– Он самый, лиходей, – подтвердил Гриша, в глубине души восхищаясь собственной сообразительностью. Да, Ярославна была права, когда говорила, что у него есть то, чего нет у холопов. У него действительно имелось одно преимущество, вот только не мозги, а инстинкт самосохранения, помноженный на гипертрофированный эгоизм.

Макар дико вылупил глаза, тупо переводя взгляд с Гриши на громил и с громил на Гришу. А Гриша, чувствуя себя героем, закрепил успех мелкими подробностями:

– Сказывал, что барина косою вострою зарежет до смерти, а доченьку его Танечку снасильничает на конюшне.

Громилы уставились на оробевшего Макара, и руки их потянулись к дубинкам.

– Барыню хочешь снасильничать? – спросил один из садистов, и на лице его расцвела людоедская ухмылка.

– Да я ж…. Да мы ж…. Православные мы…. Христиане мы…. И в мыслях не имел….

– Сейчас узнаем, кого ты в мыслях имел, а кого не имел, – кровожадно прогудел главный садист. – Ребята, а ну бери лиходея, и на конюшню его.

Пассивный и покорный от рождения Макар даже не пытался сопротивляться, только изумленно хлопал глазами, и, кажется, все еще наивно рассчитывал, что недоразумение разрешится само собой. Но когда его взяли под белы рученьки и вежливо поволокли к конюшне, он понял – чуда не будет.

– Христом-богом клянусь – и в мыслях не имел! – зашелся криком он. – Клевета все! Вот вам крест!

Один из громил перетянул шумного смутьяна дубинкой по спине. Макар хрипло закричал, после чего перестал оправдываться. Шагать тоже перестал – ноги отказали. Но могучие головорезы легко тащили его под руки, да еще и шуточки отпускали, дескать, сейчас узнаешь, как на молодую барыню губу раскатывать.

Вся компания скрылась в конюшне, Гриша, мучимый нездоровым любопытством, осторожно подкрался к приоткрытой двери и заглянул внутрь.

Внутри Макар получал свое. Точнее – чужое. Если за обычную провинность секли вожжами или дубинками, то смутьяну-Макару выпало получать по спине оглоблей. Оклеветанного бедолагу уложили брюхом на огромную колоду, задрали рубаху, после чего самый дюжий садист, кряхтя, выволок из стойла здоровенное ошкуренное бревно – оглоблю. Сделал богатырский замах, благо высокий потолок позволял, и опустил оружие возмездия на спину холопа.

Раздался страшный крик – Макар всей кожей и всеми костями ощутил, как был не прав, когда возмечтал покуситься на девичью честь молодой барыни. А оглобля уже вздымалась повторно. Гриша, весело хихикая, невольно зажмурился, когда бревно со страшной силой обрушилось на холопскую сипну. Послышался нездоровый хруст, Макар хрипло закричал, обмяк, и как тряпичная кукла стек с колоды.

– Братцы, ног не чую! – заливаясь слезами, стонал он. – Света белого не вижу! Дайте дух перевести.

– Прикидывается, – сделал вывод старший садист. – За дураков нас держит. На колоду его, мерзавца!

Напрасно Макар просил об отсрочке наказания – его грубо схватили и опять бросили на колоду. Гриша заметил, что ноги действительно не слушаются Макара. Походило на то, что экзекуторы перебили бедняге позвоночник.

– Братцы… – завопил Макар, видя, что оглобля поднимается над ним в третий раз. – Православные! Да что же это….

Гриша резко отвернулся, не желая видеть, как тяжелое бревно упадет на голову Макара. Хрустнул череп, холоп, подрыгав ногами, стек на присыпанный соломой земляной пол, и больше уже не шевельнулся.

– По заслугам получил, – сделал вывод старший садист. – Нечего было супротив господ замышлять. Еще легко отделался.

Пока надзиратели не успели выйти с конюшни, Гриша бегом вернулся к своему навозу и продолжил начатую работу. Первая неудача не смутила его. К тому же смерть Макара никак нельзя было назвать отрицательным результатом – теперь, по крайней мере, этот прыщавый озабоченный дегенерат перестанет ночами ворочаться на своей соломе, кряхтеть, стонать и громоподобно извергать нижним жерлом зловонные газы.

Глава 10

Ночь Гриша провел ужасно – трезвым и в одиночестве. Ярославна не появилась вовсе, Лев Толстой тоже где-то пропадал. Ужин ему принесла Галина, и, страстно мыча, попыталась добиться интимной близости. Гриша в страхе забился под кровать, и стал истошно орать, что его насилуют. На крик явился один из гоблинов и увел Галину.

Отсутствие спиртного и острый дефицит женской ласки лишь укрепили Гришино желание отыграться хоть на ком-нибудь, желательно на драчливых садистах. Неудача с Макаром Гришу не смутила. Макар, по мнению Гриши, был тем первым блином, который комом. Гриша учел свои ошибки, и решил в следующий раз действовать иначе – не вываливать все сразу, а подготовить холопа постепенно, подвести его издалека.

Утром появилась Ярославна с покрасневшими, после бессонной ночи, глазами, отвела Гришу в аппаратную и уложила в гроб.

– Начальство требует результатов, – сказала она и широко зевнула.

– Будет им результат, – ехидно посмеиваясь, пообещал Гриша.

На самом деле Гриша уже давно забыл о том, что должен был раздобыть сведения о местоположении жезла Перуна. Его всецело увлек собственный коварный план. Требовался только исполнитель, и кандидатура вскоре сыскалась.

Выбор пал на Степана – мужика лет двадцати пяти отроду, выглядевшего благодаря свежему воздуху и экологически чистому питанию на пятьдесят восемь. У Степана в имении помещика была относительно легкая работа. Он был водовозом. Не смотря на то, что в имении имелись водопровод, канализация, был подведен газ и, разумеется, электричество, должность водовоза никто не отменял. Ведь это был такой замечательный повод заставить человека заниматься никому не нужным тяжелым трудом.

Рано утром, раньше петухов и даже раньше кур, раньше всех остальных холопов, Степан поднимался по привычке, заменяющей ему будильник, впрягался в старую телегу с бочкой, и волок ее к пруду за пять верст от имения. Прибыв на пруд, Степан дырявым ведром наполнял бочку, и вез ее обратно, уже в гору. Прибыв в имение, Степан переливал воду в большой железный бак, и торопился в общагу, дабы успеть хоть одним глазком глянуть на телеведущую Парашу. Степан давно и безнадежно был влюблен в Парашу, но виделся с ней редко – почти всегда, когда он возвращался с пруда, программа «Доброе утро холопы» уже заканчивалась.

Степан, как и прочие крепостные, производил впечатление человека тупого и темного. К тому же, как и прочие холопы, он был отвратительно неряшлив, ходил вечно грязный, рваный, и с огромным желтым пятном на штанах спереди. Гриша, таская на тележке навоз (опять с места на место), некоторое время наблюдал за Степаном. Тот, неподалеку, чинил свою тележку, у которой во время утреннего рейса отвалилось колесо. Телега перевернулась, Степана сильно зашибло оглоблей. Теперь он прихрамывал, и все время поджимал правую поврежденную руку. Но увечья не спасли его от наказания. За порчу господского имущества Степана немного воспитали за сараем по почкам.

Теперь он вынужден был спешно ремонтировать свою телегу, дабы поспеть сделать полуденный рейс. Всего рейсов было три – утренний, полуденный и вечерний. В перерывах между ними Степан, можно сказать, отдыхал: перекапывал один и тот же участок земли тупой и погнутой лопатой. Никому этот участок земли нужен не был, ничего на нем сажать не планировали. Но ведь холоп не должен сидеть без дела. Вот и заставляли заниматься напрасным трудом, дабы не даром свой хлеб, то есть, свои помои ел.

Пока крепкие ребята барина ходили поблизости, Гриша усердно таскал навоз, а Степан чинил тележку. Но стоило надсмотрщикам удалиться, как водовоз бросил инструменты, присел на травушку и, болезненно морщась, закатал грязную штанину. Даже со своего места Гриша увидел на ноге бедолаги огромное темное пятно – след от удара оглоблей.

Поняв, что надзиратели удалились, Гриша решил действовать. Он не имел опыта агитаторской работы, но кое-что по телевизору смотрел, так что решил соблазнять Степана по старинке, землей и заводами. Воровато озираясь, Гриша вонзил в циклопическую кучу навоза успевшие сродниться с ним вилы, и незаметно подкрался к Степану со спины.

– Что, опух, лох позорный? – неожиданно рявкнул Гриша, посчитавший, что хорошая шутка лучший повод для знакомства.

Степан подлетел на ноги, как ужаленный, заметался, зарыдал, затем рухнул на колени и стал униженно просить прощения.

– Расслабься, свои, – утешил мужика Гриша, с отвращением посматривая на Степана, с рождения лишенного даже намека на уважение к себе.

Водовоз прекратил бить поклоны, задрал голову и посмотрел на Гришу.

– Шутка, – пояснил тот.

Поняв, что бить его, кажется, не будут, Степан вновь уселся на траву и стал потирать ушиб на ноге листом подорожника. При этом он бормотал что-то, вроде заклинания. Прислушавшись, Гриша понял, что это молитва, обращенная к святителю Николаю, умеющему, по поверью крепостных, лечить разные хвори.

– Короче, дело к ночи, – выдал Гриша, привлекая внимание Степана. – Я тут чего реально сказать хотел. Землю чисто крестьянам, фабрики типа тоже. Как тебе такой расклад?

– Чего? – не понял его Степан.

– Я чисто конкретно базарю – землю тебе дадут, будешь на ней работать.

– Еще один участок для вскапывания? – опять не въехал Степан.

– Нет, тормоз, не еще один участок. Тебе землю дадут, ясно? Тебе. Навсегда.

– Думаешь, к рытвинке отвезут? – забеспокоился Степан. – Нет, мне еще рано на заслуженный отдых. Я еще поработаю.

Он попытался опять взяться за починку телеги, но Гриша помешал ему. Придержав мужика за руку, нежно так, ласково – Степан аж вскрикнул от боли, пришелец из иного мира решил сменить тактику. Заводы и фабрики Степана не тронули, оставалось только одно средство воздействия – бабы.

– Тебе телки нравятся? – спросил он у Степана прямо.

– Кто? Телки? Коровы, что ли, молодые?

– Во баран-то, а! Нет, не коровы. Если ты по части коров, то нам с тобой не по пути. Я и сам в нежном возрасте, когда в деревне гостил, к одной козочке присматривался с интересом, но влез все-таки на соседку. Ты тоже с коровами завязывай. Нормальные пацаны таким отстоем заниматься не должны. А вообще я тебя спрашиваю, как ты насчет баб. Бабы тебе нравятся? Или только коровы?

Гриша коснулся больной темы. В имении крепостные мужчины и женщины содержались отдельно, и к женщинам допускались только те самцы, которых отбирали на племя. Остальные видели баб издали, или по телевизору. Повального онанизма или гомосексуализма, впрочем, не наблюдалось – на это просто не оставалось сил, как и ни на что другое.

– Бабы, – простонал Степан, закатывая глазки. От одного этого волшебного слова он едва не провалился в бездну оргазма, но Гриша не позволил мужику познать блаженство. Не для того он рисковал, оставляя работу и заводя с ним беседу.

– Бабу-то хочется, а? – принялся выпытывать он заманчивым голосом. – Такую, классную, с вот такими сиськами, с вот такой жопой…. Хочешь бабу, да? По глазам вижу, что хочешь.

Степан поплыл. С таким змием-искусителем он еще не сталкивался.

– Ты хотя бы щупал бабу? – спросил Гриша. – Хоть дотрагивался до нее… чем-нибудь?

– Я…. Это…. Да я ж…. Да мы ж….

У Степана уже потемнело в глазах – никогда прежде ему не доводилось вести подобных невероятных разговоров. Мужики из числа крепостных, не отобранные на племя, избегали разговоров о женщинах. Это было логично. Люди, вынужденные голодать, тоже избегают разговоров о еде, дабы не придушить друг друга.

– Считай, жизнь прожил даром, – заключил Гриша. – Что это за жизнь без баб, без водки….

– А что это – водка? – простонал Степан.

– Это, брат, такая штука, после которой бабы в три раза слаще. Выпиваешь литр водки, закусываешь бабой…. Блин, помню, скинулись как-то с пацанами на стриптизершу, вот с такими вот сиськами, не соврать! Это была вообще не баба, а конь.

– Конь?

– Да нет, блин. Не конь она была, а баба. Но такая баба, как конь. Так нас всех пятерых изъездила, что потом три дня по стеночке ходили. Стриптизерши, они все такие, спортивные. Привыкли вокруг шеста крутиться…. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.

– Что? – тупо спросил Степан, не замечающий, как по его подбородку ниагарским водопадом струиться похотливая слюна, а покрытые желтыми пятнами штаны оттопырены в надлежащем месте так, что за малым не рвутся по хлипким швам.

– То самое, – растолковал Гриша. – Шест твой. Или что там у тебя? Ты не кастрат случайно?

– Не, я Степан.

– Слава богу. А то, я вижу, тут яйца режут налево и направо. Наверное, чтобы от тоски по бабам на стену не лезли. С тобой, кстати, такого не случалось?

– Чего?

– На стену не лез? Со мной было. Однажды проснулся ночью, и так бабу захотелось, что я на ковер полез, который на стене висел. Ковер оборвал, палкой, к которой он крепился, себе голову зашиб. А самое смешное, что Машка-то все время рядом спала. Я про нее как-то забыл.

Тут Гриша понял, что клиент созрел, и пора переходить от подготовки к самой вербовке. Подвинувшись ближе к Степану, он прямо спросил:

– Хочешь трех баб с вот такими сиськами?

– Да! – вырвалось из груди Степана.

– Будут! Любые, каких захочешь. Там, на женской территории, всяких баб много. Как всех надзирателей и господ порешим, любые три твои.

– Люблю я Парашу крепко, – признался Степан, и бурно покраснел.

– По тебе видно, – кивнул Гриша. – С первого взгляда ясно, что твое место у параши.

– Ой, точно, – закивал Степан. – У Параши милой мне самое место. А ты не знаешь, она не в нашем имении случайно живет?

Гриша очень сомневался, что ведущая телепередачи живет в их имении, но решил не расстраивать Степана.

– Да, у нас. Я ее видел, – ответил он, не предприняв попытки покраснеть. – Кстати, она тебе привет передавала.

– Мне? – ахнул Степан.

– Тебе. Так и сказала: передай привет Степе водовозу.

Степан схватился за сердце и начал дышать через раз. Гриша решил добить уже почти завербованного члена подпольной организации по свержению эксплуататорского режима, и брякнул:

– А еще она сказала: хочу Степе водовозу отдаться, и чем скорее, тем лучше.

Вот тут Гриша понял, что переборщил. От передозировки счастьем Степан закатил глаза, затрясся всем телом, затем несколько раз дернул ногами, вытянулся и опочил.

Гриша осторожно склонился над бренными останками, и легонько ткнул Степана пальцем.

– Эй, лох, ты чего? Ты вырубился?

Гриша попытался найти у Степана признаки жизни, но безуспешно. Пульс не прослушивался, сердце не билось. По всему выходило, что Степан трагически умер.

– Семяизлияние в мозг, – прошептал побледневший Гриша. – Думал сказки, не бывает такого. Бывает, оказывается.

Гриша хотел обыскать усопшего, но побрезговал – тот весь был в грязи и в испражнениях, да и никаким имуществом холопы все равно не владели. Все, что было у Степана, это его дерьмовая жизнь, да и та ему не принадлежала: родили его по приказу, всю жизнь заставляли что-то делать, и даже умер он лютой смертью – от сексуального голодания.

Гриша вернулся к своей работе, то и дело косясь на хладный труп Степана. Где-то в глубине души Грише было жалко мужика, но не настолько, чтобы скорбеть о нем и лить слезы. Гриша даже подумал, что для Степана так будет лучше. При его образе жизни смерть должна казаться избавлением, единственными вратами, ведущими на свободу. Одно лишь печалило – умер Степан бесполезно. Мог бы перед смертью доброе дело сделать – какому-нибудь надзирателю в харю плюнуть. А лучше самому барину.

Вскоре появились надзиратели, заметили холопа, лежащего на земле без дела, и тут же попытались его взбодрить – набежали и начали бить палками. Степан никак не реагировал на все эти призывы к честному труду на своего помещика. Тогда надзиратели, прекратив воспитательную процедуру, осмотрели Степана, и вынесли однозначный вердикт – срок годности холопа истек. Пришло время оттащить его на заслуженный отдых. В качестве носильщиков выбрали Тита и Гришу, поскольку те оказались ближе всего к телу. Влача почившего Степана за ногу, Гриша сквозь зубы бранил усопшего:

– Почему опять я? Что я, крайний что ли? Вообще он из-за Параши ласты склеил, вот пускай она его на холопомогильник и тащит… Тит, скотина грязная, кончай уже воздух портить!

Из Тита до сих пор выходило низом послевкусие холопского оливье. Ароматическая сторона вопроса была столь невыносима, что Гришу прошибало на блев не столько от смрада гниющих тел, сколько от кишечного газа напарника.

– Тит, если рядом с тобой огонь зажечь, то Хиросима отдохнет. Ты прекращай это дело. Спиридон, штопанный пардон, тоже любил задом греметь, и кончил плохо. Степан, вот этот, которого тащим, такие рингтоны шоколадным оком порождал, что дай бог каждому айфону. И тоже кончил хреново. Закономерность просматривается. Смотри, и ты допердишься.

– На все воля божья, – набожно ответил Тит, после чего из его штанов зазвучал таинственный шепот, сменившийся хлюпаньем и бульканьем.

Третьей жертвой Гриши стал Кондрат – крепостной крестьянин феноменальной тупости. До тесного знакомства с ним Гриша был уверен, что тупее Тита скотины нет во всех мирах, но Кондрат приятно удивил его. По сравнению с этим переходным звеном между обезьяной и другой обезьяной Тит казался почти человеком.

Кондрат был настолько туп, что ему поручали самую элементарную работу, для выполнения которой не требовалась высшая нервная деятельность. Чаще всего его заставляли рыть ямы. Поскольку тупость Кондрата достигала таких высот, что он не был в состоянии взаимодействовать с лопатой, ямы от рыл голыми руками, и всегда только вглубь. Рыть траншеи Кондрат не умел – не было у него к этому таланта. Копал одни колодцы. Вначале копал, а потом закапывал, поскольку никому эти колодцы не были нужны.

Когда Гриша впервые увидел Кондрата, он испытал шок. Ему показалось, что он нос к носу столкнулся с каким-то чудовищем. Гриша шел себе по своим холопским делам, тащил на плече мешок с навозом, и вдруг увидел кошмарную картину: какой-то невыносимо грязный мужик с крошечной головой руками рыл землю. Гриша остановился и залюбовался новым проявлением холопской тупости. Затем он выяснил, что крепостного звали Кондрат. Кондрат являлся потомственным дураком. Его папашу крепостные помнили хорошо – за выдающуюся тупость его определили в производители. Но счастье продлилось недолго. Производитель успел оплодотворить лишь одну самку, а во второй раз с разбега промахнулся мимо бабы и сломал член об забор. Мамаша Кондрата тоже была личностью незаурядной: не умела ничего делать, в том числе говорить, думать, отличать день от ночи и все остальное.

Гриша даже не рассматривал кандидатуру Кондрата на роль террориста-смертника, потому что не видел способа наладить с ним контакт. Все чувства Кондрата, такие как зрение, слух, вкус, осязание и обоняние работали через жопу, руки росли оттуда же, голова являлась филиалом задницы, фактически третьей ягодицей, на которую была возложена дополнительная функция по поглощению продуктов питания. Говорил Кондрат редко и не в тему, чаще всего тупо мычал или ржал, как мерин. Его пытались определить в производители (такой экземпляр просто обязан был передать свои золотые гены в будущее), но Кондрат и тут проявил свою оригинальность. Вечером его с бабой заперли в брачном сарае, а утром, когда отперли дверь, обнаружили нетронутую бабу, трехметровый колодец, вырытый прямо в земляном полу, и Кондрата на его дне. Связываться с таким персонажем Грише не хотелось, но постигшие его неудачи с Макаром и Степаном вынудили пойти на крайние меры – попытаться завербовать Кондрата.

Жертву свою Гриша обнаружил за работой – Кондрат в поте лица, со всем возможным усердием, рыл землю голыми руками. Глядя на него, Гриша вспомнил одного своего одноклассника, такого же старательного тупицу. Тот тоже был дурак, каких даже плодородная русская земля порождает мало, но зато дурак старательный. Он учился изо всех своих сил, он заглядывал в рот учителям, он вчитывался в учебники, он делал все домашние задания. Впрочем, никакое прилежание не могло компенсировать полнейшую атрофию головного мозга. И все же свои тройки дурень получал – за старания.

Кондрата еще не отволокли на заслуженный отдых из тех же побуждений. Никакой пользы барину он не приносил, даже не отрабатывал место в спальном хлеву и кормовых помоев. Имение не нуждалось в колодцах, поскольку был водопровод, так что единственная специальность Кондрата оказалась невостребованной. И все же Кондрата держали на этом свете, берегли ценный генофонд.

Кондрата Гриша застал за его любимым и единственным занятием. Подойдя ближе, и убедившись, что за ними не наблюдают надзиратели, Гриша обратился к холопу:

– Кондрат, который в жопу отодрат, типа разговор есть.

Напрасно Гриша думал, что фраза, наполненная смыслом и произнесенная на известном собеседнику языке непременно должна дойти до его мозга. Тогда Гриша легонько пнул тормоза ногой в бок. Никакой реакции. Пнул сильнее – и опять ничего. Отошел подальше, разбежался, и пробил с такой силой, что чуть не сломал лодыжку. Кондрат хрюкнул, и спросил:

– Ась?

– Кондрат, тупостью богат, у меня к тебе разговор.

Кондрат уставился на Гришу беспросветным взглядом, затем, недолго думая, поднес сложенные лодочкой ладони к лицу и мощно высморкался в них. Улов оказался велик – насморкал полную пригоршню. Заинтригованный Гриша внимательно наблюдал за холопом, ожидая, как же тот поступит со своей добычей. Кондрат особо не удивил – облизнулся и слопал все.

– Ням-ням! – счастливо заявил он и смачно втянул в рот повисшую на подбородке соплю. – Важно!

Гриша все это пронаблюдал стойко, даже не поморщился, но Кондрат вдруг протянул свои ладони к нему, и жалобно попросил:

– Дай!

– Тебе чего дать? – не понял Гриша.

– Сопельки дай! Ням-ням. Важно!

Тут Гриша понял, что Кондрат просит его высморкаться в подставленные ладони с целью последующего поглощения добытого продукта.

– Дай! – взмолился Кондрат и наводнил глаза слезами.

– Пошел ты в жопу! – закричал Гриша сердито, развернулся, и поспешил удалиться. Столкновение с Кондратом окончательно убедило его, что отомстить надзирателям чужими руками не получится – все чужие руки, имеющиеся в наличие, росли исключительно из задницы. Как и все имеющиеся в наличие головы.