Братьев своих ищи…

/ я так хочу домой /

Бааль Сулам (рав Юда Ашлаг) – величайший каббалист жил в Польше, был уважаем, любим, но однажды вернулся домой и сказал жене: «Собирайся, мы едем в Эрэц Исраэль. Со мной поедут мои ученики и все, кто мне верит. Здесь нельзя оставаться никому».

Это был 1922 год, еще ничто не предвещало беды, но Бааль Сулам уже чувствовал ее.

Они только выбрались из нищеты, Ривка, его жена, была беременна. Другая бы возразила, устроила скандал, а эта ответила, что постарается распродать все быстро, и готова ехать.

Дальше было вот что: отказались с ним ехать его ученики, кроме одного – Хаима, не поверили ему те, кто прежде верил, «прокляла» его еврейская община Варшавы за то, что сбивает евреев с праведного пути.

Так он и уехал, всеми гонимый.

Он, его жена, Ривка, на восьмом месяце беременности, сын Барух и ученик Хаим.

Плыли они на корабле к родине.

Старая посудина с громким названием «Победитель» раскачивалась на волнах. Палуба была забита людьми.

Все они держали свой путь в Эрец Исраэль.

Здесь в тесноте примостились семья Ашлагов и Хаим.

На ночном небе качались звезды.

Рав Ашлаг лежал и, не отрываясь, смотрел на них.

Вдруг рука Ривки коснулась его.

– Начинается, – испуганно шепнула Ривка.

Рав Ашлаг тут же разбудил Баруха и Хаима.

– Быстро ищите врача или фельдшера!.. – скомандовал он.

Барух рванулся к капитанской рубке.

Хаим – на нижние палубы.

Ривка страдальчески смотрела на мужа и тихо стонала.

Рав Ашлаг обнял ее, прижал к себе и как никогда нежно сказал:

– Я с тобой.

Почти одновременно подбежали Хаим и Барух.

– Никого! – сказал Барух.

– Здесь нет ни врача, ни фельдшера, – подтвердил Хаим. – Что будем делать?

Ривка вдруг отшатнулась от мужа и посмотрела вниз.

– Пусть все уйдут, Юда! – пролепетала она. – Пусть они уйдут!

– А ну-ка, помогите мне! – скомандовал рав Ашлаг.

Полетели на палубу вещи из мешка Хаима. Потрошились мешки Ашлагов. Быстро строилась на палубе палатка из платков, простыней, юбок, рубах и брюк.

Рав Ашлаг и Ривка оказались внутри палатки, Хаим и Барух – снаружи.

Рав Ашлаг выглянул:

– Горячей воды, быстро! – приказал он.

Барух побежал за водой.

– Но как же?! Вы ведь никогда… – начал было Хаим.

– Принимать жизнь – не так сложно, – спокойно сказал рав Ашлаг. – Жить – вот где требуется большое умение…

Ривка тихо стонала в палатке.

Барух подбежал с ведром горячей воды.

Рав Ашлаг закатал рукава рубахи…

– Скоро у нас родится дочь, – сказал он и скрылся внутри.

Он увидел бледное лицо Ривки, ее большие испуганные глаза.

Крупные капли пота высыпали у нее на лбу.

Рав Ашлаг нежно вытер ее лицо полотенцем.

– Зажми платок зубами, – сказал он, – сильнее!

Она зажала платок, закрыла глаза…

Волны разбивались о борт «Победителя», и он трещал от каждого удара.

Полная луна висела над морем.

Ребенок закричал ровно в полночь.

Ривка плакала от боли и счастья…

– Ну, здравствуй, Бат-Шева! – сказал рав Ашлаг и показал девочку Ривке.

– Бат-Шева, – тихо и нежно произнесла Ривка и обессиленно закрыла глаза.

Прошло несколько дней.

Качался корабль на волнах.

Качалась самодельная люлька, привязанная к мачте.

Под люлькой дремала Ривка.

Чуть в стороне сидели рав Ашлаг, Хаим и Барух.

Шел ежедневный урок. Его никто не отменял ни в каких ситуациях.

– Исраэль происходит от слова Исра – прямо, Эль – к Творцу, – объяснял рав Ашлаг. – Страна Исраэль – это страна, в которой живут только те, кто хочет встретиться с Творцом.

– А кто не хочет? – спросил Барух.

– Тот не может там жить, – ответил рав Ашлаг.

– Но ведь там же живет много разных людей, – возразил Барух.

– Нет, они не живут там.

– Ну как же, ведь есть там множество людей…

– Барух, два разных человека идут по одной и той же улице. – Рав Ашлаг начинает терпеливо объяснять. На это у него есть терпение. – Для одного это действительно улица – камни, мостовая, грязная лужа, нищий у порога дома, а для другого – это дорога, которая вот-вот выведет его к Творцу. Ну, как ты думаешь, они идут по одной и той же улице или нет?..

– Нет, – ответил Барух. – Для того, кто идет к Творцу, – это самая красивая и самая светлая улица в мире.

– Так и вся эта страна, – сказал рав Ашлаг. – Она очень красивая, очень светлая, цветущая, изобильная… Эрец Исраэль – желание быть рядом с Творцом, страна внутри нас.

Ривка открыла глаза. Она смотрела на мужа и улыбалась.

Она никогда не видела его таким спокойным, терпеливым, родным.

– И во мне есть – Эрец Исраэль? – с надеждой спросил Барух.

– Внутри каждого человека есть Эрец Исраэль, – ответил рав Ашлаг.

– Получается, что эта страна для всех?

– Для всех.

– Всех-всех людей?

– Всех-всех людей.

– И не только евреев?

– Евреев и не евреев, черных и белых – для всех.

– Значит, когда-нибудь весь мир будет Эрец Исраэль?

– Верно. Каждый, кто захочет встретиться с Творцом, станет жителем этой страны.

– А зачем же мы тогда едем в Палестину, если Эрец Исраэль внутри человека?

– Потому что мы торопимся. Мы не можем ждать, мы такие, мы меченые Творцом, Барух, и ничего ты с этим не сделаешь. Мы хотим найти духовный Эрец Исраэль, живя в этой точке на карте под названием Эрец Исраэль. Это даст нам дополнительные силы, даст! Барух встал.

– Отец, – сказал он, – я хочу быстрее попасть в Эрец Исраэль.

Наутро, на горизонте появилась земля. Корабль сбавил ход.

Пассажиры стояли у борта, возбужденно вытянувшись навстречу родине.

Ривка сжимала руку мужа. Она чувствовала его напряжение.

Начинался новый, самый важный период их жизни.

И не только их. Всего мира.

/ разорванный альбом /

Мне было 26 лет. А я уже работал старшим диспетчером Ижорского завода.

Помню, как впервые попал в диспетчерскую.

Это был шок.

Представьте себе: передо мной пульт, на нем – 120 горящих кнопок, за каждой кнопкой – цех, а в цехе – лихой диспетчер. Есть диспетчеры, для которых я – Семен Матвеевич, для других – Сеня, для третьих – «товарищ старший диспетчер». Ведь без меня цех премию не получит.

Вся готовая продукция должна быть отгружена из цехов до 18:00. Задача диспетчера – сделать это и доложить. Но чтобы выполнить ее, надо, по меньшей мере, иметь эту продукцию.

И даже если она готова, надо чтобы грузчики не запили прежде, чем погрузили ее. А это дело почти невозможное.

Вот и крутятся несчастные диспетчеры между мной и грузчиками. Это мое дежурство выпало на конец месяца. К вечеру я уже кипел. Не будь рядом Анастасии Ивановны (точно не помню, как ее звали, – пусть будет так), я бы не выдержал.

Анастасия Ивановна работала у меня вторым диспетчером.

Ее боялись все без исключения.

Если ей кто-то что-то обещал и не выполнял, этот человек мог больше не звонить и не появляться. Никогда. Он для нее просто уже не существовал.

Цветы и конфеты она выбрасывала в окно.

Более дорогие подарки могли разбиться на голове этого человека, поэтому знали, что ничего тяжелого ей дарить нельзя.

Но, с другой стороны, если уж она что-то пообещала, то можно быть спокойным, – будет сделано точно в срок.

Ну, так вот, ей было где-то под 65. Тогда она мне казалась старушкой, уже давно на пенсии, на которую она и не думала уходить, всегда причесанная, деловитая, молодящаяся.

…В ту смену мы с ней на пару «рвали и метали».

К середине ночи отпустило… Почти всю продукцию умудрились сдать, вывезти за территорию завода. Уже оставались только редкие звонки.

Выхожу покурить (тогда за 12 часов я выкуривал по полторы пачки устьманской «Примы»).

Покурил, возвращаюсь… Сидит она ко мне спиной и что-то листает. Тихо заглянул ей через плечо, вижу, что листает она альбом фотографий. И там она молоденькая такая, красавица, с открытой улыбкой. Вижу, обнимает ее парень в кепочке, с сигареткой в углу рта, в коричневом пальто с острыми плечами.

Она ему головку положила на плечо… хорошо так… Повеяло на меня временем моих родителей, любил я их снимки перебирать когда-то.

А вот уже другая фотография. Стоят трое, похоже, на Алтае. Двое мужчин держат ее под руки. Она так же лихо им улыбается, а они оба с нее глаз не сводят…

Это я все подглядываю. Она же сама не показывает.

Тут отвлек меня звонок. Отвечаю я…

И вдруг слышу какой-то звук, знакомый, резкий. Оборачиваюсь и вижу… она рвет фотографии.

Со спины ее вижу… Резкое движение рукой – раз. И все!

Встаю, делаю к ней шаг… И в это же время вижу, как выхватывает фотографию, где она с молодым парнем этим… И – напополам. Прямо по себе и по парню этому рвет. По улыбке своей, по его взгляду. Потом, раз – раз!.. еще напополам рвет… на четыре части. Пока думаю, что сказать, рвет она и другой снимок, тот, что с ребятами, в нее влюбленными.

Раз!.. И уже никто на нее не смотрит.

Летят обрывки вниз, в корзину.

И вот уже другая фотография, где она – маленькая девочка с косичками, а за ней папа и мама. Тридцатые годы… Удивительно красивые люди. Но, раз! – и нету их.

И тут я не выдерживаю.

– Анастасия Ивановна, – говорю.

Она даже не реагирует.

Я знаю, остановить ее невозможно… Но все-таки пытаюсь.

– Что Вы делаете?

– Не твое дело, – отвечает, не оборачивается.

– Анастасия Ивановна, Вы что?! Это же Ваша жизнь…

Рвет. Молча рвет.

Еще одна фотография, великолепная, свадебная, летит в корзину, забитую обрывками фотобумаги.

И тут я делаю шаг к ней и пытаюсь остановить. Беру ее за руку…

А она руку отдергивает и бросает на меня такой взгляд… Взгляд, от которого холодели все начальники смен. Да и не только они.

– Ты что? – говорит.

– А Вы что? Ну, понимаю, настроение, понимаю, сердитесь, может быть… Но это ведь Ваша жизнь…

Она так молча на меня смотрит, глаза прищурены, губы сжаты.

Спасло меня, что был я ее любимчиком, самым молодым диспетчером.

– А зачем мне они? – спрашивает.

– Как зачем?! – говорю, – Анастасия Ивановна… Ну, не Вам, так Вашим детям.

– У меня нет детей.

– Родственникам…

– И родственников.

– Ну, друзьям…

– И друзей.

Тут я не знаю, что ответить.

– Такого быть не может, – говорю, – чтобы никого не было.

– Никого нет.

– Умерли? – спрашиваю тихо.

– И не было, – добавляет.

– Ну, я же видел, – говорю и киваю на корзину, полную обрывок фотографий. – Вы же с кем-то там сняты.

– С мужьями своими.

– А где они?

– Нет их.

– Ушли?

– От меня никто не уходил, я от всех уходила.

Тут мне сказать нечего… Это-то я понимаю.

А она уже сама продолжает:

– Вот эти, – кивает на корзину, – двое… С одним на Алтае вместе строили дорогу, влюбились. Он молил меня с ним уехать к его матери на Украину. А мне было хорошо на Алтае. Держала его там и не видела, что тоскует, начал он пить. Я сказала ему, что не терплю пьяных рядом с собой. Сказала раз, два… – не понял. Тогда я взяла вещички и – фьюить… Как и не было ничего. Он и так, и сяк он за мной. Ночью воет под окнами, а я девчонкам говорю: «Окна закройте!» Он ко мне на работу, а я ему: «Иван Алексеич, у нас с вами все кончено».

Он спился совсем…

Потом, слышала, уехал к своей маме на Украину и пропал из моей жизни.

Второй, Митя, был инженером у нас на автобазе. Я уже диспетчером работала. Очень хотел детей. А я – нет. Мне все время казалось, что еще столько жизни впереди, и все тянула, пока не залетела. Он был счастлив! А для меня – траур. Он меня на коленях умолял оставить ребенка. Говорил, что сам его и кормить будет, и ходить за ним. А я жила, как хотела. Не говорила ему ничего, пошла и сделала аборт… Ну, кто тогда аборты делал на Алтае?! В общем, не получилось чисто… Вырезали мне все женское тогда.

Помню, как пришла домой, сказала ему прямо, не тянула – пусть сразу знает. А он смотрит на меня, как ребенок, и говорит: «Настя… Настенька…», – растерянный весь. А я ему еще добавляю, что не будет у меня больше детей… Никогда.

Убила его, в общем…

Помню его той ночью. Проснулась я часа в три. И вижу, сидит он на стульчике – скорчился, как жучок… Сидит с закрытыми глазами и мокрые салфетки на столе.

В общем, поняла я, что и с ним не будет мне счастья. И от него ушла. Не то, чтобы было мне больно, не то, чтобы трагедия какая-то – нет. Даже легче стало. Проще. Не будет детей и не надо.

Кто меня полюбит, тот полюбит меня, а не будущих детей.

Было еще два мужа. Я не церемонилась, рвала спокойно.

Жила, как жила… На работе уважали. Дома – сама себе хозяйка: хочу – телевизор смотрю, хочу – вино пью, хочу – живу, с кем хочу. Так и осталась… одна. На всем свете. Никому не нужная. Да и мне никто не нужен.

Тут Анастасия Ивановна посмотрела на меня как-то по-другому.

И сказала вдруг тихо, даже душевно: «Ну и кому нужны будут эти фотографии, когда я умру…»

Никогда не видел я ее такой, никогда.

А она кивнула головой, вытащила еще пачку снимков и начала рвать.

С каждой порванной фотографией во мне что-то рвалось тоже… Отдавалось болью, будто это мои родители «летят в корзину».

Я вдруг сказал: «Анастасия Ивановна, а дайте мне их!» Остановилась…

– Не могу, когда вот так рвут.

Тогда она посмотрела на меня очень пристально. И говорит: – Вот, второй у меня такой же был, с тонкой кишкой. Чуть что – в слезы… Не нужны тебе эти снимки. Зачем тебе моя жизнь… Никому она не пример… Вчера сидела, смотрела «Огонек» по телевизору и вдруг подумала, что вот так и жила, как последняя сучка… Никому никакого счастья не принесла… только горе.

Ничем себя не обременяла. Чуть что – прощай! И вот сижу одна, ни родных, ни друзей. Одна… И это мой жизненный итог?!

А потом думаю: если никому от меня тепла не было… Почему же мне что-то должно быть? Если никого не согрела, никому не помогла, так и умру… одна. Ну, а если так, то не хочу никаких следов оставлять. Пусть будет так, будто и не было меня вообще.

Я почувствовал, что мне надо срочно что-то сказать. И сказал: – Вы мне очень помогаете, – сказал я ей. – Почему говорите, что никому не помогли. Мне Вы очень помогаете! Я Вас очень уважаю, Анастасия Ивановна. Когда Вы со мной в смене, мне так спокойно… – Ты молодой совсем, – говорит, – птенец. Я ведь никого не замечаю, ну, ты, ну, Серега… – это она о нашем начальнике говорила, о Сергее Романовиче Бекеневе. – И то, потому что вы мои начальники. А других я в упор не вижу. Видно, отшибло у меня что-то в детстве. Дали мне только себя видеть. Вот так и профукала жизнь всю… Увидел я, как взгляд ее ушел куда-то далеко, за окно.

– Нечего меня жалеть, – сказала она очень ясно. – Я ведь никого не жалела.

Повернулась, давая понять, что разговор окончен, и дорвала весь свой альбом.

Вот так, на моих глазах, и ушла целая жизнь. Будто ее и не было.

Потом я долго думал о ее словах. Как она сказала: «Никому не шла на помощь… никого не согрела… Вот так и умру…»

Я думал, неужели нужно жизнь положить, чтобы понять, что нельзя человеку одному. Что не может человек никого не любить. Ни о ком не заботиться. Не может он жить для себя и быть счастливым, ну, не может!..

* * *

Я уехал в Израиль в 90-м, она еще была жива…

Приехал в 95-м в свой город, чтобы похоронить папу. Пришел на родной завод, встретился с Сергеем Романовичем Бекеневым. Он-то мне и сказал, что Анастасия Ивановна умерла. Похоронили ее на Колпинском кладбище, от коллектива возложили венок. И были только наши…

И еще один человек приехал, пожилой, седой, сказал, что он ее бывший муж.

– Он плакал? – спросил я.

– Нет, – ответил Бекенев. – Постоял… покурил и уехал. Даже на поминки не остался.

/ война со змеем /

Мне 21 год, я молодой специалист. Распределен на Ижорский завод – гигант тяжелой индустрии, флагман, 30 тысяч работников, 120 цехов.

Как я волновался перед первым рабочим днем!

Сестра выгладила мне одежду (я тогда жил у нее), начистила ботинки, галстук я решил не надевать, завернула с собой пару бутербродов и сказала:

– Как себя поставишь в первый день, так все и будет.

Перед зеркалом я отрепетировал вступительную речь и уже видел себя, как говорю с рабочими – чуть свысока, но в то же время по-братски, – это любят. Потом прохожу по участку, знакомлюсь, демократично жму руку каждому, потом показываю, конечно, что я специалист, разбираю с ними чертежи. Ну, и пошло-поехало… С этими мыслями я, молодой мастер, появился в 4-м цехе Ижорского завода вечером, во вторую смену.

Мне было оставлено задание, что надо сделать за смену, я его внимательно просмотрел и спустился на участок.

Станки молчали. Вот-вот должна была начаться смена. Это был день получки.

Десять минут проходит – на участке никого. Двадцать минут – никого. Полчаса! Никого!.. Станки молчат. Тишина гробовая.

Я уж, грешным делом, подумал, может, время перепутал или цех…

Вдруг вижу в конце пролета, на улице, между ящиками, сверкнул огонек. Осторожно иду туда. И что же?..

Стоит человек двадцать работяг, перед ними на ящиках – штук двадцать портвейна, и так вот, в тишине, употребляют.

И вдруг они все, как по команде, поворачивают ко мне головы и смотрят на меня, и молчат. Ни улыбки, ни привета, глаза недобрые. Чувствую – помешал.

Через полминуты произношу заученную дома фразу:

– Здравствуйте, я новый мастер цеха, давайте будем знакомиться…

В ответ молчание.

Ну, я тогда говорю не заученное заранее, а очень жалобно, как-то само собой вышло: «Ребята, мне много задания оставили, может быть, пойдем в цех, это мой первый день…»

Молчат! Неприветливо смотрят. И пауза затягивается.

Я не знаю, что делать, но отступать некуда.

И глазами нахожу того, кто как-то иначе, чем все другие, на меня смотрит. И уже только ему начинаю объяснять: «Я вас очень прошу, ну, давайте пойдем, я вас очень прошу, ну очень».

Это все выглядит жалко. Я прямо весь вытягиваюсь навстречу, только бы услышал.

Пауза… Но, похоже, он меня слышит. Потом медленно оглядывает всех и говорит: «Ну, ладно, пошли…»

И первым трогается с места…

Они действительно идут за ним. Действительно начинают работать. А я стою за спиной этого рабочего, боюсь от него отойти даже на шаг, он для меня сейчас, как мать и отец, – и безопасность, и тепло – все! Благодарю его, извиняюсь, а он кивает, немногословен, присматривается.

…И только через пару недель он начинает со мной разговаривать, и рабочие тоже. После проверки, которая мне устраивается.

Проверяют, что я знаю, – оказывается, что мало. Что я за человек, – оказывается, что подходящий. И смогу ли быть с ними на равных, – оказывается, что смогу.

Вот так начинается мой трудовой путь. С осознания, что единственное над чем стоит трудиться – это искать связи, простой человеческой связи, а потом уже все образуется, развяжется, раскроется и заиграет новыми гранями. Только надо не скупиться на добро, оно в дефиците, и еще в каком. Это я понял тогда, на заводе, а уже через много лет пришло и новое знание, почему так важна эта связь.

Потому что мы разорваны. Потому что живет в нас, в каждом, наше эго. Оно похоже на змея, до поры, до времени не показывает голову, не шипит, не шевелится, ждет своего часа, и вдруг, когда уже кажется нам, что мы такие дружные, пушистые, что водой нас не разлить, вот тогда и приходит «час змея», когда он высовывает голову и жалит, жалит! Да так, что брат идет на брата, сын на отца, народ на народ, а ведь мгновение назад были самыми близкими… И тут два выхода есть у человека: или идти за змеем – ненавидеть, мстить и убивать, или строить мостики связи. Над ним, над змеем, вопреки ему, потому что он гад!

Понятно, что трудно, невозможно, что нет сил, столько уже друг о друге наговорено, столько грязи вылито, столько разборок, недомолвок, предательств, но выход из этого только один – к связи. Над всей этой помойкой.

А если уж война, то не друг с другом, а со змеем. И не на жизнь, а на смерть. До полной связи между нами.

Закончил писать, перечитал, понял, что погорячился. Начал мирно, с завода и ностальгии, и вдруг – эго, змей, война… Но оставлю, а вдруг вам пригодится.

/ однажды во время войны /

Я приехал в Израиль в 1990 году.

Уже через несколько дней всплыло множество вопросов типа: – Почему я здесь, среди этих, не похожих на евреев – галдящих, кричащих, размахивающих руками евреев из Марокко, Ирака, Йемена?

– Что общего у меня с ними, которые не едят фаршированную рыбу, не говорят на русском языке?

– Почему, черт возьми, я здесь в то время, когда в России проходят премьеры трех моих фильмов?

– Там без меня мне вручают мои награды, без меня печатают мои рассказы, там праздник жизни проходит без меня. Почему?!!

Под знаком этих вопросов я встретил новый 1991 год.

А через полмесяца, 17 января, началась война в Персидском заливе. Она только добавила тоски.

Для тех, кто не знает, что это такое, скажу – с 17 января начали прилетать к нам ракеты от Саддама Хусейна.

Причем дальность у них была достаточная.

И возможность того, что они прилетят с химическими боеголовками, тоже была реальная.

Поэтому всем выдали противогазы. Велели изолировать одну из комнат, то есть наглухо ее законопатить. И сидеть в ней до отбоя. Вот так и сидели мы в убежище, в противогазах. Я смотрел на жену свою Нину, на сына Илюшу и думал: «Вот, привез их на войну. Молодец».

Они не жаловались, только, как попугайчики на жердочке, сидели и смотрели на меня сквозь очки противогазов, что еще больше прибавляло тоски. И я все думал и думал.

В перерывах между бомбежками постоянно звонили родители и друзья из той жизни, волновались, конечно. И подливали масла в огонь. Говорили, что грустят, ждут, надеются, что одумаюсь и вернусь.

Там, по вечерним улицам Москвы, шли люди на просмотр моего фильма, под их рукоплескания выходили на сцену мои друзья. Там мои родители кусали локти, что отпустили нас на войну. Да, здесь была война. С ракетами, сиренами и вопросом о смысле жизни. И помню, в какой-то момент я надломился. Я решил – возвращаемся. Заканчивается вся эта заваруха – и возвращаемся. И вот, идем мы как-то с женой и сыном по улице Ашдода (мы там жили в то время), и вдруг сирена.

Обнаруживаем, что забыли противогазы дома.

Люди начинают бежать, мы тоже.

Сирена сильнее, мы быстрее бежим.

Сирена нарастает, и паника нарастает.

Поворачиваем на какую-то улочку, и вдруг высовывается волосатая рука и загребает нас в подъезд. Не успеваем «очухаться», кто-то проводит нас по коридору, по лестнице вверх, поворот, еще поворот, распахивается дверь, и нас вталкивают в салон квартиры.

Квартира полна людей. Сидит огромная марокканская семья – дети, родители, бабушки, дедушки, тети, дяди.

Комната забита галдящей семьей, не выполняющей правила безопасности – сидят без противогазов практически все и галдят. И вот они разом поворачиваются к нам, на мгновение замолкают, а потом бросаются навстречу… И начинается!

Они говорят с нами на непонятном нам языке.

Они все жестикулируют. Пальцы мелькают перед нашими глазами. Они все трогают нас. А я не люблю, когда меня трогают!

Но вдруг я вижу, у моего Илюши в руках появляется мячик, а потом мишка, а потом барабан какой-то, его окружают дети, что-то щебечут ему, и он улыбается. Вдруг вижу, вокруг моей жены суетятся женщины и укрывают ее плечи какой-то шалью ярко-красной. Обнимают, ведут к столу. Но и меня не оставляют.

Жмут руки, подбадривают…

И, наконец, усаживают, почти насильно…

После стресса на улице, через пару-тройку минут в этом доме все становится простым и понятным.

Вдруг завязывается разговор.

Начинается потрясающий разговор, который я никогда не забуду.

Мы неожиданно начинаем их понимать.

Клянусь вам, в нас входит практически каждое слово, ими сказанное.

Мне уже трясет руку их дедушка, мою жену обнимает их тетушка, на столе появляются разноцветные блюда, они добавляются и добавляются…

И такое тепло разливается вокруг, такое тепло!

Что ты таешь, млеешь и раскрываешься ему навстречу.

И внезапно понимаешь, что не надо никакого языка.

Ты понимаешь, что банальная фраза «сердца говорят» – совсем не банальная, она настоящая, она самая реалистичная на свете! Вдруг понимаешь, что мир разделился на языки только потому, что мы разучились говорить сердцем.

И вот мы сидим и, клянусь вам, говорим сердцем.

Мы кушаем, поем, обнимаемся, и так хочется, чтобы не прекращалась эта бомбежка. Потому что нет выше счастья. Так прошло несколько часов.

Уже давно отзвучала сирена отбоя, а мы все сидели и сидели… Илюша исчез в комнате с детьми, и оттуда слышались их радостные вопли.

Мы сидели в салоне квартиры, пили вкуснейший чай с мятой, ели потрясающие сладости – медовые блинчики…

А потом их дедушка, под девяносто, схватил дарбуку (это такой восточный барабан), а за ним его дети и внуки (дарбук в доме оказалось много)…

И тогда уже пошло-поехало.

При этом, заметьте, никто из соседей не стучал в стены.

В этот день я понял, что останусь здесь навсегда. Что это мой дом.

Что это мой народ. Моя семья.

Такие разные, кричащие, размахивающие руками, они мне близки и дороги, как никто!

Так ушла тоска, растворились вопросы, и выплыло из тумана новое состояние.

Когда-то в глубоком детстве я испытывал что-то похожее, чувствовал, что мне нечего бояться, я в безопасности, вокруг мои родители, и все пропитано их любовью и заботой.

Вот так я себя почувствовал в незнакомом мне доме тогда, во время войны.

И позже я услышал фразу, что народ наш образовался вокруг идеи. Идея эта – идея единства. Идея любви к ближнему.

Я сразу все понял. Сразу согласился с этим.

Во мне не было никакого сопротивления, я не рассуждал, не философствовал, не копался в истории.

Я сразу это принял и даже отметил про себя: «Ну, конечно! Не может быть по-другому!»

Можно было бы закончить историю на этом месте, но у нее есть удивительное продолжение.

Мы еще несколько раз встречались после войны, очень теплые были воспоминания – встречи родных людей.

Но так получилось, что через пару месяцев мы переехали. И как-то так жизнь засосала, потерялись…

И вот – прошло еще 23 года.

Мы с Ниной уже жили на юге Тель-Авива, в маленьком домике с садиком.

Мой сын Илюша к этому времени женился, жил отдельно, одарил нас замечательными внуком и внучкой…

И как раз началась очередная война под названием «Нерушимая скала». И оказалось, что ракеты из Газы долетают до нас преспокойно. И оказалось, что до бомбоубежища бежать минут пять.

Ну, то есть, нет смысла бежать. И мы решили никуда не бегать.

При каждой сирене мы с Ниной прижимались к единственной в нашем доме бетонной стене и так и стояли, обнявшись.

И вот, один из дней – очередная сирена.

Стоим мы, обнявшись.

И вдруг слышим, за окном бегут люди.

Нина открывает дверь и запускает к нам в дом пару израильтян, мужчину и женщину, лет тридцати.

Мы уже иврит знаем, объясняем им, что до бомбоубежища они не добегут, предлагаем отстоять с нами у стеночки.

И так стоим мы у стеночки вчетвером.

Воет сирена, мы стоим и даже разговариваем о том, что все это ерунда, но, конечно, желательно, чтобы бомбоубежище было поближе, но все-таки тут бетонная стена…

Надеемся, что выдержит, да точно выдержит, вон она какая толстая…

И вдруг парень всматривается в меня и спрашивает:

– А вы в 91-м в Ашдоде не жили?

– Жили, – говорю.

– Во время войны?

– Да, во время войны.

– Ой! – вдруг выдыхает моя Нина. – Не может быть!

А он говорит:

– Так это вы?!

Я раскрываю рот и понимаю, что такой сценарий не придумаешь! Нина то смеется, то плачет, – не поймешь.

Парень этот начинает водить руками и кричать, рассказывать и нам, и своей подруге, что он – это та самая марокканская семья, это его родители, тетки и дядьки, бабушки, дедушки, прабабушки, прадедушки и все его родные! Что ему тогда было ровно шесть лет, когда мы все сидели вместе и так не хотели, чтобы эта бомбежка заканчивалась!..

Что это он дал нашему Илюше мячик, а потом дудочку и медвежонка. Что они каждый раз нас вспоминают!

Что есть Бог, есть!

Что говорить, мы начали обниматься, его подруга Дана визжала и разводила руками так же, как и он.

Потом мы накрыли стол, у нас оказалось совсем немного еды, но никого не интересовало, сколько там этой еды.

Потому что мы снова говорили сердцами, хотя уже и знали язык. Мы услышали всю историю наших марокканских спасителей.

Асаф, так звали парня, поведал нам о каждом в подробностях, и нам это было очень интересно.

По ходу выяснилось, что у них с Даной через два месяца свадьба. И мы были тут же на нее приглашены.

А мы, в свою очередь, рассказали им об Илюше. О нашей невестке, о наших потрясающих внуке и внучке.

Нина сразу разложила фотографии, и мы услышали рассказ о том, какой умный у нас внук, и как выговаривает каждое слово внучка… Мы говорили и не заметили, как прошло несколько часов. Опомнились в полночь, договорились, что встретимся сразу после войны.

Через неделю война закончилась, и мы поехали в гости в Ашдод.

Нас еще на въезде в город встретили Асаф и Дана, пересадили к себе в машину и повезли по знакомым улицам в тот самый дом… Я не следил за поворотами, мы все время говорили.

Приехали. Вошли в дом… Они все типовые, старые дома в Ашдоде.

Дверь открылась. Нас ждали.

Перед нами стояла огромная галдящая марокканская семья… Переступили порог. Я сразу обнялся с кем-то.

Нину обняла старушка, потом еще одна.

И вдруг я обратил внимание, что на меня пристально смотрит мужчина моего возраста.

Я его не узнал. И он меня тоже. Я огляделся.

И вдруг понял, что я никого не узнаю.

И они приумолкли, всматривались в нас, они тоже нас не узнавали. Хоть и прошло 23 года, но все-таки я многих помнил, особенно того, кто нас втянул в квартиру.

Мы с Ниной переглянулись.

Она шепнула мне: «Это не они…»

Я ответил: «Сам вижу».

А вслух произнес: «Извините… но мне кажется… мы ошиблись».

В общем, что говорить, не те оказались марокканские евреи.

Но история, вы будете смеяться, оказалась, такой же точно. То есть абсолютно такой же!

Так же точно они затащили к себе испуганную семью во время бомбежки, таким же теплом одарили, так же точно все почувствовали себя одним народом, который так и должен жить. И без всяких войн.

Короче, мы не ушли. Нас усадили за стол.

И снова повторилось это чудо объединения, когда под вкуснейшую еду, под улюлюканье, под бой дарбук и душевный разговор вспоминались те счастливые мгновения войны, которые перевернули нашу жизнь.

А еще через два месяца мы гуляли на свадьбе у Асафа и Даны.