуча зубами: – Простудился, кажись. Температуру заработал. Паршивое дело – лечиться-то толком и нечем… – стрельнул поникшим взглядом в ворона, а тот словно высечен из обсидиана: неподвижен, безмолвен. Одни маленькие масленые глазки глядели на него с ожиданием, по-человечьи, не отрываясь. И сказал: – В кровь из носу надо выздороветь… Иначе нежильцы с тобой…

Ворон – птица умная, в будущее нырнул в два счета и понял все: если кормильца сразит болезнь – они обречены. Остроклюву с такими ранами на большой земле делать нечего – скорее корм, чем охотник: от пола-то едва отрывается – какие уж там полеты. Забьют, заклюют, как птенца. Да и дом один покинуть не сможет. Убежище в итоге станет саркофагом. Осмыслил это дело и – раз! – на стол, клювом затыкал в ополовиненную бутылку с горячительным зельем – «давай, хозяин, пей, нужно лечиться».

– Что это ты, уголек, спаиваешь меня, что ли? Или себе плеснуть просишь? А?.. – засипел со смеху Дин, кашлем прочистил глотку, точно медную трубу. До ворона доплыл перегар, неслабо дал по нюху. – Прости уж, старика, что такой вот…

К дружескому совету все-таки прислушался, двумя жадными глотками влил в желудок целительную жижу, прижмурился в ожидании волшебства – внутренности обожгло лавой, где-то внутри растопили печь. Начал отогреваться, оживать. Рассудок ложно просветлел.

– Ты хоть ел вообще, пил? – обратился к ворону. – Или сидел тут со мной, как нянька? – и по-доброму отчитал: – Ты смотри мне: питаться нормально не будешь – так и останешься калекой. Охота тебе лапами перебирать, как курица? Крылья-то на что тебе богом даны, а?

Остроклюв несогласно каркнул, порывисто мотнул головой.

– То-то же! – улыбнулся Дин. Волосатый рот чудно разъехался, борода округлела. – Ты меня иногда-то слушай, слушай… Ерунду не посоветуют, жизнь какую-никакую прожил… – и заторопил: – Давай-давай, спрыгивай со стола – тут люди едят все-таки – и дуй отъедаться. А я отлежусь немножко. Вроде пока ничего…

Перед тем как улечься обратно, разделся до пояса, хорошенько растерся водкой, надел свитер и накрылся курткой. Тощее, белое, как у нежити, тело взялось жаром, задышало обновлено. Теперь бы, главное, отлежаться, пропотеть – и температура спадет, придет желанное облегчение.

«Дом бы весь по-хорошему как следует прогреть… – размечтался Дин, – да скорее пожар устроим и сами потравимся тут, на хрен. Эх…»

С полчаса, обливаясь по́том, пролежал, не шелохнувшись, словно в могиле, гонял по голове черные мысли. Вспоминалось минувшее, представлялось грядущее. Душу схватывали страхи, опаски, тревоги. Алкоголь опять морил сном, убаюкивал, уносил в тихую фирновую небыль. Туда возвращаться не желал, боролся, но глаза закрывались сами собой. Все-таки задремал. Очнулся от шуршания – ворон катал по полу миску с водой. Дин перелег на левый бок, полюбовался, задумался. Сердце болело от надуманных переживаний, они просились наружу, кричащие, навязчивые. Не удержался, излил:

– Все не могу забыть ту парочку вчерашнюю. Не получается. Чуть глаза сомкну, забудусь – передо мной стоят, – взял передышку, отвел неспокойный взгляд к входной двери, будто ждал поздних гостей, а они куда-то запропастились, опаздывали. Остроклюв утих, поправил крылья. – Ей ведь жить да жить, девчонке той. Совсем ребенок еще, глупая. Душу мне перед убитым женихом изливала. Сама же его и застрелила, веришь? Со мной впотьмах перепутала… Такую исповедь за минуту наговорила, что плакать хотелось! Хоть того воскрешай, а вместо него ложись. Думал, пальнет, завалит, на хрен. Это правильно, это нормально… Я же отчасти виноват, из-за меня все так сложилось. А она – себя… Девчушка маленькая, в отцы ей гожусь! А она – себя, представляешь?.. И нет человека, и все слова до этого – дребезг, битое стекло, – глаза повлажнели, душа заволновалась, подняла буруны, ил со дна. Продолжил: – До сих пор звон в ушах стоит от выстрела! Хотели ограбить, последние штаны стащить – а получилось друг дружку поубивали. Дьявол позабавился… Как так может быть вообще, ты мне скажи?.. Вот как? Не понимаю…

И замолчал. Пауза затянулась. Ворон, каким-то сверхъестественным образом почуяв, что хозяину нужно выговориться, открыться, вернулся на табуретку и замер глыбой. Смотрел испытующе, стыло. Клюв отблескивал. Ей-богу, было в этой птице что-то мистическое, не из этого мира.

«Кар…» – утробно огласил он.

– Что? И представить такое страшно? Еще бы. А уж мне-то каково, – Дин по-стариковски хмыкнул, перелег на спину. Чего-то взгрустнулось, веки под глазами потемнели, губы скрылись за растительностью. Посмотришь так – и рта как будто нет, одни усы шевелятся, как у таракана. – А еще кошмары достали. Покойных брата с сестрой вижу в них постоянно. История длинная, я тебе потом как-нибудь ее расскажу. Знал бы ты, как тяжко мне их видеть… Столько ненависти в их глазах, столько гнева… – поперхнулся, привстал, взял со стола кружку воды, глотнул неохотно. Поставив у раскладушки, чтобы лишний раз не подниматься, возобновил исповедь: – Всякое пробовал: напиваться, бодрствовать, отвлекаться как-то… Поможет на какое-то время – а через несколько дней все заново. Здоровья из-за них никакого, мозги набекрень! Шорохов боюсь, всего боюсь. Не веришь? А ты на глаза мои погляди хорошенько. Погляди, погляди. Затравленные они, в ужасе! Жить так дальше не могу… Поэтому спросить у тебя хочу: видишь ли ты во мне что-то? Ты же вроде как мертвых видишь, если поверья не врут. Отгони это зло от меня, век благодарить буду! Пускай на время, не навсегда. И на это согласен. И этого хватит. Только отгони! Дожить свой век хочу по-нормальному, спать как люди…

Тот взмахнул замотанным крылом, встрепенулся воробьем. Перья синевато загорелись, как луной опаленные. Раскаркался утвердительно, ободрено – «все сделаю для тебя, хозяин, клянусь!»

– Тихо-тихо, уголек, тихо! Верю тебе, верю! – поспешил успокоить Дин, а сам засиял внутри, обрадовался: вон какой теперь у него защитник! Всем на зависть! Но к чему приведет эта дружба человека с птицей? Не обречена ли она? И перепугался: «А вдруг не уберегу и его? Вдруг погибнет?.. Может, и вправду проклят я? Почему все, кто рядом со мной, умирают, как от чумы?..»

И весь погряз в тягостном прошлом, ушел туда без остатка, облепился, словно дегтем. Оно не отпускало, подчиняло. Глаза тухли, терялись за чернотой, окутавшей дом. Вспомнились все давние спутники, пришли к нему, побеленные, хмурые. Ничего не просили, ни о чем не рассказывали. Вынырнет Дин из минувших дней, глотнет воздуха по-рыбьи – и опять назад, с головой в эту пучину, в море боли. Паллиативом послужили трофейная полупустая пачка сигарет и недопитая бутылка водки. Заветный никотин и спирт, целители мужских душ. Отпил из горла, всех помянул про себя. С какой-то ненасытностью засмолил. И пришельцы из вчера расплылись.

Посасывал сигарету, будто ребенок леденец, терпкий дым нависал тучами. Остроклюву табачный запах не понравился – падаль приятнее, – фыркнул и спрыгнул на пол поклевать мясца. А тот, равнодушный, смотрел куда-то сквозь стены, мыслил. Наконец сказал обдуманно:

– Уходить надо. Тебя подлечить, снарядиться – и уходить, – докурил, затушил бычок о ножку стола. – Ждать весны не будем. В ближайшее время надо прощаться с домом, с глушью этой, – меланхолично уставился в потолок и продолжил: – Станцию вот нашел, где тех стервятников повстречал. Значит, где-то и другие выжившие осели – те, к кому можно прибиться. Вот к ним и надо. Хватит прятаться от себя, от целого мира. Хватит быть тенью… – и – ворону: – Так что настраивайся к большому походу по мертвой земле, уголек. Надо быть готовым ко всему. Вот только того, что встречать нас там будут с распростертыми объятиями, обещать, к сожалению, не могу…

Остроклюв от таких вестей даже перестал терзать мясо, и вода как-то поднадоела, отодвинул миску лапой. Радоваться ему или воспринимать услышанное как приговор? И каркнуть бы в знак несогласия, вставить свое воронье словцо, да не отважился: если хозяин решил – значит так тому и быть.

– А теперь давай-ка спать ложиться. Обоим силы нужны, – подытожил Дин, со скрипом отвернулся к стенке и пожелал: – Спокойной ночи, уголек. Не шали особо ночью.