Глава 2
Его звали Курт, и был он одним из тех, с кем в детском доме даже отъявленным негодяям не хотелось иметь никаких дел. Каждый молокосос здесь понимал, что, столкнувшись с ним, не на словах, а на деле рискуешь познать, насколько он силен, умен, а главное, опасен. Потом уже не будет ни одного шанса вернуть свой статус, ни единой возможности довольствоваться теми же привилегиями, что были доступны прежде. А Курт никогда уже не переставал напоминать негоднику об ошибке на жизненном пути. Так и будет держать в черном теле, пока тот не покинет заведение. И если Курту что-то приглянется, то без лишних церемоний присвоит себе. Ему нужнее, и все тут. Возрази, и совсем твое дело пропащее.
Конечно, врагов он нажил себе немало. Но, что стоит отметить, оградой единомышленников он тоже не спешил себя окружить, как обычно это происходит в жизни. То ли род людской ему наскучил, то ли навыки управленца проявились в нем в столь раннем возрасте… Хотя это скорее воспитание. Потому друзей у него однозначно не было, а подхалимы и вовсе обходили его стороной. Вот он и жил этаким ястребом, вечно голодным и одиноким, но почему-то удовлетворенным этим. В точности осознающим, что и зачем он делает.
Внешне он выглядел не столько взрослей, сколько серьезней парней своего возраста. Замечу, что многие из воспитанников были старше его на период описываемых событий. Иногда на три-четыре года. Да и с виду он не был этаким задирой-бойцом, что часто озадачивало любопытствующих. Наглецом – может быть, лицемером – отчасти, но отнюдь не поклонником кулачных боев с мятыми ушами, сбитым носом и разросшимися надбровными дугами. Нет, напротив. У него было вполне приличное лицо молодого человека совсем не рабоче-крестьянского класса. Этакий подтянутый, сдержанный потомок интеллигентной семьи, может быть, от политики или высокого искусства, со свойственными их сословию манерами и тонким складом ума. Любой, кто бы встретил его впервые, не имел бы какие-либо нелицеприятные предубеждения относительно него. Но став ему врагом, побаивался бы и ненавидел всей душой. Гремучая смесь его железной воли, невероятной силы, решимости и отличных манер ввергала в безумную пляску мыслей разум пытавшихся раскусить его людей.
Генетика одарила его более рельефными пропорциями тела, чем его обычных сверстников. А пышная копна волос отливавшим на солнце нефтяным блеском с ума сводила всех девчонок и старших, и младших групп. Хотя правилами не позволялось носить длинные волосы, вернее, длиннее, чем стрижет машинка, но только его персонально эти правила обходили на трех заключительных классах обучения. Ему позволили потому, что какой-никакой, но порядок в детском доме держался на нем. И только благодаря его влиянию самые беспринципные мальчишки довольствовались тем, чем им позволялось довольствоваться уставом заведения.
Прямой римский нос не скрывал уверенного в себе человека, выраженный подбородок, а между ними сияла постоянная то ли улыбка, то ли усмешка, будто вся жизнь была для него и удовольствием, и приключением, и глупой иронией. С трудом удавалось различить сквозь нее настоящие эмоции и настроения, витающие в его голове, но лишь его взгляд говорил за него.
Словно сатана, взиравший из дыры в ад, были его глаза, когда в нем закипала ярость. Черные, как агат, на неподвижных белках. Будто гигантские хелицеры паука-птицееда, замирали в дюйме от лица противника, осмелившемуся выдержать его взгляд. Невольно у храбреца мысли разлетались по углам, а сердце металось как бешеная канарейка. Что делать, чтобы выдержать, чтобы не показать свою слабость, чтобы достойно выйти, да господи, просто сбежать без оглядки из этой глупой игры? Но голова затуманивалась, слезы текли ручьем, он часто моргал будто первоклассник, он проиграл.
Что совершенно точно не нравилось Курту, так это поднимать свой голос. Никто в его присутствии этого также не делал. Всегда спокойно, вдумчиво, взвешенно. А уж тем более, никто его не видел раздраженным. Хотя не знаю, что было хуже: его гневный взгляд или болтовня? Обычно он был немногословен, но, бывало, если и открывал свой рот, то кому-то обязательно становилось плохо. Жестокие расправы всегда заканчивались поучительным монологом, слишком заумным для любого подростка.
Как у любого другого лидера, были у него и пороки. Курил он постоянно и с тем же пафосом, с каким это делают голливудские герои времен Дикого Запада. Для него словно и не существовало запретов, несмотря на самую жесточайшую борьбу с этой отравой в детском доме. Каким-то загадочным образом, но на глаза надзирателей с сигаретами в зубах он не попадался. Непонятно было вообще, где он их доставал. Но все же шлейф дыма постоянно витал за ним.
Вместе с тем странный запах сопровождал его повсеместно, и учуяв его, почему-то в голове следовал образ загорающихся спичек. Хотя он и вправду любил пользоваться спичками, именно теми, что легко зажигались щелчком ногтя. Увы, но такие были исчезающей редкостью, потому его все чаще замечали с зажигалкой. Настоящая бензиновая Zippo впоследствии стала его самой любимой игрушкой. Вечером, когда все уже спали, Курт садился у окна, курил в форточку. Щелкая крышкой, он глядел задумчиво на улицу и слушал, как поют сверчки. А когда шел дождь, с окна его вообще было не оторвать.
Да, прозвать его злодеем язык никак не поворачивается. Скажу даже больше, он был по-своему мудр. Но мудрость, вы и сами знаете, не всегда раскрывается сразу. Спроси сейчас любого, с кем он много лет делил кров в детском доме, и тот немедленно расплывется в хвалебных дифирамбах. Вот скажет, был человек, каких больше в жизни не встретишь. И почему я с него пример не взял. Сильный, умный и последовательный! А воля, а характер! Я ни разу не видел, чтобы он перед кем-то склонял свою голову. Ему бы бизнесменом стать, а лучше политиком большим. Вот он уж точно бы прославил нашу страну и нацию.
***
О его матери узнать ничего не удалось, словно ее и не было вовсе. Но она все-таки была, и почему-то это стало табу для всех. Зато про отца кое-что могу рассказать. Некогда известный в широких кругах спортсмен по боевым единоборствам, он перечеркнул свою карьеру женившись и вслед обзаведясь потомством. Не буду лукавить, говоря, что он сильно тосковал по спортивной жизни. К тому времени ему, тридцатидвухлетнему куску мяса, до смерти надоело мутызгать своих давно заученных оппонентов. Тем более, молодежь все сильнее подпирала, отнимая у него и здоровье, и уверенность в будущем. Потому, это решение ему далось достаточно легко.
А далее как всегда, по накатанной. Попробовав себя на нескольких предприятиях и в строительных организациях, он глубоко убедился в том, что нет для него хуже жизни, чем на службе кому-либо еще, кроме себя. А тем более выползать из постели в ранний час и словно рабу механизма, вопреки своему желанию, стоять за конвейером. Кое-как он получил копеечное место в спортивном клубе, где вел секцию по единоборствам. Там же, с пятикратными нагрузками, тренировал своего единственного сына. Всегда грубо, жестоко, безжалостно. Не столько потому, что его подпирал жизненный опыт, сколько в действии таком он отыгрывался за все свои прошлые неудачи.
В определенный период Курт часто ссорился со своим отцом, даже сбегал из дома несколько раз. Последняя его вылазка, кстати, продлилась несколько месяцев. Видимо, в таких походах, ночуя где придется и общаясь со всякой шпаной, он и подхватил долю своей внутренней мудрости и житейскую хваткость.
Вернемся, пожалуй, к сказу об отце. Озаботясь давящим на душу недостатком денег, он начал заниматься распространением не очень законных препаратов для самых успешных спортсменов. Случилось невероятное: кто-то откинул лапки во время соревнований благодаря его фармакологии, после чего он упек себя за решетку, всерьез и надолго. Откуда взялся стрихнин в препарате, он объяснить не смог, но, видимо, о чем-то догадывался. Разумеется, у Курта были еще кое-какие родственники, но нет, он оставался здесь, в детском доме, и навещать его никто отнюдь не спешил.
Кстати, вовсе не он является главным героем данного пересказа, впрочем, и второстепенным тоже. Потом сами для себя решите, кто главный здесь, кто прав, кто виноват. Череда последующих событий, произошедших в детском доме, связала его с еще одним человеком, притом совершеннейшей его противоположностью. Почему? Сразу и не разберешь. Черт его знает, что творится в головках этих непонятных людей.
Глава 3
Прежде я должен сказать от себя, что никогда не соглашусь называть детей жестокими. Я считаю, жестокость, как и честность, верность и чувство благодарности, прививаются через простое человеческое воспитание, через личный родительский пример. И да, бывает, дети все же совершают определенные поступки, что волосы дыбом становятся. Но думаю, это не более чем любопытство на грани жестокости, потому что не научены видеть границы жестокости. Где кончается любопытство и начинается жестокость, разъяснить в данном случае было некому.
Так вот, однажды у одного шалопая в расположении завелась большая коробка хозяйственных спичек. Ценность таких предметов, при всей скукоте жизни в детском доме, была несомненна, и они мгновенно нашли свое применение. Спящей жертве между пальцами ног осторожно, чтобы не разбудить, делалась закладка и затем поджигалась. Под всеобщее ликование бедолага вприпрыжку вылетал из постели и отплясывал свой особенный дикий танец, издавая при этом звуки боли и испуга. Хуже всего приходилось тем, кто не спешил расставаться с царством Морфея и долго приходил в себя. Пока спички закладывались в ноги очередной жертвы, предвкушение события озвучивалось сдавленными смешками ротозеев, желавших знать, какими танцами их сегодня порадуют, какие песни им споют. Хотя некоторые из них и сами успели побывать в шкуре битой овцы.
То же самое произошло и с человечком по имени Марк. Грохнувшись со второго яруса кровати, он, полулежа на своем заду, бешено дрыгал правой ногой, как будто отбивался от самого сатаны. Вдруг осознав, что и с левой ногой беда, начал трясти ими обеими. Справившись с напастью, он оглянулся и обнаружил вокруг себя добрую сотню гогочущих воспитанников. Теперь-то он догадался, какой забавы ради он стал жертвой. Потемки, чужое ликование, ничего не видно, больно и страшно. «Что с моими пальцами, – думал он, – все ли кости целы после такого падения об пол и куда мне податься дальше?». Но ничего другого ему не оставалось, как встать на ноги и под еще больший всплеск хохота довольной толпы проковылять в умывальник. Туда, где всегда горел дежурный свет. «Дьявол вас неминуемо покарает», – тешил себя надеждой Марк.
***
Этой же ночью произошло еще одно событие, и именно оно заставило выйти из тени нашего героя.
– Эй, кто это..? Какого черта ты делаешь? – послышался возглас в потемках спящего помещения.
– Что орешь? – ответил ему более тихий голос, и затем прозвучал звук глухого удара.
– Отпусти, ты совсем очумел? – но резкий звук снова прервал его монолог.
– Не ори, сказал!
Шум был негромкий, но проснулись все до единого, словно по сигналу пионерского горна. Драки хоть и не были здесь завидной редкостью, но всегда вызывали всеобщий интерес. Но что все-таки произошло?
В предрассветной полутьме стоял Курт и через прутья спинки второго яруса кровати тянул ногу главного задиры расположения, захватив ее арканом поясного ремня. Другой конец ремня он намотал на свое левое запястье, отчего голая ступня бедолаги попала в полное распоряжение Курта.
– Убери свои крюки от меня, я вылезу отсюда и убью тебя, – снова начал голосить первый.
– Сам не убейся! – был ему ответ, поражавший своей наглостью и спокойствием.
Все было тщетно, а угрозы бессмысленны. Каждый здесь живущий знал, что Курт – самый сильный и неоспоримый лидер во всем здании.
– Эй, у кого спички в располаге? – низким голосом проорал Курт. – Меня что, не слышно? Бегом… сюда… спички! – повторил он, делая угрожающий акцент на каждом слове.
В дальнем углу помещения со второго яруса кровати грохнулось чье-то тело, затем оно судорожно что-то шарило в матрасе, и вскоре босые ноги, шлепая по полу, предстали перед Куртом.
– Открой и держи, – услышал Барсук приказ. Нерадивый хозяин спичек был почти без шеи и имел плоский череп.
Курт схватил сразу несколько спичек, затем методично принялся набивать ими каждую свободную щель между пальцами пойманной в петлю конечности экс-поджигателя. Но непослушная чужой воле нога сопротивлялась и расшвыривала спички, испытывая терпение Курта.
Разозлившись, он бросил свое дело, достал зажигалку, открыл и, чиркнув роликом, прислонил ее к пятке, так что жаркий огонек принялся ласкать голую кожу. Нога задергалась в бессильном стремлении избавиться от источника боли, и ее хозяин начал рассыпаться проклятиями, а затем и выть. Спасение было близко, если, конечно, дежурный воспитатель заглянет в расположение. Но как всегда эти увы…
– Я тебя буду жарить, пока ты мне не станцуешь, – прошипел Курт. – Слышишь меня?
Не дождавшись вменяемого ответа, он щелкнул зажигалкой и спрятал ее в кармане. Затем снова взялся за закладку спичек. Пальцы чужой ноги на сей раз вели себя послушно.
В конце концов, полностью удовлетворившись своей работой, Курт высыпал лишние спички из рук и зажег одну щелчком о свой ноготь. Ее он поднес к подготовленному кострищу, которое с шумом принялось разгонять окружающую темноту.
Ни одного звука, даже сдавленного смешка или болезненного сочувствия, в этот раз никто из себя не выдавил. Лишь мертвецкая тишина, которую, словно сопротивляясь, отчаянно борясь, но в конце концов прорвал дикий вопль боли.
– Глуши сирену подушкой, и быстрее, – приказал Курт босоногому. – Ты тоже ему помогай, – кивнул он головой лежащему на нижнем ярусе под жертвой мальчугану.
Босоногий не был достаточно расторопен и отважен, отчего получил ускорительный удар по лбу, и подушка, наконец, приземлилась на лицо мученика, тщетно пытаясь его заглушить.
К счастью, спичкам не удалось догореть до конца. Невероятными усилиями и мелкой работой пальцев бедолага успел их вытолкать, хотя и очень поздно. Позже он ходил хромая, кожа в месте ожога облезла, а рана мокла и сильно воняла фаршем, приправленным чесноком. Так он и получил свое прозвище – Чеснок.
– А теперь два правила, я хочу, чтобы вы уяснили, – объявил Курт, когда он, наконец, отпустил ногу. – Первое: никому ни слова! И второе: этого ханорика больше не трогать!
Вот уж что-что, а такого никто не мог ожидать. Ко всеобщему удивлению, Курт указал вытянутой рукой на кровать Марка, на которой он сейчас восседал, подчинившись детскому любопытству.
– Я, и только я буду делать из него человека, – продолжил Курт. – Это теперь моя шкура!
Ответ обозначился общим молчанием. Все были согласны на все, что угодно душе Курта.
Глава 4
Марк был именно тем, кого обычно называют мальчиком для битья и каких всегда можно встретить во всех подобных коллективчиках. Его постоянно колотили и еще чаще издевались над ним. В его школьные тетради нередко плевали, одежду же часто прятали. А однажды ее плотно забили шваброй в унитаз, просто смеху ради.
Одни испытывали благодарность к нему, что есть над кем издеваться, другие – что издеваются не над ними. К тому же это давало право признания себя не самым жалким человечком на земле, заметив такого со стороны. Многие дети позволяли себе иметь свои собственные игрушки, любопытные вещицы, но только не он. Все его добро делилось между местными задирами, едва побывав в руках хозяина.
Друзей для Марка также не нашлось, даже среди схожих по темпераменту неудачников. Всему виной были его раздражающие успехи в учении, высокие даже для мальчишек с города, имеющих пап и мам.
В детском доме не приходилось озадачиваться поиском еды и крыши над головой, но всегда кипели страсти по поводу качества самой еды. Казенная пища и вправду была если не омерзительной, то пресной и безвкусной. И потому обостренный детский разум, при сильном ограничении в сладостях, превращал оборот конфет во что-то подпольное, криминальное.
Чтобы добыть немного денег на мелкие и сладкие радости, был использован простейший прием. Марка избивали всегда небольшой группой из 3-5 человек, отнюдь не сильно, но яростно и беспощадно, если наблюдать происходящее со стороны. Обязательно все представление проходило на глазах сердобольных мамашек с колясками, а извечно брызжущий кровью нос по любому поводу, так сказать, до последней капли помогал делу. Мальчишки, видя приближение взрослых, быстро исчезали. Кроме одного. Избитый жалобно вытирал платком кровь и мямлил, что у него забрали все деньги на продукты, которые его милая мамочка просила купить. При этом как будто нечаянно называлась крупная купюра и как мелкому попадет за это. Конечно, у каждого сердце дрогнет при виде столь профессионального, я бы сказал, отточенного актерского мастерства. Из карманов обильно сыпалась мелочь, и чьи-то руки приводили одежду в порядок. Иногда даже по детской головке скользила нежная ладонь. Летом дело не шло. Коротко стриженная черепушка выдавала постояльца детского дома, но и зимние похождения резко оборвались. За дисциплиной в заведении принялись глядеть с утроенной силой, все лазейки в заборах заварили, и выйти на промысел более не представлялось возможным.
В общем, эти и прочие издевательства со стороны своих соплеменников продолжались для Марка несколько особенно долгих лет. И только дети знают, насколько вечными могут показаться годы. Только они могут прожить день так, будто мы, взрослые, весьма приличный кусок своей жизни.
***
Итак, Марк: что о нем можно сказать? Тощий, лысый, спокойный на тот период ребенок, вечно погруженный в свои фантазии, где он рисовал яркие образы своего будущего и почему-то будущего всего человечества. Логично рассуждать, что, не найдя ничего интересного среди людского племени, он обрел свой покой в параллельном, своем собственном внутреннем мирке. Там он герой, борец с неравенством и блюститель порядка. Там правят справедливость, доброта и покой.
Ко всему прочему, ему снились весьма необычные сны, но откуда они такие, он и сам понять не мог. Сновидения его вовсе не являлись чем-то ранее пережитым, запечатленным прежде или обдуманным. Просто так появлялись и очаровывали своей силой, реалистичностью и гениальностью сюжета. Своя фабула в них тоже присутствовала, но оставалась до последнего неясной. Потому Марк любил то самое время, когда слабо пахнущая хлорным отбеливателем подушка, наконец, прижималась к его щеке. Это были те самые ворота в другие миры, память о которых он крепко хранил в глубинах своего разума.
«И почему мне снятся такие странные сны? – спрашивал он себя. – И пусть они бывают такие, какими я не всегда хочу их видеть, но однозначно, они что-то навсегда оставляют в моей душе, в моем маленьком мире и никогда не уходят бесследно. Мои сны – мои самородки, самое гениальное, глубокое и мощное, что я видел в своей ограниченной жизни. Как же я мечтаю остаться в своих сновидениях, где-нибудь в бесконечно просторном мире, где по веянию мысли меняются пространства, время дня и года. Хотя зачем? Пусть лучше вообще не будет времени, а вместо него пустота и вечное спокойствие. И темнота! Вечное ничто. Ясно как день, сон – лучшее из моих приключений. Это идеальное время, когда меня настоящего нет нигде в этом мире».
Тем не менее, Марк подсознательно тянулся к людям, ему отчаянно хотелось кому-нибудь рассказать о своих сновидениях, поделиться своими трудностями. Но, увы, пока это сделать было некому.
Я бы мог и дальше описывать любопытному читателю нашего героя, но в данном месте это не имеет какого-либо смысла. В общем, обычный заморыш, не высокий, не низкий, совершенно ничем не примечательный и не запоминающийся. Скорее русые волосы, постоянно опущенный вниз взгляд, и глухая тишина вечно исходила от него. С такими рядом учишься, работаешь и быстро забываешь об их существовании, стоит лишь на время потерять с ним добрососедскую связь. Да и кому вообще интересны эти ботаники с богатым внутренним миром? Но в последующем я обещаю представить более подробное описание данной персоны.
***
Марк не помнил в точности, как попал в детский доме. Вернее сказать, не знал, почему он здесь. Какие-то клочки событий, разбросанных в памяти, ни коим образом не объясняли, кто он, кто его родители, а главное – появятся ли они и заберут ли его когда-нибудь отсюда. К воспитателям было бесполезно обращаться. Для них он всего лишь очередной маленький бедолага, которому не повезло с семьей. Но кое-чем он все-таки поделиться.
До какого-то отсчетной точки времени в его воспоминаниях все, что он помнил, – это то, как было приятно и тепло. Будто он плыл по мягкому течению пуховой реки времени, и больше ничего. Затем произошло какое-то странное событие. Он почувствовал, что его держат на руках не так бережно, как обычно в таких случаях, а грубо, очень грубо. Хотя он уже достаточно подрос и даже мог ходить сам, но его крепко сжимают в объятьях и трясут. Для себя Марк заключил, что это была его мать. Лицо, боже мой, какое у нее лицо, почему я не помню его? Я многое готов отдать, лишь бы вспомнить ее черты. Она что-то отчаянно пыталась говорить, успокоить, заставить замолчать его, разрыдавшегося ребенка. При этом она хватала ртом воздух, задыхаясь от… от бешеного бега!
В то же самое время за спиной ругались мужчины, почему-то громко и дерзко. Затем прогремели оглушительные хлопки, один, второй, третий, и мать еще крепче сжала его и еще сильнее принялась трясти. Что было с ее голосом? Раньше она так странно не говорила с ним. Запомнился еще болезненный холод, хотя и бросало в пот. Одеяло, проклятое одеяло! Оно постоянно закрывало ему лицо своим углом. Если бы не это одеяло, я навсегда запомнил бы ее и потом обязательно нашел.
И снова пропасть во времени и темнота. Всплыли в памяти какие-то омерзительные крашеные стены, до половины своей высоты. Незнакомые люди со строгими лицами на их фоне, размытыми, но точно строгими. На них была не менее строгая форма, и они о чем-то судачили между собой, изредка поглядывали в его сторону. Затем другие лица, не такие угрюмые, но в белой одежде, никогда не сулившей чего-то хорошего. Несмотря на все попытки казаться дружелюбными, доверия они все равно не внушали. Проходит еще какое-то время, какие-то неясные события следуют одно за другим, и вот он здесь. Один среди многих, одинокий посреди оголтелой толпы побритых наголо шалопаев.
В голове вспыхивали и приятные обрывки воспоминаний о прежних временах, но из них ничего толком сложить было нельзя. Отец виделся темным деловым костюмом, высоко нависавшим над ним. Его появления рядом были исключительно редки и не всегда складные. Грубо потрепав нежные волосики на голове Марка, он что-то говорил своим сильным басовитым голосом. Мать же была чем-то живым, парящим, игривым и разговорчивым. Ее появление в поле зрения всегда вызывало теплые чувства. Но лица, какие у них были все-таки лица? Смогу ли я узнать их, когда они вернутся за мной?
***
– Значит, тебя зовут Марк, – не выражая и доли интереса, обратился Курт к Марку ровно через два дня после ночных событий со спичками.
Он появился в дверях класса во время перемены и уставился на него, держа руки в карманах, когда сам Марк сидел за школьной партой.
– Да-да, я Марк, – хлопотливо ответил тот, не смея заглянуть в лицо собеседнику.
– Хм,.. покровитель людей и стад, – задумчиво произнес сам себе под нос Курт, но в конце его губы искривились в неприятной усмешке.
– Что? – не расслышав его, спросил Марк.
– Учись-ка ты как следует, вот что!