Небо цвета крови. Книга вторая. Дин

Дин, морщась от отвращения, сбросил убитого волка, кое-как обтерся, с затаенным ужасом посмотрел на перебитую коленку – штанина разорвана, темнел бугорок. Первая мысль – перелом. Упал затылком в снег, глубоко, всей грудью вобрал стылый воздух, обжигая легкие, по-детски захныкал. Слезы быстро остывали, морозили кожу. Пришел в себя, рискнул посмотреть еще, потрогал, подуспокоился: нет, все-таки вывих, но нехилый, медлить с таким ни в коем случае нельзя.

– Срочно вправлять надо, пока нога не опухла… – и, глядя на волка: – И этого оставлять нельзя – утащат. Еще ведь обратно как-то надо дойти… Дерьмо… – закряхтел, – вот же дерьмо…

С божьей помощью поднялся, передохнул, огляделся: пни да сугробы – с их помощью ногу не починить, требуется нечто покрепче. Помутневшим взглядом натолкнулся на груду камней, вылезших из-под снежной толщи.

«Должно подойти…» – подумал Дин, едва соображая.

И захромал туда.

На подходе запасся мужеством – адские страдания только ждут. Подошел, выдохнул, в нерешительности закачался, оттягивая время, а затем собрался с духом, плотно зажал левую стопу в каменных тисках, закусил рукав, чтобы не заорать во все горло, и – резко вывернул вправо. Мерзко хрустнуло. Дин истошно вскричал, прокусил запястье до крови и – свалился в беспамятстве…

***

«Мы все равно не дадим тебе жить, братец! От нас не спрятаться среди живых!..»

Очнулся Дин, когда на пустоши уже сошла долгая ночь. Небо черно, как смоль, гулял ветрище, голосили потрошители, невиданные звери. Колючий холод вползал под одежду через порванные штаны, рукава.

– Сколько же я так провалялся-то?.. Темнотища кругом… – закряхтел Дин, и себе тревожно: «Когда они же перестанут мне сниться?.. Сколько можно?»

Приподнялся на локтях, вымученно сглотнул, как после похмелья.

– Не заболеть бы… – отряхнул воротник, капюшон и прибавил, делая самому себе суровый выговор: – Будешь в следующий раз внимательнее, слепой осел! Хорошо, что хоть легко отделался…

И заводил глазами: нога зажата средь камней, заметно распухла, болела, сам – черт знает где, а справа, плутовато фыркая, тощий волк по-тихому пытался стянуть его заслуженную добычу. Человеком пока не интересовался – слишком увлекся сородичем. Дина охватил гнев, кровь кипятком разлилась по телу. Начал яростно, забывая о травме, выдергивать ногу, браниться, торопиться: если наглый вор удерет – это полный провал, все зазря.

– Хрен тебе! Это моя еда! Я ее добыл честно!.. – дикарем заревел Дин и, рывком освободившись, простонал – коленку обожгло огнем. Привстал. Загребая снег негнущейся конечностью, обезумевший, с ножом, поковылял за волком, словно оживший труп. Тот при виде приближающегося охотника отпустил чужой загривок, настороженно подломил левую переднюю лапу и, словно гончая, вытянул нос, мерцая глазами. – К бою готовишься? Давай-давай… – нашел лук, колчан, приготовил стрелу. Потрошитель занервничал, голову – книзу, локаторами растопырил уши, по-своему мысля: то ли нападать самому, то ли звать подмогу. Однако Дин стрелять все же опасался: впотьмах запросто можно скосить – к тому же стрел осталось всего четыре, – потому решил взять зверя на испуг, для вида стянул тетиву: – А ну!.. Пошел! Убирайся! Пошел-пошел!.. Мясо – мое! Слышишь ты, хитрая морда?! Давай-давай, проваливай! – а думал так: «Хоть бы сработало, Господи! Мне бы только свое забрать – да домой…»

Потрошитель забоялся скорее не угроз, а непонятного оружия – как работает? сильно ли бьет? – рысью отступил к кустам, притаился, сливаясь с угольным снегом. А у самого – хищный оскал, клыки нацелены на теплое человеческое горло. Убоина уже наскучила – окостеневшая, невкусная, и кровь холодна. Да и на кой черт она теперь, когда намечается такой пир?

Дин знал: волка одной напускной воинственностью и дешевой бравадой не сдержать – все равно что перед открытым вольером дразнить льва голым задом. Посему, пока зверюга в оторопи и не готова кидаться, не сводя с нее глаз, ослабил натяжение, ловко перехватил стрелу, одной рукой нащупал холку убитого волка и, пригнувшись, поволок к санкам. Туша, потяжелевшая на холоде, за все цеплялась, застревала. Волк неотрывно следил за отдаляющейся жертвой, хрипато порыкивал вслед, выжидал удобной секунды.

– Только бы до санок добраться, а там уже легче будет, – ронял Дин, спотыкаясь, в страдании стискивал зубы – напоминала о себе коленка. Смертельно устал, измучился. Мозги толком не варили. Нервы на пределе. Натруженный организм просил отдыха, тепла, хоть какой-нибудь еды, питья. А до всего этого еще так далеко: дом как минимум в часе пешего пути, можно и не добраться вовсе – темно, снежно, у зверей охота в самом разгаре, а с грузом не оторвешься, да и особо-то не отобьешься. Потом уже бездыханному потрошителю, упрекая: – Вроде кости одни, а такой тяжелый… Дорого же ты мне достался, сучий хвост!.. Как бы теперь самому не сдохнуть…

Волк все-таки не утерпел, неожиданно завыл, рассекая ночной мрак. Тот ответил утробным шелестом, гудением, смешался с ветром. Из тьмы – пять, семь – не счесть! – заунывных, с переливами, подголосков. Следом откуда-то с севера – еще полдюжины. Стая пополнялась с ошеломляющей быстротой. Кого конкретно загонять теперь известно каждому: бесподобное лакомство – человека. Скоро начнут зажимать в кольцо.

У Дина нервически дрогнули губы, сердце заметалось. Вот, наверное, и пришел бесславный конец: от таких бегунов живым не уйти – здесь их стихия, дом родной. А обратный отсчет запущен, чего-то надо предпринимать…

– То каннибалы, теперь волки… Никому покоя не даю на этом свете… – сетовал Дин и, выдохнув, с сердечным огнем: – Ноги уносить надо, не подыхать же вот так – без сопротивления, как куропатка?..

Потрошители с рыками перешли в наступление. Ночь потонула в беспокойстве, задвигалась. Звучно мялся снег, ломалась ветошь, со всех сторон – пылкое пыхтение, сап.

Дин про себя чертыхнулся, подумал: «Надо было в этого стрелять, пока был шанс. Дотянул, придурок…»

И шустрее к санкам. Волк, что призвал сородичей, разом осмелел, ощетинился, взял разгон – и, протяжно ухнув, свалился замертво со стрелой из открытой пасти. Дин понимал: все равно не уйти. Но в этот миг так остро захотелось жить, дышать, просто быть… Как никогда поверил в себя, в чудеса, что случаются с людьми в час нужды. Истово затребовал их душой, сердцем. Ноша перестала иметь вес, колено – ныть. Откуда-то взялись силы, как в молодости.

– Выберемся, непременно выберемся с тобой! – с самовнушением повторял себе, рыл ногами снег, через раз оборачивался – волки догоняли. Вновь нахлынул ужас, по спине – холодный пот. Потом прибавлял возбужденно: – Легкой закуской не стану! Не обольщайтесь! Еще вас перед смертью посечь успею…

Часть потрошителей откололась от общей своры, хлынула на поляну. Остальные прижимали охотника с двух сторон, будто жомом. Тому деваться некуда – выходы отрезаны, вот-вот захлопнется мышеловка. Дин приготовился к финальной схватке: повесил лук через плечо – от него больше нету прока, – обнажил костяной нож в померзшей волчьей крови, взял обратным хватом, встал в воинскую стойку, почернел лицом. Теперь он – или победитель, или проигравший. Другого не дано.

– Давайте, нападайте: шеи-то всем распишу, никого не забуду… – бесстрашно выпалил Дин, пылая мчащимися глазами, как безумец. Интуитивно просчитывал, кто бросится первым, куда вернее бить, чтоб наглухо, в один удар. Прикидывал: «Оравой-то не нападут. По одному будут. Стало быть, шансы-то приличные, продержусь…»

Вскоре волки взяли Дина в смертоносное кольцо, забегали обманными кругами, сбивая с толку. Мелькали стремительными темными пятнами – туда-сюда, друг за дружкой, будто смерч. За всеми не усмотреть – глаза сотрутся. Еще, наверное, секунда, и из этой шерстистой карусели непременно кто-нибудь выскочит, свалит с ног, изорвет в требушину… Однако события стали разворачиваться по иному сценарию: в дальнем подлеске, на счастье Дина, громом заревел мясодер, забрел на поляну, неуклюжий, кряжистый, со сломанным клыком, огромных размеров. Кровожадная стая разом осеклась, поджала оборванные хвосты. Куда-то подевался весь охотничий раж. Вкусить вожделенной человечины отныне не светило – объявился нехилый враг, какой не по зубам никому, даже альфе. Да и тягаться с таким без толку – раскидает, как щенят, тут уж не до чего, лишь бы лапы унести…

Дин, воспользовавшись смятением в волчьих рядах, зачехлил нож и припустился к санкам. Никто и носом не повел в его сторону. Погрузил отвоеванное, взялся за бечевки, как за поводья, и сердечно поблагодарил вепря, запинаясь от накативших эмоций:

– Вот уж кого-кого… Тебя точно не ожидал!.. Спасибо!.. – и, переведя дыхание: – В долгу у тебя буду!

А позади, вихрем взвившись над полуночными пустошами, шатая темь, – разъяренное хрюканье, волчий визг, топот, переполох. Между зверьми завязалось побоище, но триумфатор в нем заранее предрешен. Кажется, завтра у костоглотов намечается королевский пир, и никто не уйдет обиженным…

За весь оставшийся отрезок пути до дома Дин ни разу не обернулся – не дай бог сглазить удачу.

Вторник, 8 декабря 2020 года

Дин шел на поправку, передвигаться теперь мог самостоятельно, не полагаясь на костыль. Кошмары снились значительно реже, получалось высыпаться, о чем не мечтал уже несколько месяцев. Вроде дела худо-бедно налаживались, входили в привычное русло, а у Дина на душе скверно, несветло: дом обжит, уютен – любому на зависть! – но из него хочется бежать без оглядки, а ночевать под открытым небом. Виной тому – полное одиночество. Болезнетворное, разлагающее. Врагу не пожелаешь. Такое, что впору выть и лезть на стену. И некому излить душу, выговориться: жилище – хороший слушатель, да неважный собеседник. Наверное, любой другой на его месте предпочел бы смерть, но Дин держался: отвлекался пустопорожними диалогами с самим собой, пел любимую песню, рассказывал заезженные шутки, заливаясь хохотом, будто душевнобольной в одиночной палате.

Но это все – пустышка, самообман: он вял, чах, день за днем гнил изнутри подобно древесному стволу, занятому паразитами, и ничего не мог с этим поделать, как-то задержать разрушение. Выход видел лишь в одном: вставать на старые рельсы – снова скитаться и бесконечно идти к умирающей грезе о семье, в какой видел спасение, луч надежды. Хотя и осознавал: хождение по кругу – безвылазный омут, могила, но не получалось рассмотреть запасных ходов – в туманах они, то ли где-то близко, то ли далеко…

– Вырвусь из этого всего! – однажды с нажимом заявил Дин окну, за каким буйствовало полуденное негреющее солнце, и, как бы подкрепляя слова действием, смачно хлопнул по столу так, что самого оглушило, а посуда со звоном подпрыгнула. Потом, одевшись, вмял кулачище в безвинный дверной косяк, выбивая пыль, толкнул дверь и на выходе выпалил с ожесточением непонятно кому: – Всем назло вырвусь! Хрен меня кто сломает! – и уже посреди пустоши, войдя по колено в снег, растрепанный, нечесаный, как черт, дикий, страшил округу медной глоткой: – Никому меня не сломать! Слышите, вы все?.. Несгибаемый я! Понятно?.. Плюю на всех вас, плюю!..

Однако дом умеючи его иссушал, изводил, буквально выживал. Если еще недавно Дин планировал тут зазимовать, а ранней весной со спокойной душой тронуться в путь, то сейчас, весь в противоречиях, полностью пересматривал задуманное, лишний раз старался выбраться из давящих стен. Куда угодно – на охоту, разведку, обход территорий, – лишь бы не слушать эту давящую тишину, сводящую с ума. И, возможно, вконец доломался бы так, потерял себя, но этот день все…

Дин рановато засобирался на вылазку. Завтрак аскетичный: горячая вода да кусок сушеной волчатины – и то и другое на исходе, нужно пополнять. Ел без аппетита и все с волнением поглядывал в окно: снаружи вьюжило, зеленым пушком пролетали мимо снежинки, влипали в пленку. Под входной дверью демонически гудел сквозняк. Погода, очевидно, нелетная, опасная, запросто можно потеряться, едва отойдя от дома, но тут вопрос жизни и смерти: пропитания в доме хватит еще на пару дней, а потом – голод. Ему ли, Дину, не знать, что это такое?

«Хочешь не хочешь, а идти надо… – мыслил он, допивая кипяток, – бог даст, метель скоро закончится, более-менее прояснится все и зверье повылезает. Кого-нибудь и отловим. Еще попробуем сегодня глубже уйти, на северо-запад. Поглядим, что в тех местах есть. Не может же быть такого, что людей нет нигде, так не бывает. Не должно так быть…» – и сам же через миг усугублял множащиеся сомнения: – А с другой стороны, на востоке сколько ходил-бродил – ни домов, ни дорог, ни души, на юге-западе – пустыни да кипящие болота. Вполне допустимо, что и там, куда наметился, ждет неудача. Эх, плохо как будет, если подтвердятся опасения… Что делать тогда – ума не приложу…

Наконец, повздыхав, приступил к сборам. Из-под раскладушки вытащил прелый рюкзак, отряхнул, распорол молнию, сложил запасные веревки для санок, полный термос горячей воды, банку коурмы, точило, спички. Хворост, заготовленный для дома, дабы не тащить лишнего, решил не трогать – растопку для костра рассчитывал отыскать в лесах. Стрелы, заточенные со вчерашнего вечера, сложил в колчан, размещенный в боковом сетчатом кармашке, для надежности подкрепил стяжкой. Сходил в комнатку-склад за луком, вытащил охотничьи санки. У двери, целиком собравшись, каким-то лихорадочно-заведенным взглядом окинул дом, будто тому предстоял многочасовой бег от своры гончих, надел теплый подшлемник, опустил на глаза горнолыжную маску, набросил капюшон и – навстречу пурге, борьбе с непогодой.

Пустошь встретила Дина по-зимнему сурово, враждебно. Ветер ударил кулаком в лицо, тугим воздушным напором по-борцовски уперся в грудь. Небо потерялось за набрякшими от крови тучами, за мечущимися снегами. И где-то за малахитово-черными коловоротами расплывчато маячили темные огрызки деревьев, хрустели ветвями и стволами, точно костями. В такую погоду по-хорошему бы дома сидеть, в тепле, но Дин уперт, как баран, и принятых решений не меняет.

– Ничего-ничего, выстоим, не струхнем… – хорохорился Дин, волоча санки, тонущие под снегом. – Еще посмотрим кто кого! Полчаса побесится – и нет бури, рассосется все. Плавали, знаем…

И будто в воду глядел: и часа, наверно, не прошло, а гневный буран ослабел до легонькой поземки. Выглянуло оранжевое солнце, приветливо взыграли под лучами вылизанные ветрами сугробы, холмики, изморозь на пнях, камнях, на дне ухабин. Небеса распростерли свои кровянистые шелка, погнали тучи далеко на восток. И все разноцветно искрилось, слепило Дину глаза, словно земля разродилась мириадами звезд.

А вскоре начало появляться зверье. В основном потрошители, встречались мясодеры, грызуны. Всякая мелочь, примечая человека, пугалась, отходила в глубь лесов, хищники же проявляли интерес, следили, принюхивались, даже тайком преследовали издали мелкими группами. Дин опытным глазом подмечал зреющую опасность, спешно менял маршрут, грозил натянутой стрелой особо наглым. Он, хорошо помня последнюю встречу с волками, отныне боялся нарваться на стаю и размышлял, прикидывал: можно ли как-нибудь заманить одного, чтобы не вспугнуть остальных? Неплохо бы проделать старый фокус с гранатой на веревочке или расставить скрытые капканы, но ничего из этого давно нет, оставалось только что-то выдумывать на ходу.

«Жаль, что даже хлопушки никакой в кармане не завалялось… – сожалеюще думал Дин, – а то волки-то охотно ведутся на шум, забывают друг про друга, часто остаются без пригляда вожака. Здесь главное – не зевать: один выстрел – и все. А у меня вдобавок лук – бьет тихо…»

Но возможность выцепить кого-нибудь из потрошителей никак не подворачивалась. Не охота на деле получалась, а салочки какие-то: Дин от волков, те – за ним, и наоборот. Это изматывало, удручало, выбивало из колеи: забеги по глубокому снегу отнимали массу сил, без конца хотелось пить, а воды в обрез, каждая капля на счету. Так, в неудачах, без настроя, с улетученным охотничьим энтузиазмом, впустую пропадали часы, утекали сквозь пальцы. Дела не делались, все шиворот-навыворот, словно потешался дьявол. В конце концов, Дин пал духом, изнемог и, бубня матерщину, обустроился на вынужденный привал под обвалившейся крышей кирпичного сарайчика, примеченного еще с прошлых вылазок.

– Ну что ты будешь делать, а?.. Как сговорились, что ли? Не получается никак никого выдернуть. Табунятся все, как стадо овец, – и хоть ты лопни! – возмущался Дин, подбрасывая в скромненький костерок свежие веточки. Огонь неудержимо цеплял угощение вишнево-золотистыми язычками, пробовал на вкус, смаковал, а потом съедал до праха, жарко выдыхал, точно нутро натопленной печи. – А ведь нельзя мне домой без добычи приходить… Еще и снега нужно натаскать… – и рассыпано доканчивал: – Эх…

Пригорюнился совсем, собрался уже для согрева души глотнуть кипятка, крышку начал отвинчивать – и вдруг шагах в двадцати увидел глупую, в ожогах, волчью морду. Из молодых еще: рваные уши торчком, свешивался слюнявый розоватый язык, за матовыми зеленовато-янтарными глазами постреливали искорки интереса пополам с испугом. Видать, унюхал дым и первым прибежал посмотреть, рассчитывая чем-нибудь подкормиться втихаря от стаи, а тут – человек, злейший враг, в одиночку с ним не совладать.

«Услышал меня бог, – возрадовался Дин, просверкал от счастья, – подвезло так подвезло! Теперь бы только успеть…»

Ущупал лук, стрелу, не глядя натянул тетиву. У потрошителя от приступа неотвратимой гибели подкосились задние лапы, вспороли снег. Ни скулить, ни гавкать не мог, лишь нелепо двигал оттопыренной челюстью. Рука Дина от резкого прилива крови к голове, от внутреннего жара шаталась, мешала целиться. Нельзя упускать такой шанс! Секунда – и добыча ускользнет! Ищи-свищи потом волка: всюду от края до края – безлюдные дали. И хорошо если не притащит за собой остальных. Испытывать судьбу во второй раз – фатально.

– Прости, не могу дать тебе уйти… – заранее с сердцем попросил прощения Дин и с глубочайшей виной спустил тетиву. Короткий свист – и стрела угодила потрошителю в линялую шею. Тот, смертельно сраженный, всхрапнул, как загнанная лошадь, завалился на правый бок, отрешенно взирая на убийцу иссиня-черными тухнущими зрачками. И трагически докончил дрогнувшим голосом: – Так было нужно. Иначе – никак. Прости…

Волка перенес на санки, припорошил снегом – незатейливая маскировка от костоглотов и любознательных хищников. Второпях затоптал, засыпал костер. Тщательно прибрал за собой следы, скрыл волчью кровь, дабы скрыть свое присутствие. Перед уходом бросил быстрый взгляд на раскаленный докрасна горизонт – полдень в самом разгаре, времени еще много.

– Вот и, что называется, отстрелялся, – закидывая рюкзак за плечи, промолвил Дин, подобрал саночные веревки. – Что ж, людей тогда в следующий раз поищем. Куда уж теперь-то с такой добычей?

Обратно отправился короткой дорогой: через дно длинного, в кустах, оврага, в обход злополучной поляны. Двигался бодро, не чувствовал мерзлоты, даже вспотели поясница и плечи. Санки тащились по искрящемуся снегу без усилий, как по маслу. Шипастые заросли сознательно обходил, не валежник ступал мягко, словно на перину, – могут услышать потрошители, рыскающие поблизости. А у них слух отменный: чуть что – и сигнальный вой на все леса.

Дин шел, с опасением думал о будущем: «Скоро и этим маршрутом опасно ходить будет – все хищники оккупируют, ни одной случайной тени не пропустят. В январе зверье бешеным от голода делается, всем головы срывает. И сородичей жрут, и выводок, и даже не мясодера кидаются. А тут вдобавок – глушь, людей нет, вот и беспредельничают. Как теперь охотиться одному – не представляю… – и бередил старый рубец на душе: – Саида не хватает… Страсть как не хватает. Следопыт был от бога: животных лучше их самих знал. А нюх… любая собака позавидует. Не-е, таких людей больше нет и не будет. Вечная тебе память, друг…»

На полпути к дому, под пожженным деревцем без веток различил подозрительное шебаршение, жалостливый клекот, какой-то переполох. Насторожился, лук – за спину, на всякий случай расчехлил нож. К сердцу – дай им только волю – подползли страхи, заработало воображение. И идти вроде бы надо, и подходить как-то боязно – чего зазря на рожон-то лезть?

– Ладно, что я, в самом деле?.. Каждого шороха теперь бояться, что ли?.. – взбодрился Дин, подчеркнуто размял шею, как перед предстоящим боем. – А ну-ка…

И, не выпуская санок, – широким шагом к дереву.

А только приблизился с занесенным клинком, чтобы понять, кто же там такой притаился, – весь пыл, напущенная решительность тотчас улетучились: средь раскоряченных корней, одетых наледью, крутился волчком, тихо каркал и тщетно старался взлететь чернявый, как траур, ворон, подметая снег левым, в ожоговых заплешинах, крылом. Взрослый, темноглазый, перья с синеватым отливом, клюв слегка изогнут, когти – лезвия. Такого точно не спутаешь с вороной, из страха и отвращения прозванной в народе «костоглотом». Но как выжил этот пришелец из прошлого? Где прятался от дождей, испарений, пепла и холодов? Где искал себе прокорм в такой жестокой даже по человеческим меркам конкуренции? И наконец как уходил живым от людей? Дин смотрел на бедолагу с младенческим любопытством, будто на сказочное существо, и не мог найти ответов. Мистика какая-то…

Немедля зачехлил нож, бросил санки, по-воровски огляделся – нет ли кого из хищников поблизости? – и полез доставать подранка. Хотел взять – тот драться, клеваться, пуще орать. По округе невидимыми волнами катился гортанный резонирующий перегуд.

– Я тебе сейчас подерусь! Но-но!.. Да тише ты, тише! Со всех лесов сейчас сбегутся!.. Я помочь хочу!.. Перестать в глаза мне метить! – упрашивал Дин взъярившуюся птицу, всячески не подпускающую чужака. Ворон сопротивлялся, конечно, отчаянно, но понимал: если откажется от помощи – здесь же, под корнями, и погибнет. Но вот можно ли довериться этому косматому здоровяку? Не обманет он? А тот продолжал с пересохшим ртом: – Да прекрати ты! Господи, послал мне бог на жопу приключений! Вот оставлю тебя тут – и будешь знать!

Ворон как-то разом сник, забоялся быть брошенным на произвол судьбы, темные глазки-бисеринки, как от слез, засеребрились, сощурились. Покорилось-таки птичье сердце, доверилось человеку.

– Сразу бы так, а то – кидаться! Больно, вообще-то. Вон какой клюв отрастил! – впервые за много лет по-настоящему искренне улыбнулся Дин, ощущая неестественную легкость и безоблачность на душе, точно говорил с ребенком, а не с птицей. Потом протянул тому руку ладонью вверх в знак добрых намерений. Ворон сначала отпятился, напыжился оперенным шариком, не без гордыни смотря на чужака, а затем осторожненько подошел, не больно клюнул в безымянный палец, каркнул и потряс хвостом – «могу тебе доверять». – Домой пошли скорее – отогреваться и ранки твои осматривать-заделывать, – и спросил голосом завзятого ветеринара-орнитолога: – Давно на морозе-то сидишь? Голодный, конечно же?.. Крыло-то свое где так обжог? В пепле лежалом извалял небось, а?

«Кар!.. Кар-р…» – подтвердил ворон.

Дин аккуратно вытащил птицу из-под корней, упрятал под курткой, застегнул молнию до середины, чтобы могла дышать. Придерживая снизу для подстраховки, схватился за санки, сказал приподнято:

– Остроклювом теперь зваться будешь. Больно уж наточенный клюв-то у тебя! Как у кирки, честное слово! – и добавил требовательно: – Безымянным больше не полетаешь, раз уж со мной теперь. В доме у меня такие порядки, друг: без имен только столы да стулья. Так что хочешь ты или нет, а с кличкой своей придется смириться. Такая вот наука. Все понял? Повторять не нужно?

«Кар!» – загашенным кличем отозвался тот.

– Ну, на том, стало быть, и договорились…

Часик-полтора бездорожья, и с божьей помощью добрались до дома.

Первым делом, забыв про волчью тушу, пополнение запасов воды, Дин уложил на стол птицу и внимательно осмотрел увечья. Тут и запущенные ссадины, и царапины, и нешуточные ожоги – некоторые уже начинали подгнивать. Требовались решительные меры, но без нужных лекарств чуда не сотворить, а Дин – не Господь Бог. Из того, что имелось в загашнике, – лишь кусок марли да нищенский моток бинта. Ни антисептиков, ни мазей – ни хрена. Самому-то, случись чего, укус обработать нечем, а уж птице – и подавно. И вот краеугольный вопрос, ставящий в тупик: где доставать медикаменты – такую поныне драгоценность? Столько проложено троп, а все ведут в одно и то же – в бескрайние бесплодные дебри. Плутать по ним можно месяцами и вернуться ни с чем. А ведь обещался помочь! Соврал, получается? Обида на себя защемила Дину сердце. Как же это противно, когда не можешь оправдать надежд тех, кто полностью от тебя зависим…

«Пока еще светло, опять пойду тем же маршрутом, что и утром. Дойду до конца. Может, чего увижу… – поразмыслил Дин, не различая иных путевых вариантов, – выбора все равно нет…»

И, весь серый, как надгробие, неузнаваемый, переживая, – Остроклюву:

– Тебе надо продержаться до моего прихода. Слышишь? Я добуду лекарства. Честное слово! Только дождись!.. – как смог промыл ранки, перебинтовал ожоги, осторожно перенес ворона на раскладушку: – Я оставлю тебе впрок еды и воды. Обязательно подкрепись, хорошо?..

Остроклюв, будто мягкая игрушка, безучастно лежал, часто вздрагивал от непрекращающихся страданий, судорожно загибал коготки, по-жабьи раздувал зоб в заостренных антрацитовых перьях, зарывался раскрытым клювом в пружины. Совсем плохой. Слабел с каждой минутой. Поторапливаться бы уже…

Дин секунду еще посидел рядышком, а после с хрустом в коленках поднялся, оттащил волка в погреб-морозилку, дабы не попортился за время отсутствия, налил Остроклюву доверху миску воды, положил щедрый кусок волчатины, по-новому наполнил термос и, сказав короткое «жди», – опрометью за дверь.

На поиски неведомо куда.

***

День умирал. Догорал солнечный диск, обливался сполохами ало-бордового пламени. Небеса цвета красного мрамора потихоньку обряжались в ночные бархатные наряды, мрачнели. Редкие киноварные облака неподвижно и страшно нависли над пустошами, казалось, застыли навек. И только тонкая, от востока до запада, огненная нить заката еще давала отпор подступающей тьме, делилась светом, на последнем издыхании оттягивая наступление ночи…

Дин, утопая в снегах, упрямо шел на нее, как мотылек на уличный фонарь. Исчезни она – наступит кромешный мрак. А зимние сумерки темнее осенних и стократ короче: не успеешь оглянуться – и беззвездная глухая ночь, когда всюду стережет смерть, а всякий шаг слышат хищные уши.

– Столько уже прошел – и ничего! Колдовство какое-то! Я что, по кругу хожу, что ли?.. – паникуя, раздражался Дин, грыз глазами темноту, точно филин, напрягал зрение. Слева и справа, спереди и сзади – одно и то же: холмы да поля с огрызками деревьев. Менялась только ландшафт: из возвышенности – в низины, из низменностей – вверх по склонам, пригоркам. И больше ничего. Пустоты. И добавлял, усиливая внутреннюю смуту: – А дом мой теперешний? Кто его отстроил? Кому в голову пришло лезть в такую глухомань? А вдруг тот человек до меня – последний?..

Вопросы эти громом гремели в голове, путали, пугали, сбивали с толку. Но отвлекаться сейчас никак нельзя – поблизости бродят звери, нужно быть начеку. Слепой путь вел в никуда, обессиливал. Таяли надежды что-то найти. Здравый смысл умолял поворачивать назад, а Дин непреклонен, все давно решил. Снег в преддверии ночи твердел, ногам поддавался с нежеланием, вероломно крошился с треском. Кто это слышал – выл, клокотал, заливался плотоядным смехом, рассказывал остальным. Миг – и о человеке знала вся округа. Все чаще перед глазами Дина мерещились тени, близко доносились звериное рыканье, копошение, трение шерсти о мертвую кору. Окружают? Откуда бросятся? Про лук давно и думать забыл – толку мало, никого не разглядеть, – хватался за нож. Впустую: никто не нападал. Неужели не видят? Или издеваются? Изводился, неслышно бранился, дергался от каждого звука. Уже не раз ловил себя на мысли, что пора бы прерваться, подыскать укрытие, отдохнуть, поесть, погреться – идти сквозь незримость – безумие! – да катастрофически нет на это времени: дома гибнет ворон, друг, на счету каждая минута. Тем, кого никто не ждет, этого не понять…

Стемнело. Задул пронизывающий ветер. Дин мертвыми лесами плелся долго, уже почти ощупью. От волков прятался за деревьями, мерз, молился со страху. Кололо правый бок, колени гудели, стоп не чувствовал, почти пустой рюкзак представлялся забитым под завязку, давил на плечи. Губы мечтали отпить кипятка, а он – на вес золота. Понемножку клонило в сон, накрывало. Монохромный мир перед глазами будто бы слипался в сплошной черный прямоугольник, сжимался со всех сторон, обманно стихал. Где же путеводная звезда? Луна? Куда подевались, когда вы так нужны?.. Один раз, дремля на ходу, споткнулся о сваленный сук и чуть не укатился с крутого склона – чудом зацепился за корень. Глянул вниз – и пропотел от ужаса, сглотнул: дна нет – бездна, упади туда – не соберешь костей. Бог отвел. Едва не поломался, пора куда-нибудь забиться, переждать ночь – хватит безрассудства на сегодня! с удачей не шутят! – но Дин опять в пути, идет вперед, черт знает куда.

– Не на необитаемом же… острове, куда-нибудь… да выйду… – засыпая, нашептывал Дин, точно в лунатизме, трогал бурчащий изголодавшийся живот. Все виделось в желто-синих точках, в ряби. – Выйду…

«Выйду, выйду… – что-то вторило в мозгах, – выйду…»

Тупое упорство и вера – иногда сильные союзники. Дину странным образом повезло. Воющие чащобы, заросли и снежные заносы, изжевав уставшего сонного охотника, неожиданно выплюнули его к железной дороге. Та раздвинулась перед ним внезапно, бескрайней сероватой полосой, ошеломила. Вдоль нее – раскисшие нагие столбы без проводов, многие рассыпались, какие-то лежали поперек рельсов, ненужные, кинутые, точно лесозаготовки, выкатившиеся из мчащегося грузового вагона. Сотни, наверное, не счесть. Темнота и полусон ваяли из них небывальщину, живых чудовищ, уродцев. Впереди – другая чаща, непроходимые кущи, беспредельность. У того и слезы радости, и шок: вот и человеческий след, нужно лишь дойти до станций, а там!.. Но вдруг оба конца ведут в тупик? Распутье лживо…

Слипающимися глазами, позевывая, Дин перечеркнул пути незрячим взглядом слева направо, вздохнул, зачесал макушку, озадачился: какую сторону избрать? Восток, запад? И сколько же идти еще? Трудности выбора ужасали ошибками, выворачивали руки. В надежде на ответы, на лучшую видимость взобрался наверх, оскальзываясь о гальку, о лед, но глаза ударились о тьму и предали. Вновь завертелся, как будто что-то потерял. Краев дороги по-прежнему не видать. И гадай, куда они за собой утащат. Утомление и рельсы голосили, перебивая друг друга: «Присядь! Отдохни!» Плюнул, повиновался. Качаясь, сел, обхватил голову. Как быть?