– За грех свой я тысячу поклонов уже отбил святому Игнату. Теперь еще тысячу святому Степану отобью. Тяжек грех – за девкой голой подглядывать. Тьфу! Мерзость! Попутал нечистый.

– Заставь дурака богу молиться, он и будет молиться, – сделал вывод Гриша. – Это ты сейчас плюешься, а если тебе бабу голую показать, сразу про своих святых позабудешь.

– Супротив нечистого устоять нелегко, – со вздохом произнес Тит. – На то и святые старцы, чтобы наставлять на путь истинный и беречь от соблазнов дьявольских.

– Надо все-таки тебе свидание с какой-нибудь прачкой устроить, – весело сказал Гриша. – Чтобы ты эти дьявольские соблазны хорошенько распробовал. Потом за уши не оттянешь. А хочешь, можешь прямо к Акулине яйца подкатить. Ей, наверное, сейчас одиноко. Герасим-то больше недееспособен. Барин наш уже староват, вряд ли его ракета часто встает в боевое положение. А ты мужчина видный, крепкий, волосатый. Волосатые женщинам нравятся. Как покажешь Акулине свою булаву, она вмиг Герасима забудет. Да и Герасим этот, между нами, не мужик, а так, горилла дикая. Теперь еще и кастрированная. Все мычит и мычит. Ты дело другое. У тебя талант к красноречию. Как проедешь Акулине по ушам, а потом булаву ей сразу – на-ка оцени! Только смотри, про святых старцев не упоминай. Лучше комплимент ей сделай.

– Кого сделать? – не понял Тит.

– Похвали ее как-нибудь. Скажи, например, что у нее жопа классная, или про сиськи что-нибудь.

Тит опустил глаза в землю, немного помолчал, а затем признался:

– Боюсь я Акулину шибко. Грозна девка.

– Ясное дело, бесится, – кивнул Гриша. – Ощущает острый недостаток любви и ласки.

– Вчера меня самоваром ударила, – пожаловался Тит.

– Самоваром? – удивился Гриша. – Вот это да! Ты что, ничего не понял? Да это же даже не намек, это явный сигнал о готовности отдаться. В следующий раз, как она тебя самоваром отоварит, ты не стой столбом, а сразу хватай ее за жопу, юбку задирай и греши, греши….

– Она надзирателей кликнет, – покачал головой Тит.

– Это как грешить будешь. Плохо согрешишь – может и кликнуть. Поэтому постарайся согрешить ее хорошо. И многократно.

– Все равно боязно, – пробормотал Тит. – Как опосля такого греха на исповеди в глаза святому старцу смотреть?

– Я бы на твоем месте святому старцу об этом не рассказывал, – посоветовал Гриша, но заранее понял, что зря старается. Всех холопов раз в месяц подвергали обязательной процедуре исповеди, в ходе которой крепостные сознавались во всех своих грехах, даже в самых смехотворных (а иных они и не совершали). Холопы были уверены, что если они сокроют от святого старца хоть один свой грех, то господь тут же поразит их огнем небесным. Гриша-то понимал, что сразу же после исповеди на стол помещика ложился подробный отчет обо всех преступлениях его крепостных, или же святой старец передавал все услышанное в устной форме, за рюмкой вина. Но убедить Тита в том, что исповедь это не таинство божие, а еще один инструмент контроля над народными массами, не представлялось возможным. В вопросах религии Тит был феноменально твердолоб. Гриша сумел убедить Тита не портить воздух в их коморке, но убедить его не читать перед сном получасовую молитву, с поклонами и возгласами «аминь», так и не смог.

– Мне барыня шибко нравится, – вдруг сделал сенсационное признание Тит.

– Танечка?

– Да.

– С Танечкой будет сложнее, но в целом возможно. Только самоваром тебе ее придется бить, притом желательно сразу насмерть, чтобы после пожаловаться папеньке не смогла.

– Неужто под венец дочку вести заставит?

– Вряд ли. На что ему кастрированный зять с содранной кожей, переломанными костями и отрубленной головой? И вообще, ты давай губу на Танечку не раскатывай. Сосредоточься на Акулине. И помни: вначале хватаешь за жопу, да покрепче, чтобы не вырвалась, потом задираешь юбку, и начинаешь грешить. Перед началом прицелься, не суй вслепую. Мало ли куда попадешь. Ну и задницу свою держи под контролем, а то ты анальным громом всю романтику распугаешь, да и бабу еще уморишь. Она уже отвыкла от запаха простого народа, может не пережить возвращения к истокам.

Тут со стороны лагеря зазвучали многочисленные голоса, в том числе и женские, и Гриша догадался, что пожаловали прочие участники пикника. Нехотя поднявшись на ноги, он сердито посмотрел на Тита и недовольно проворчал:

– Кто за тебя работать будет? Уселся и сидит. А ну встал и пошел дрова собирать, скотина ленивая!

Глава 26

Когда Гриша и Тит, нагруженные дровами, вышли из леса, то увидели рядом с их шатром еще два. Народу там толпилось множество, в основном, разумеется, холопы и надзиратели. Гриша еще издали приметил музыкантов с инструментами, разместившихся под одним из шатров. Два незнакомых холопа, треща задами от натуги, волокли рояль. Рядом с Танечкой стояли ее подруги, уже хорошо знакомые Грише, было и новое лицо – кудрявая особа, как прической, так и физиономией похожая на овечку. Все барышни нарядились так, будто ехали не на природу, а на бал. Рядом с барышнями находились их служанки – у каждой была своя персональная Матрена.

Возле девушек стоял тощий прыщавый паренек лет семнадцати в военной форме незнакомого образца. Рядом топтался еще один, невысокий и пухлый, как пупс, со щеками, напоминающими ягодицы младенца, и в очках. Этот был одет в гражданский костюм, плотно облегающий его бесформенную фигуру. Гриша догадался, что наблюдает молодых дворян, сыночков таких же помещиков, как добрый дядя Орлов.

Каждый привез с собой свою челядь, так что крепостных на пригорке оказалось едва ли не три десятка. Все работали, все суетились, повара уже готовили закуски, откупоривали шампанское. Надзиратели держались в стороне, у машин, где играли на капоте в карты.

Гриша велел Титу ссыпать дрова у мангала, а самому скрыться с глаз долой, дабы не светиться перед господами. Сам же он попытался незаметно опрокинуть в утробу бокал шампанского, но лакей, что разливал его, уставился на Гришу страшными глазами и тоненьким голоском пригрозил:

– Надзирателей покличу.

– Я просто попробовать хотел, вдруг прокисшее, – проворчал Гриша, с омерзением глядя на верного евнуха.

Когда все было готово, господа и дамы сели за стол – трапезничать. Прислуживали им личные слуги и служанки, прочая челядь выстроилась чуть в стороне, и должна была смотреть на то, как благородные люди кушают и выпивают. Гриша, зверски проголодавшийся после трудов, был окончательно добит новостью о том, что никто из участников пикника не догадался захватить помоев для холопов. Это значило, что холопской еды нет, есть лишь еда для господ. А господской едой крепостных кормить нельзя, они ведь ею отравиться могут.

От мысли, что до завтрашнего дня придется голодать, на глазах у Гриши выступили слезы. Он слегка повернул голову, и посмотрел на Тита, что ловко затесался в ряды крепостных и почти не выделялся на их фоне со своими оригинальными штанами не по сезону.

Делать было нечего, и Гриша невольно прислушался к разговору хозяев жизни. Понимал он не все, поскольку те говорили то по-русски, то на каком-то незнакомом Грише языке. Однако вскоре он выяснил, что овечку зовут Катрин, прыщавого офицера Николай, а пупсика Владимир. Имена уже знакомых ему подруг Танечки, блондинки и брюнетки, Гриша принципиально знать не хотел – к этим особам он питал сильные, но отнюдь не теплые чувства. Он до сих пор не мог простить им тех позорных смотрин, и страстно мечтал встретить в своем мире зеркальных двойников этих клуш. Ох, несладко бы им пришлось! Гриша бы на них отыгрался за все свои обиды и унижения.

– Скажите, Николай, – спросила Танечка, весело поглядывая на прыщавого защитника отечества, – а на войне страшно?

Прыщавый юнец приосанился, попытался расправить узкие плечи, более подобающие девушке, чем стражу земель русских, сделал героико-патриотическое лицо, и заговорил таким тоном, за который в Гришиной среде сразу били по роже, безошибочно опознавая в говоруне гнойного попирателя традиционных семейных ценностей.

– Не то, чтобы страшно, – пошел выпендриваться сопляк. – Страх присущ солдатам, холопам, людям низкого происхождения. Офицеру же бояться стыдно.

– И вы совсем не боитесь? – кокетливо спросила Катрин, хлопая своими овечьими глазками.

– Ничуть.

«Встретился бы ты мне в темной подворотне, – подумал Гриша кровожадно, – ты бы у меня не то что испугался, ты бы у меня дерьмом от страха истек!».

– Я бы боялась, – призналась блондинка. – Выстрелы, взрывы, это все так страшно.

– Офицер не должен показывать своего страха, даже если он его испытывает, – важно произнес Николай. – Только личным примером можно заставить трусливых холопов идти в бой. Они ведь подлый и трусливый народ. Если не сечь их каждый день до полусмерти, если малейшую слабину дать, то при первом же выстреле неприятеля разбегутся, как тараканы. Вот случай был на последних учениях. Поручили мне с моей ротой минное поле обезвредить. Я выстроил своих в линию, и приказываю – вперед. Ну, вроде бы идут. Тут первый подорвался, второй, и сразу оробели. Двое назад побежали, ну, я их пристрелил – так с трусами поступать и надо. Остальные стоят, и не идут. Воют, плачут, как дети, крестятся, молятся. Я сержантам говорю – ежели сию же секунду не пойдут вперед, расстрелять всех. И что же вы думаете? Только после того, как пятерых пристрелили, они вперед пошли. Трусы! И чего бояться? Всего только двадцать три человека подорвалось.

– Использовать людей для разминирования минных полей нецелесообразно и негуманно, – прорезался тонким голоском пупсик Владимир. – Существует специальная техника, зачем же людей гробить?

Прыщавый поморщился, и неприязненно глядя на пупсика, проворчал:

– Вы, сударь, избавьте меня, пожалуйста, от ваших либеральных идей. Солдаты для того и существуют, чтобы их, как вы изволили выразиться, гробить. Специальная техника больших денег стоит, а холопов на Руси много. К тому же все разговоры о прекрасном оснащении нашей армии новейшими видами вооружений сильно преувеличены. Главная сила нашей армии не в технике и не в солдатах, а в офицерах. Офицер должен уметь жертвовать своими людьми ради победы. Да и какие это люди? Животные, а не люди. Если бы вы их видели, если бы вы знали, что они творят, вы бы свои либеральные суждения сразу бы позабыли. При мне пятерых рядовых вешали за то, что они порох ели. Вообразите, разбирали патроны, ссыпали в каску порох, и ели. Ну как воевать с такими негодяями? И ладно бы их голодом морили, ладно бы недоедали они. Так ведь нет. Каждый по охапке соломы в день получал. Этого хватит, чтобы лошадь насытить, не то что человека. А им все мало, они давай патроны портить. Боеприпасы. А если вдруг война? Чем они во врага стрелять будут? Либеральными идеями? Или вот еще случай, о котором бы я в присутствии благородных барышень и упоминать бы не стал, да вы вынудили. Была у нашего полковника собачка, породы пудель. Премиленькая собачка, доложу вам, нраву самого кроткого и ласкового. Все мы очень ее любили. А уж полковник в ней души не чаял, отборной вырезкой кормил. И вдруг однажды пропала собачка. Стали искать, спрашивать – никто не видел. Сразу на солдат подозрение пало. Стали их пороть. Восьмерых насмерть засекли, девятый не выдержал, во всем сознался. Оказывается, схватили солдаты собачку, утащили к себе в яму, изнасиловали ее там и съели.

– Боже мой! – вскрикнула Катрин. Остальные девушки тоже были потрясены холопской жестокостью.

– Надеюсь, этих чудовищ жестоко наказали? – спросила прослезившаяся Танечка, которую до глубины души тронула ужасная судьба несчастной собачки.

– Всю роту перевешали, – кивнул прыщавы. – Полковник весь полк хотел вздернуть, но смилостивился. А зря. Был бы другим урок.

– Так им и надо! – с чувством произнесла добрая овечка Катрин. – Настоящие звери! Дикие и ужасные.

– А я не считаю их зверьми, – опять сал возражать пупсик. – Да, крепостные кажутся нам дикарями и животными, но это все потому, что мы не понимаем их и не желаем понять. Мы даже не пытаемся взглянуть на мир их глазами, ощутить себя на их месте.

– На месте этих скотов? – хохотнул прыщавый. – Ну, вы и скажете! Нет уж, спасибо, я лучше останусь на своем месте.

Барышни засмеялись, пупсик обиженно надулся.

– А я еще раз повторяю, – проворчал он, – что мы ничего о крепостных не знаем. Вдумайтесь только – ведь никто никогда не занимался толком их изучением. Мы о них вообще ничего не знаем.

– Кое-что знаем, – громко сказал прыщавый. – Они тупые, ленивые и смердящие.

Дамы опять зашлись от восторга, пупсик помрачнел еще больше.

– Разве это не странно, – горячась, заговорил Владимир, – что рядом с нами уже много столетий живут внешне похожие на нас существа, и до сих пор никого не заинтересовало, а что это за существа, как они устроены, что за мысли бродят в их головах.

– Мысли? – воскликнул офицер, а девушки уже заранее захихикали. В этом споре они явно отдавали предпочтение прыщавому герою. – Вы изволили сказать – мысли? Простите великодушно, но это чистой воды ересь. Нашими учеными мужами давно доказано, что крепостные мыслить не умеют. Да это, мне кажется, и в доказательствах не нуждается. Где вы видели хоть одного крепостного, умом далеко ушедшего от коровы? Как и скотину, крепостных занимают исключительно животные потребности, и ни о чем они не способны думать, кроме как об их удовлетворении.

– Некоторые холопы, при должном обучении, осваивают чтение и письмо, азы математики, – горячо возразил пупсик. – Разве корова способна на это?

– Я не знаю, – пожал плечами Николай. – По видимому никому не приходило в голову попытаться обучить корову чтению и письму, но ежели бы кто-то попробовал, то у него, возможно, получилось бы.

Девушки засмеялись, пупсик покраснел.

– Я вам приведу пример, – сказал прыщавый. – Вот, извольте видеть моего лакея Пантелея.

Он указал рукой на молодого парня, что стоял рядом с прочими слугами в почтительном ожидании приказа. Гриша еще во время подготовительной суеты подметил этого Пантелея, поскольку у того имелась одна весьма выразительная особая примета – огромный черный фингал вокруг левого глаза. Пантелей, как и все крепостные, отличался крайней худобой, болезненной бледностью, и казалось, что он вот-вот рухнет за землю без сил и испустит дух. Гриша не мог похвастать медицинским образованием (как и никаким другим), но даже ему было ясно, что Пантелей или серьезно болен, или же его недавно подвергли суровой процедуре телесного воспитания.

– Этот лакей у меня уже лет семь, – продолжил Николай. – Я сам лично выучил его чтению и письму, он научился считать до ста и делать простые арифметические вычисления на пальцах. Забавы ради, я обучал его закону божьему, научному православию, истории православной веры, и он даже кое-что запоминал, а после мог повторить это. Но никогда я е слышал от него чего-то такого, чего бы я не вложил в его голову. Он учился, но это учение было напрасной тратой сил и времени, потому что Пантелей, как и все прочие крепостные, не мог самостоятельно пользоваться почерпнутыми знаниями. Никогда не слышал я от него ни одной им рожденной мысли, ни одного им сделанного суждения. Он лишь повторял как попугай то, что слышал от меня, или то, что прочел в книге. Я даже не уверен, что он понимал смысл того, что говорил, и не действовал как автомат, просто воспроизводя текст. Наличие разума подразумевает возможность не только усвоения информации и овладения теми или иными навыками, как письмо и чтение, но и способность на основе почерпнутых знаний делать новые самостоятельные выводы, глубже анализировать окружающий мир, идти от простых вещей к более сложным. Крепостные же могут лишь повторять то, что услышали и зазубрили наизусть, и не более того. И то лишь до тех пор, пока вы каждый день просите их об этом. Но стоит взять ученого холопа и поместить обратно в его естественную среду, в хлев к грязным скотам, и через неделю он охотно опустится до их уровня, начисто забыв все, что умел. Опять же наглядный пример в лице Пантелея. Две недели назад совершил он проступок – прислуживая нам за столом, осмелился громко икнуть и испугать папеньку. За этого его высекли и на неделю вернули в общий сарай, где он жил с другими холопами, работал с ними, питался. И когда он вернулся обратно через неделю, я его не узнал. Это был совершеннейший дикарь, тупой и нечистоплотный, и я не мог поверить, что одна неделя способна перечеркнуть семь лет, прожитые среди людей. За эту неделю он разучился читать и писать, зато начал, я прошу прощения, портить воздух, чего с ним прежде никогда не случалось. Всего неделя, и кажущийся человек вновь вернулся в свое естественное состояние. Прежде благовоспитанный, он стал ковыряться пальцем носу, и не только в носу, сморкался в шторы, а ночью наполовину съел мой кожаный сапог. Я вызвал надзирателей, приказал бить мерзавца. И они его били. Долго, упорно, пока не выбили из него его истинную суть. Но выбили на время. Стоит прекратить ежедневно избивать его, и он опять вернется в свое скотское состояние. Так что никаких мыслей у холопов быть не может. Они не умеют думать, мечтать, не умеют любить. Это просто животные, внешне похожие на людей. Но они не люди, никогда ими не были и никогда не будут.

Дамы были в восторге от прозвучавшей речи, даже Гриша, и тот заслушался, хотя ничего не понял, а вот пупсик, едва прыщавый кончил излагать, принялся горячо возражать ему.

– Подобного рода милые вещи мне приходилось слышать неоднократно, – заметил он ворчливо. – Люди благородного сословия относятся к крепостным с подчеркнутой брезгливостью и непобедимым отвращением, считают их грязными скотами, лишенными зачатков разума и души. И это не смотря на то, что крепостные одевают и обувают нас, строят нам дома, добывают для нас пропитание и готовят нам кушанья. Они моют полы в наших домах, заправляют наши постели, накрывают на стол и моют грязную посуду. Они даже отгоняют от нас назойливых мух, они делают за нас все.

– Согласен, – кивнул офицер. – Они делают за нас всю работу, требующую физического труда. Нам же остается труд умственный, духовный. Это логично и правильно.

– Правильно насильно лишать людей права на умственный и духовный труд, оставляя им только тупую физическую работу?

– Разумеется. А как же иначе, если ни на что другое они не способны? Разве будет хорошо, если вместо себя я поставлю командовать ротой неотесанного и тупого солдата, ничего не смыслящего ни в тактике, ни в стратегии, не способного мыслить творчески, не умеющего даже читать и писать, а сам пойду вместо него рыть окопы? Какие решения сможет принять командир, не способный анализировать ситуацию?

– Вовсе не факт, что крепостные не способны не это, – возразил пупсик. – Никто просто не давал им возможности проявить себя и свои способности. Мы не позволяем им самим принимать рения, своим умом оценивать окружающий мир, анализировать его, делать выводы. С самого своего рождения они находятся под нашим контролем, и не только телесно, но и умственно. Это мы ограничиваем им доступ к информации, внушаем примитивные представления, лишаем возможности духовного и умственного роста. Их единственный источник информации это проповеди святых старцев да телевизионный канал с отупляющими передачами и фильмами. Мы ничему их не учим, кроме покорности и послушания, а учитель их – страх. Страх перед телесным наказанием или перед адскими муками за грехи. Мы учим их бояться и покорствовать. Как они могут мыслить свободно, самостоятельно принимать решения, делать независимые выводы, если мы с ранних лет отучаем их от этого, и внушаем мысль, что все это греховно и преступно?

– А что же вы предлагаете? – насмешливо спросил прыщавый.

– Я предлагаю освободить крепостных от гнета страха и лжи. Вместо святых старцев и каждодневных побоев должны быть нормальные школы, где преподавались бы науки, а не религиозные небылицы. Каждый помещик в нашей империи тратит огромные деньги на строительство церквей и храмов, так почему бы не направить честь этих денег на строительство школ? Мы выгоняем крепостных на работу, едва только они научатся ходить. Мы лишаем их детства, крадем у них тот период жизни, когда человек наиболее приспособлен для восприятия новых знаний. Дети должны учиться, а не работать по двадцать часов в сутки.

– Ну, уж вы и скажете, – засмеялся прыщавы. – Вместо церквей школы, избавить от побоев…. Сразу видно, что вы слишком много времени провели в Европе, и плохо представляете себе здешние реалии. Поверьте, голубчик, если крепостных перестать бить и пугать геенной огненной, они превратятся в животных быстрее, чем вы успеете моргнуть глазом. Вы изволили тут заявить, что страх мешает им быть людьми. А я вам говорю, что страх помогает им быть людьми, и не будь этого страха, вы бы ужаснулись. Страх сдерживает в крепостных зверя. Ведь они лишены каких-либо моральных и нравственных понятий, они не отличают хорошее от плохого и добро от зла. Уберите страх, и все эти животные моментально выйдут из-под контроля, и начнут творить все, что им пожелается. А что может пожелаться животному? Уж конечно не писать книги, не сочинять музыку, не постигать науки и не изучать философию. Животные будут грабить, насиловать и убивать – и только. Они убьют вас только затем, чтобы завладеть вашими ботинками, они изнасилуют вашу супругу просто потому, что им хочется плотских утех. Животные не умеют создавать, не умеют преумножать, они умеют только грабить. Умеют захватить уже созданное кем-то другим, но даже этой своей добычей они распорядятся не во благо своей страны и народа, но лишь для собственной выгоды. Холопы лишены понятия родины, им не свойственен патриотизм. Родина их там, где их кормушка. Они и в бога-то верят из-под палки да по привычке. А вы перестаньте их бить, вы увидите, какие они православные.

– Свобода выбора должна быть у каждого, – сказал пупсик. – И если крепостные откажутся от веры, это их право.

– Да о чем вы говорите? – взорвался прыщавый. – О какой свободе выбора? Да ежели бы они осознанно от веры отреклись, то есть пришли бы к выводу, что православие есть учение ложное и неприемлемое, то это одно дело. А им и в голову не придет об этом раздумывать и что-то для себя решать. Будут, как прежде, молитвы бормотать и поклоны бить, просто по инерции. Перекрестятся, и пойдут глотки резать. А кому резать-то? Вам же и пойдут. Или вы думаете, они понимают, что такое бог или вера? Ничего они не понимают. То, что они молитвы бормочут и поклоны бьют, это результат дрессировки, не более того. Моя собака тоже умеет бегать за палочкой, и мне ее приносить. Полагаете, собака понимает, что она делает? Осознает?

– Крепостные не животные! – с каким-то непонятным упрямством повторил пупсик. – И вы напрасно их сравниваете с собакой. И напрасно упрекаете меня в том, что я долго прожил в Европе и не понимаю России. Могу вас заверить, что я понимаю крепостных лучше, чем вы. Я две недели провел среди них, жил их жизнью, общался с ними не как барин, а как равный, и могу вас заверить – все, что вы говорите о них, это сплошное заблуждение.

Новость вызвала сенсацию. Все, особенно дамы, набросились на пупсика, требуя от него рассказа о своем эксперименте, который Танечка в порыве чувств назвала почему-то великим нравственным подвигом. Пупсик вначале кривлялся, ломался, но уступил просьбам общественности. Гриша ревниво заметил, как похотливо косился свершитель великого нравственного подвига на Танечку, и тут же возненавидел пупсика всей душой. Таких ботаников он в школе окунал головой в унитаз – были же чудесные времена! И ведь не ценил.

– Я приказал поставить свою кровать в барак крепостных, – начал хвастаться пупсик. – Вначале я хотел отделить свое спальное место перегородкой, ибо в бараке стоял ужасный смрад, но передумал. Мне необходимо было глубже понять этих людей, слиться с ними, а перегородка лишь помешала бы мне. И в первую же ночь я понял, что поступил мудро. Вы тут изволили сказать, что крепостные не способны мыслить творчески, что они просто животные, но вот вам пример, доказывающий обратное. Итак, я заснул, но спалось мне плохо. В бараке ужасно воняло, было жарко, душно, холопы храпели. Далеко за полночь я задремал, но вскоре был разбужен кошмарным грохотом. В страхе я вскочил со своего ложа, полагая, что рушится потолок, или же еще хуже – разверзается земная твердь под моими ногами. Я не мог обнаружить источник шума, как вдруг грохот повторился. Тут я понял, что это было. Это ближайший ко мне холоп изволил пустить ветры. Изнемогая от порожденного его задом смрада, я зажал пальцами нос, и хотел было броситься вон из барака, но тут этот холоп повернулся ко мне, и сказал фразу, потрясшую меня до глубины души. Он сказал: ночью жопа барыня. После чего прогремел в третий раз.

Слова крепостного потрясли меня настолько, что я забыл и о смраде, и о духоте. Я лег обратно в кровать и стал думать. Слова холопа были и логичны и остроумны, в них присутствовала великая мудрость, та самая народная мудрость, о которой принято говорить, но мало кто понимает, о чем идет речь. Я словно бы прикоснулся к древнему и могучему кладезю мудрости, что веками накапливался русским народом, множился от поколения к поколению, рос и развивался. И как же мы не замечали его прежде? Ведь он всегда был у нас перед глазами.

Взволнованный своим открытием, я встал с постели и разбудил холопа. Мне хотелось вновь прильнуть к источнику народной мудрости, хотелось черпать из этого источника. Я попросил холопа сказать еще что-нибудь, но он не проронил ни слова, только долго и пристально смотрел на меня, словно оценивая – достоин ли я. Затем он опять упал на солому и захрапел, а я вернулся на кровать. Я понял, что холопы все еще не доверяют мне, считают чужаком, пришельцем из другого мира, из мира господ. Следовало набраться терпения.

Пупсик замолчал, переводя дыхание. Танечка, взирая на него восторженным взглядом, прошептала:

– Какой вы храбрый. Я бы умерла со страха, если бы мне довелось провести ночь в холопском бараке.

– Все холопы вшивые, по ним блохи скачут, – заметила овечка Катрин. – Это ужасно. Разве можно доводить себя до такого состояния? Я согласна, что жестокое обращение с крепостными недопустимо, и мне всегда больно видеть, как кого-нибудь из них наказывают оглоблей, но их нечистоплотность вызывает во мне отвращение. Особенно это касается женщин. Разве женщины могут выглядеть так, как выглядят они? И благоухать так, как они?

– У нас в имении холопов при каждом дождике моют, – похвасталась брюнетка. – Как дождик, так их раздеться заставляют, и себя ладошками тереть. Дождики, правда, редко бывают. Зато зимой они каждый день моются – снегом. Говорят, снежные ванны очень полезны, они бодрят и укрепляют здоровье.

– В тех условиях, в которых они живут, трудно выглядеть достойно, – заметил пупсик.

– В любых условиях женщина должна выглядеть достойно, – возразила Катрин. – Конечно, никто от них не требует заграничных нарядов и дорогой косметики, но можно же хотя бы брови угольком подрисовать, щеки подрумянить свеклой. Мне бабушка рассказывала, что так в старину делали. Это ведь не трудно. А они даже не умываются, даже зубы не чистят. Это дикость.

Гриша стоял, слушал, и криво улыбался. Очень ему хотелось посмотреть на овечку Катрин, окажись она в холопской шкуре. Как бы она подрисовывала брови угольком и терла щеки свеклой. И было бы ей до красоты, когда с утра по спине дубиной, в обед кнутом по заднице, на ужин кулаком в ухо, а между этими ласками адский труд – тупой, однообразный и никому не нужный. И в качестве приятного дополнения – помои вместо еды. При таком раскладе не то что брови угольком подрисовывать, жить не захочется.

– Нечистоплотность у крепостных в крови, – сказал прыщавый.

– Неправда, – возразила Танечка. – Вот моя горничная, – она указал на стоящую подле нее Матрену, – очень чистоплотная, всегда за собой следит. Никогда я не замечала от нее неприятного запаха, никогда не видела ее грязной.

– Да, но стоит вернуть ее обратно в барак, и через неделю ваша горничная превратится в ту нечистоплотную свинью, каковой и является по своей сути, – пожал плечами прыщавый. – Я даже думаю, что ей вся эта чистота вовсе неприятна, и даже в тягость, и она только и мечтает о том, как бы вываляться в грязи и источать смрад.

«Повстречать бы тебя, пидора, в темном переулке, – возмечтал про себя Гриша, волком глядя на офицера. – Как дал бы по морде – все прыщи бы осыпались».

– Матрена, подойди, – попросила Танечка.

Горничная торопливо подбежала к хозяйке, и застыла рядом с ней, ожидая дальнейших указаний.

– Матрена, тебе нравится быть чистой, или ты больше грязной быть любишь? – спросила Танечка.

Кажется, таких трудных вопросов Матрене сроду не задавали. Она сильно растерялась, и, боясь поднять глаза на знатных господ, чуть слышно пролепетала:

– Как вам будет угодно.

– Да нет, Матрена, я тебя спрашиваю – что тебе больше нравится, – громко и с нажимом сказал Танечка. – Ты сама должна ответить. Нравится тебе каждый день мыться, или не нравится?

– Как прикажете, – робко прошептала Матрена.

– Ну, что я говорил! – обрадовался прыщавый. – У них даже своего мнения нет, да и быть не может.

Но Танечка не сдавалась.

– Матрена, – сказал она ласково, – если ты мне сейчас не ответишь, я тебя прикажу прямо сейчас насмерть насечь. Отвечай – если бы тебе было позволено решать за себя, ты бы стала мыться каждый день, или бы вовсе не мылась?

Гришины глаза забегали – он оценивал обстановку. На Матрену и Тита он не рассчитывал, так что приходилось надеяться только на себя. Все надзиратели собрались у машин, до них довольно далеко, вокруг только холопы, но те пассивны и забиты, они господ защищать не кинутся. Так что если резко рвануть, схватить со стола нож и приставить его к горлу Танечки, можно диктовать свои условия. На миллион долларов и самолет до Америки рассчитывать глупо, но, по крайней мере, они сумеют сбежать. А дальше будь что будет. Слишком далеко в будущее Гриша никогда не заглядывал, но одно он решил твердо – засечь Матрену до смерти он не позволит.

Как Гриша и рассчитывал, даже под угрозой смерти Матрена не сумела подумать своей головой. Точнее – не смела. Ей с рождения внушали, что она тварь бессловесная, назначение которой одно – исполнять чужую волю, а свою иметь вовсе не положено. И внушали не абы чем, а кнутом, кулаком и дубиной. Это был метод воспитания кнута и кнута. Пряник же обещали только после смерти, в качестве компенсации за несладкую жизнь на грешной земле.