Вначале милый и сердечный дом этот вскоре стал казаться Ите вертепом, и она всеми силами старалась убедить Розу поскорее пристроить ее. С невольной завистью она видела, как исчезли в пасти города три толстые старухи, подростки и все кормилицы, которых она нашла здесь в первый день; даже Цирель была проглочена, а Ита все сидела с новой подругой, словно никому ненужная. В долгие дни этого мучительного сидения, с четвертушкой хлеба в кармане, купленной на деньги от последней вещи, отданной под заклад, измученная ребенком, который как бы мстил ее груди за то, что в ней становилось все меньше молока, она постепенно, урывками, между надеждой до прихода Розы и разочарованием после ее ухода, рассказала Мане свою жизнь.
– Видите, – однажды сказала она ей, – есть люди, которым ни в чем не везет, у которых самое обыкновенное дело идет навыворот, и как они ни хитрят, ни стараются – ничего против своей судьбы не могут сделать. К таким людям принадлежу я. Не везет мне. Возьмите ребенка моего. Он здоров и силен. Но и здесь не повезло и вышло навыворот. Нужно было бы калеку родить, и это было бы хорошо. Молоко у меня отличное, а Цирель раньше меня поступила. Даже то хорошее, что есть у меня, как-то для моей жизни не нужно и мешает.
– Может быть, это так, – задумчиво возразила Маня, – но, я думаю, скверно вам от того, что у вас характер мягкий. Нам, чтобы как-нибудь жить, нужно быть выкованным из железа. Другого спасения нет ведь.
– Я пробовала, Маня, но не выходит, потому что мне не везет, я и должна была родиться со своим характером. Как я замуж вышла, например. Моя мать перебирала людей для меня, поверьте, так же внимательно, как если бы нужно было ей самой выйти замуж. Но для себя она отличного мужа выбрала, а как дошло до меня, то так ошиблась, что испортила навсегда мою жизнь. Я выросла в хорошей, честной и не совсем уж бедной семье. Отец и мать меня любили, жила я, как хозяйская дочь; отец же до последнего вздоха работал, чтобы мы ни в чем не нуждались. Только это время и было хорошим в моей жизни, но и оно не долго продолжалось, так как отец умер, когда мне было четырнадцать лет. Брат как раз ушел в тот год в солдаты, и мы с матерью одни остались. Плохо нам было ужасно, но мать ни за что не хотела тронуть мое приданое. Так мы мучились, пока мне не стало восемнадцать лет. Тогда я и вышла замуж. Теперь я думаю, почему я вышла за него? Ведь я не хотела, и сердце у меня удерживало. Но не могла я из жалости против матери пойти. Согласилась я и пропала, в тот же день пропала, как только я его увидела. После свадьбы сейчас же оказалось, что мой муж не был холостым: жена его была жива, но убежала от него, оставив ему четверых детей. Как я это выжила тогда? А триста рублей моих были уже в его руках. Видите, какая я счастливая, – меланхолически улыбнулась она, – не везет, говорю вам. К счастью, я не забеременела, но развязалась я с ним не легко. Я два года, живя у матери, мучилась, чтобы получить от него развод, и только судом добилась этого.
Ребенок заплакал. Ита встала, чтобы уложить его, и, держа мальчика на руках, согнувшись вдвое, раскачивалась, и лицо у нее было кроткое, как у младенца.
– Какая вы милая, – воскликнула Маня. – Все это очень не хорошо, что вы говорите, и совсем не так нужно было поступить, но, когда я слушаю и смотрю на вас, мне начинает казаться, что вы правы.
– Нельзя знать, кто прав, – ответила Ита, усаживаясь, – делаешь так, как можешь, а не как хочешь. Хорошо только тому, кому везет.
– Как же вы сошлись с Михелем?
Ита не успела ей ответить, так как Роза вернулась, чтобы выбрать партию. Кормилицы, как пчелы, набросились на нее и покрыли так, что ее стало не видно. Роза выбирала, скользя по ним взглядом. Вошла Миндель и прокричала своим страшным голосом: «Я здесь, я здесь, здесь».
– Опять Роза не возьмет меня, – вздохнула Ита, обращаясь к Мане.
– И меня тоже, – ответила она, подавлено пискнув.
Обе вернулись на свое место. К ним присела какая-то кормилица. Она была очень полная, низенькая и когда ходила, то не видно было, как она двигает ногами, и потому казалось, что она катится. Кормилицы прозвали ее Любочкой за сильную любовь к своему милому.
– Вы еще не поступили на место? – с удивлением обратилась Любочка к Ите. Голос у нее был сладенький до приторности. – Ах, какой у вас красивый ребенок! Куколка! – замедоточила она, осторожно ущипнув его в щечку.
– Спасибо, – ответила польщенная Ита, – но и ваш ребенок тоже очень миленький. Правда, Маня?
– Что вы! – с искусственным ужасом воскликнула Любочка. – Вы смеетесь надо мною. Мой миленький? Ведь он похож на мертвого котенка. Ведь я толстая, правда? А он, как обезьянка. Вы на жир мой не смотрите, это только для глаза красиво. Мне для ремесла большая грудь нужна, но даже у девушек она больше моей. Жир ее съел.
Ита видела, что она к чему-то клонит, около чего-то вертится, но, не зная здешних нравов, тщетно пыталась догадаться, в чем дело.
– Какую грудь вы показываете? – вдруг спросила Любочка. – Хотите, я вам дам совет? Показывайте всегда левую – она у всех людей больше правой. Этого никто не знает, а я знаю. Я опытная, я уже четвертый раз иду за кормилицу и все тонкости понимаю. Но знаете, что мне мешает скоро поступить на место? Грудь. Все хорошо, пока я не показываю ее. Только дошло до этого и пропало все. Хоть бы ребенок у меня был толстый, но и этого нет. Но зато, когда меня принимают, я так присасываюсь к месту, что сотня человек не оторвали бы меня от него. Я умею нравиться хозяйкам, и они плачут, когда расстаются со мной, вот какая я ловкая.
Роза уже выделила партию и уходила. Миндель приблизилась к ним, предлагая свои услуги.
– Знаете, о чем я хочу вас попросить, – сказала, наконец Любочка, – одолжите мне своего ребенка. Сделайте доброе дело. Я возьму его, чтобы только показать. Тогда даже грудь не имеет значения. Вечером я вам возвращу вашего мальчика. Сделайте доброе дело, у меня дома трое детей и они живут только тем, что я служу, муж мой ведь не зарабатывает.
Ита хорошо поняла, что скрывалось за последними словами, но чувствовала себя в большом затруднении. Ей очень хотелось помочь бедной женщине, которая начинала ей нравиться, несмотря на ее ужимки и чересчур сладкий голос. Она бросила взгляд на Маню, чтобы посоветоваться, как вдруг помощь появилась с неожиданной стороны. Миндель, услышав просьбу Любочки, проворно приблизилась и крикнула:
– Эта женщина не даст своего ребенка. Иди сюда, толстая дура, нашла у кого просить. Пойдем и поговорим.
Любочка не дала себя долго уговаривать и пошла со старухой. Тогда Маня еще раз спросила:
– Как же вы все-таки сошлись с Михелем?
– Это довольно длинная история, но я вам вкратце расскажу ее. Когда я, наконец, получила развод, то в своем городе уже не могла оставаться и приехала сюда. Здесь у меня была дальняя родственница по матери, не бедная, и я стала у нее служить. Чрез два года у меня уже было скопленных сто двадцать рублей, и я чувствовала себя опять на ногах. Как-то раз я у единственной подруги моей, – она умерла недавно от родов, – познакомилась с молодым человеком. Это был Михель. Он мне понравился, и вскоре я его полюбила. Так он хорошо держался со мной, что не могла не полюбить. Возлюбленный подруги моей уверял что Михель работает на фабрике и зарабатывает по тридцать рублей в месяц, и я почему-то поверила, что это правда. Так что, когда Михель предложил мне выйти за него, мне показалось, что я, наконец, нашла свое счастье. Свадьбу он отложил на полгода, когда ему должны были прибавить жалованье. Я, конечно, согласилась и совсем предалась ему. Месяца через два я получила первый удар. Хозяин фабрики обанкротился, и Михель остался без работы. Была ли тут правда какая-нибудь, я и теперь не знаю. Тогда он задумал открыть собственное дело и так убедил меня, что я сейчас же отдала ему сто рублей. Он сделался еще ласковее, и у меня совсем закружилась голова. Через месяц я уже была беременна, а от денег моих не осталось ни копейки. Я очутилась совершенно в его руках. Узнав, что я беременна и без денег, он перестал стесняться со мной и вначале ругал, а потом и бить начал за каждое мое слово, которое ему не нравилось. О свадьбе я не смела напоминать и так его еще любила, что все прощала ему, и дрожала только, чтобы он меня не выгнал. Службу мне пришлось бросить, и так без денег, замученная им, я родила. Теперь я его уже умоляю, чтобы он бросил меня, но он не хочет и тянет с меня все, что может. Уже полгода, как я знаю, что он шулер, и что всю жизнь прожил тем, что заманивал девушек и заставлял их работать на себя. Вы его не видели злым, так как он все еще где-то достает денег. Но я ужасно боюсь его. Когда он рассердится, то может меня убить. Если бы вы видели мое тело, то испугались бы, так оно черно от синяков.
– Я бы его ночью зарезала! – прорвалась, наконец, Маня, волнуясь. – Такой подлец! Не понимаю, как вы терпите от такого человека.
– Этого объяснить нельзя, – нужно самому испытать. Хуже этих людей ничего быть не может. Вот увидите, что сегодня будет, если он узнает, что я еще не пристроилась. Он все время собирается на меня. Я дрожу идти домой. Хорошо еще, что вы со мной, хоть ребенка обережете. Недели две тому назад он чуть его не убил.
– Вот разбойник! – возмутилась Маня.
– Бывало и хуже. Да, тяжелая у меня жизнь. Вот поступаю на место, а дрожу, даст ли служить. О деньгах не говорю, – все равно отнимает, но дал бы хоть служить. По крайней мере, моя жизнь не была бы в опасности, и ребенка бы обеспечила.
Их прервал шум. Две кормилицы подрались, и поднялась страшная суматоха. Держа детей на руках и ежеминутно угрожая убить их, они вцепились друг в друга, образовав одну массу, и страшно выли. Маня спросила у кого-то, почему они подрались.
– Из-за любовника, – ответила та, – у обеих один любовник, вот и подрались.
Женщин с большими усилиями, наконец, развели. Они были ужасны со своими растрепанными волосами, с залитыми кровью лицами, которые дышали злобой и дикой ненавистью. Они все еще ругались, и самые гнусные и грязные слова вырывались у них так же свободно, как будто они были мужчинами. Услужливые кормилицы со скрытым злорадством и наслаждением отвели их поочередно к крану, где насильно умыли, хотя они рвались и брыкались, как бешеные. История это оживила всех и послужила прекрасной темой для пересудов на остаток дня. Когда появилась Роза, все уже было в порядке и не оставалось никаких следов от драки. Несколько любительниц с удовольствием рассказывали ей об этом приключении, разукрашивая его и вырывая друг у друга нить и продолжение рассказа. Роза хотела что-то ответить, но случайно заметив Иту, сказала ей:
– Что-то предвидится для тебя. Можешь идти теперь домой, но завтра непременно приходи. На этот раз, думаю, уже не оборвется.
Ита была вне себя от радости. Она посидела еще несколько времени для формы, но уже не могла ни на чем сосредоточиться. Она слышала кругом себя обрывки разговоров, и как маньяк, повторяла чужие фразы по десятку раз, но голова и сердце ее были далеки от этого места. Наконец она не выдержала и встала.
– Вы пойдете ко мне? – обратилась она к Мане. – Видно и сегодня вы ничего не дождетесь. Я куплю что-нибудь, и мы поужинаем вместе. Кажется, дела мои поправляются.
Маня, хотя и хотела отказаться, но посовестилась и сказала, что согласна. Тогда они быстро оделись и, оживленно разговаривая, вышли. После их ухода, Роза приготовила себе чай и, усевшись на кровати и прихлебывая его, с наслаждением еще раз прослушала историю о том, как две женщины крепко подрались из-за одного ничтожного мужчины.
Между тем, Ита и Маня продолжали путь. Какое-то нехорошее чувство сменило оживление Иты, теперь она шла с мрачными мыслями, которых не могла отогнать от себя. Маня заметила, что Ита расстроилась, и молча следовала за ней. Но на полпути от дома она не выдержала того, что и ее угнетало, и невольно произнесла:
– Вот и вы скоро пристроитесь, Ита. Вы не поверите, как я к вам привязалась за эти несколько дней. Что-то такое хорошее напомнило мне наше короткое знакомство. Теперь бы мне хотелось, чтобы то, как мы живем, не проходило, не изменялось, чтобы мы всегда ходили к Розе, были вместе, разговаривали и мечтали. Главное – вместе, потому что одиночество начинает пугать меня, и все у меня болит, когда я остаюсь одна.
– Я к вам тоже привязалась, Маня, – прошептала Ита, – но такие, как мы, не должны надолго привязываться. Нужно разучиться этому, Маня. Привяжешься и только лишней муки наберешься. Забыла ведь я о матери, о брате, а как я их любила. Теперь я легко уже говорю о них, а вначале как я боролась, мучилась, плакала, пока жизнь душу мою не подменила и не научила думать о другом. Теперь я попалась со своим мальчиком, и сердце по старому начинает болеть. Вы ведь представить себе не можете, как я его люблю. Вот я радовалась, что поступлю на место. Но ведь это такая радость, как если бы мне должны были две руки отрезать, но отрезали только одну. Чужому ребенку я отдам свои заботы, свой уход, свое здоровье, моего же обокраду икак бы выброшу собакам. Сама не понимаю, как я это сделаю.
– Но ведь так поступают все, – произнесла Маня. – Что же делать, когда иначе нельзя?
– Это и я знаю, что иначе нельзя, но от этого мне только хуже. Если бы я знала, что хоть как-нибудь можно иначе, я бы не пошла в кормилицы.
Они пошли быстрее, так как вечерело и становилось холоднее. Люди, эти ненужные существа служившие обстановкой для улицы, бегали миме них взад и вперед и громко фыркали от резкого ветра… Доносились обрывки разговоров. Слышался стук копыт по снегу, храп лошадей, окрики извозчиков. В иных местах уже горели фонари, и тусклые лучи от них играли и переливались в хрупком снеге, лежавшем на тротуаре. Ита и Маня молча дошли домой. Им было так холодно, чте окоченевшие челюсти едва размыкались, а губы совсем не слушались.
– Какая ужасная зима, – невнятно и с большим усилием промямлила Маня, входя с Итой во двор, – а мы ведь только в ноябре.
Ита не ответила. То чувство отвращения и смутная тревога, которые всегда овладевали ею при, возвращении домой, теперь опять ожили в ней, и по особенному трепетанию сердца своего и перебегавшего по спине холодка она безошибочно знала, что явится страх. Она замедлила шаги и, чтобы не пасть духом, взяла руку Мани.
– Скажите мне что-нибудь веселое, – попросила она ее, – мне теперь хоть одно слово надежды нужно.
Маня не поняла и с недоумением произнесла:
– Я и сама ничего веселого не знаю. Разве богатство? Но я никогда не думала о нем. Хороший муж, который бы любил меня? Об этом нужно навсегда забыть. Что же еще? Право, ничего я веселого не знаю. Так уж, как-нибудь дотащусь до могилы.
Ита быстро пошла по двору, не сводя глаз со своей квартиры. Каморка была освещена. Кто-то в ней возился и, повидимому, искал что-то, так как свет перебегал с места на место и то здесь, то там падал желтыми пятнами на снег, лежавший во дворе. У Иты сердце сжалось от страха.
– Хоть бы сегодня еще оставил в покое, – промелькнуло у нее.
Она раскрыла дверь и, как бы предупреждая несчастье, прошла первой. Свет прыгавший до сих пор, вдруг застыл на одном месте и точно притаился. Послышалось тяжелое, до ужаса знакомое Ите дыхание, сипловатое и быстрое. Ита инстинктивно поставила руку, локтем вперед, чтобы защитить ребенка.
Михель без сюртука, в жилете и красном теплом шарфе вокруг шеи, стоял подле нее. Лицо его подергивалось от гнева, и мускулы на нем бегали по всем направлениям, напруживаясь и чуть не разрывая покрывшую их кожу. Густая краска лежала на его лбу, ушах, и шее, а жилы вырисовывались толстыми и отчетливо бились. Он хотел что-то сказать, даже крикнуть, но захлебнулся от спазма. Ита стояла, насторожившись, со своей изогнутой, точно рог, рукой, и лицо ее было до ужаса спокойно. Маня раза два пискнула. Раздался оглушительный звук лопнувшей хлопушки. Сделалось тихо, Ита от удара сейчас же стала маленькой, точно у нее вырвали ноги. Она сидела на полу, не издавая ни звука, и, положив ребенка, которого Маня быстро взяла на руки, старалась проползти к кровати. Михель предупредил ее и приподнял за шаль. Теперь она была полусогнута и напоминала мертвеца в своей окоченевшей позе. Михель не выдержал ее тяжести и с проклятием бросил ее, начав бить куда попало. Ита ловко берегла свое лицо, помня, что завтра ей предстоит должность. Она подставляла только спину, изогнув ее, как кошка, и удары гулко отдавались, словно били в пустой бочонок. Потом ему кулаки показались недостаточными, и несколько ударов носком сапога полетели в бок, Ита сдавленно застонала и опять поползла к кровати. Маня оцепенела от ужаса…
– Так ты мне деньги оставила? – крикнул он, наконец, все еще преследуя ее последними ударами. – Мальчика ты себе глупого нашла, что водить за нос будешь? Я из тебя душу вымотаю за такие штуки. Говори, почему денег не оставила. Подожди, будешь уж ты служить!
Ита с отчаянным усилием поднялась и села на кровать. Что ей сказать ему? Что денег она не могла достать, сколько ни бегала вчера? Разве поверит? – Она молча стала раздеваться и беззвучно плакала.
– Хоть бы смерть скорее, – подумалось ей.
Ребенок закричал. Маня пошла помочь ей и передать мальчика, но не выдержала и на ходу сказала Михелю:
– Я бы вас убила, если бы была на ее месте. Ночью бы вас непременно зарезала. Вы ведь разбойник. Посмотрите, что вы с ней сделали.
– Черт ее не возьмет еще! – огрызнулся он мрачно, – выдержит и больше. Она знала, что мне нужны деньги. Почему она не достала? Заводит со мною новую игру. Посмотрим, но она живой не вырвется от меня.
– Хорошая девочка! – раздался чей-то голос у окна. – Вот такая мне нужна. Так вы бы его зарезали? Повторите-ка еще раз.
Маня испуганно оглянулась. В сумерках она не обратила внимания на то, что в комнате было постороннее лицо. Заговоривший был «Красивый Яшка», один из приятелей Михеля, которые иногда приходили к нему. Яшка был действительно красив, но с каким-то особенным отпечатком вульгарности. Это была красота уличного Альфонса, раздражающая и пленяющая своими нежными и правильными отдельными чертами, какой-то женской мягкостью в позе, ленивым тягучим голосом и внешним франтовством. Люди эти обыкновенно маленького роста, носят на пальцах широкие кольца, на руке браслеты и обладают железной волей, в чем главная их сила.
Маня мельком взглянула на него и вспыхнула до корней волос, так он поразил и сразу пленил ее.
– Вы не в свое дело не мешайтесь, – с напускной развязностью возразила она, – а то, что я вам нужна, расскажите своей тени. Меня же оставьте в покое.
Когда она себя хорошо чувствовала, то икота ее меньше преследовала. Она только очень слабо пискнула и стала помогать Ите. А та, придя в себя, тихо сказала:
– Я тебе давно говорила, Михель, что меня лучше бросить, и теперь то же самое скажу. Не гожусь я для того, что нужно тебе. А бить человека не может быть удовольствием, это я наверно знаю. Поди ты в одну сторону, а я в другую. Я бы, Михель, даже откупилась у тебя, если бы у меня были деньги.
– Молчи, не зли меня, – зловеще произнес он, и она услышала, как у него участилось дыхание. – На службу, как я уже сказал тебе, ты не пойдешь. Что же до денег, то я их из тебя выколочу. Ты видишь этот кулак? Посмотри на него, как следует. В нем твоя смерть лежит. Помни это. Завтра ты пойдешь на улицу и принесешь деньги. Довольно строить церемонии.
– Вот этого, Михель, – спокойно произнесла она, – я никогда не сделаю. Можешь даже сейчас меня убить. Я это уже не раз слышала от тебя, но ты только напрасно тратишь время.
Он понял, что она непоколебима, и как все деспоты, слабые пред сильной волей, смирился и ограничился тем, что едко произнес:
– Непристойно тебе шляться? Гадина!
– Это не твое дело, почему, но никогда этого не будет, слышишь, никогда. Мне легче умереть от твоей руки, чем так опуститься.
– Почему вам, в самом деле, не послушаться Михеля? – вмешался Яша вкрадчивым голосом. – Что вас удерживает? Стыд?
Он сделал какой-то двусмысленный жест и засмеялся, показав ряд прекрасных, густо сидевших зубов.
– Вы, вероятно, сговорились? – сердито произнесла Ита. – Можешь хоть постыдиться, Михель, что прибегаешь к таким средствам.
– Ты с моим приятелем так не говори! – крикнул Михель. – Язык твой поганый вырву. Выучилась разговаривать!
Яша самодовольно выслушал защиту и, поиграв усами, концы которых теперь шаловливо смотрели вверх к глазам, стал бросать выразительные и страстные взгляды на Маню, очень ему понравившуюся. Потом он пересел поближе и начал с ней разговаривать. Та сидела хмурая, односложно отвечала и изредка, помимо воли своей, быстро обдавала его горячим взглядом, не умея отразить охватывавшего ее очарования. Ита мельком оглянула эту пару – ласковый, знакомый ей огонь в глазах Яши, такое жалкое растерянное лицо Мани, – и с нехорошим чувством принялась хлопотать, вздыхая от боли при каждом движении. Она уложила мальчика, затопила печурку и поставила вариться чай.
Михель сидел, опершись локтями о стол, и лицо его было задумчиво и сердито. Стараясь неслышно охать, Ита подошла к нему и положила руку на его плечо. Она отлично знала, что так; поступать – значит давать ему еще больше власти над собой, но сердце ее всегда так жаждало мира, что ради него она многим готова была поступиться. Михель, с небрежностью и гордостью мужчины, отбросил ее руку. Она терпеливо опять положила ее, наклонилась к нему, и вполголоса произнесла:
– Кажется, Михель, я завтра поступлю на место. Перестань же сердиться.
– Не хочу я места, – процедил он угрюмо, опять сбрасывая ее руку, – ступай на улицу. У моих приятелей все этим кончают, ты не лучше их.
– Это напрасно, Михель, – я на улицу не пойду. Не упрямься и не сердись. Я ведь во всем уступаю тебе, уступи и мне хоть в одном. Я не могу.
– Находка какая, твое место, – проворчал он. – Много мне останется от девяти или десяти рублей?
До них донесся смех Мани, которую Яша, наконец, рассмешил. Михель забыл, что играет комедию и только для вида форсит, имея лишь только воспоминание о гневе, и подмигнул Яше, на что Ита серьезно сказала:
– С ней нельзя шутить, Михель, Маня не я.
– Все бабы сердиты на словах, – рассмеялся он.
– Но ты ошибаешься, – вернулась она к прежнему, – Роза меня уверяет, что меньше тринадцати-четырнадцати рублей мне не предложат, а кроме того еще кое-что и другое будет. Я тебе буду отдавать свой обед…
Она оборвалась вдруг, растроганная. Как бы она счастлива была, если бы могла ему пожаловаться, рассказать, как больно ей расставаться со своим мальчиком. А он, не подозревая, что творится в ее душе, уже повеселел от новой перспективы и деловито выкладывал:
– Конечно, меньше четырнадцати тебе не дадут. Можешь на мой страх потребовать пятнадцать и не спускай цены. Эти живодеры, когда увидят твое молоко, то отдадут все деньги. И мальчика нашего покажи. Не будь только дурой. У тебя такое молоко, что я подобного еще и не видел. Теперь хорошей кормилицы и со свечой не отыщешь. А кварта коровьего молока стоит пятнадцать копеек. Меньше пятнадцати ни одного гроша, ни одной денежки. Попросишь, конечно, за месяц вперед. Живодеры тебя доить будут, а я их. Об этом мы еще поговорим.
Он совсем повеселел и сбросил с себя спесь. Ита ждала, не расспросит ли он о ребенке, но Михелю это и в голову не приходило. Он был весь занят новой перспективой. Ита вздохнула, удовлетворившись тем, что добилась мира, и пошла делать чай. Когда все уселись за столом, Михель со смехом произнес:
– Знай, Яша, что сегодня я купил хорошую корову.
Яша в шутку поискал глазами в комнате, испугал мимоходом Маню намерением ущипнуть ее и ответил:
– Не произноси таких некрасивых слов: за столом ведь сидит невинная девушка. Вы ведь совсем невинная? – обратился он к Мане полусерьезно, в упор глядя ей в глаза.
Маня совсем уже освоилась с ним и с его шуточками и засмеялась. Лицо Яши подвижное и ласковое, с хорошенькими усами и красивой синеватой тенью на выбритых щеках, все более и более пленяло ее.
Но смеясь и невольно отражая его настроение, она все же держала себя серьезно, и не позволяла ему никакой вольности. Ее голова слегка затуманилась от неясного предчувствия, что начинается какой-то праздник в ее жизни.
– Я не девушка, – сказала она по своему откровенно и просто, – можете спокойно спать на мой счет.
– Не девушка, – воскликнул Яша со смехом и разыгранным удивлением – а, так она мальчик. Значит, Михель, теперь я могу ее поцеловать, наверно ведь могу?
Он бросился на нее, сделал вид, что целует ее, и, чмокая свои руки, громко кричал:
– Какой вкусный мальчик, Ита, хотите попробовать кусочек? Ах, что за мальчик!
И вдруг, совершенно неожиданно для нее, он обхватил ее за шею, притянул к себе и звонко поцеловал в губы. Маня растерялась на миг. Потом опомнилась и сердито крикнула:
– Если еще раз попробуете, я вам усы вырву. Суньтесь только. Я терпеть не могу таких шуток.
Михель с интересом следил за Яшей, пред которым преклонялся Ита становилась печальнее, и, не вмешиваясь, прихлебывала чай.
– Только усы? – обрадовался Яша, сделав милое лицо. – Так вот они, если они вам нравятся. А теперь давайте губы.
Он со смехом опять бросился на нее, и оба начали бороться, чуть не опрокинув стол, она – отбиваясь, он – наступая все смелее.
– Усы, – слышался между поцелуями его голос, – только всего и ничего больше, а я думал, что вам мой глаз нужен. Мне же нужны ваши губы, губы. Ах, какой сердитый мальчик!
Михель с наслаждением потирал руки и смеялся. Вот это молодец! И чем он их берет только? Счастливец, негодяй. Ита с грустью думала о том, что ожидает Маню, если она увлечется Яшей. Маня же сначала крикнула, потом замолчала и тихо боролась. Вдруг Яша выпустил ее и схватился за губу. Маня стояла перед ним и держала между пальцами маленький клок волос. Глаза ее сверкали от возбуждения и радости. Яша же стоял красный от стыда и старался улыбнуться. Он был так комичен со своим недоумевающим лицом, что Маня не выдержала и засмеялась. Засмеялись и Михель с Итой.
– Ну, вы! – с гримасой и скрывая сильную боль в губе, произнес он. – Не гогочите так. Это вовсе не так весело, уверяю вас. Дай Бог, чтобы черти в аду хоть на половину так пекли вас, как печет губа.
Все опять уселись вместе, но приключение это уже испортило прежнее непринужденное настроение. Яша, как ни старался, не мог вернуть себе хорошего расположения и сидел скучный и серьезный; к тому же и губа у него порядком ныла, и это совсем портило дело. С ним как бы потухло и веселье, только что жившее здесь. Маня сидела задумчивая и мучительно чувствовала, как и в ней что-то потухло. Она не отдавала себе отчета, что с ней, и сидела подобно ему, как убитая. Серьезность его пугала ее, а то, что он страдал, вызывало сладкую и томительную радость, что она тому причиной. Потом ей крепко захотелось, чтобы он опять шутил и веселил ее Она сидела, страшно тоскуя и замирая от рождавшихся желаний. Как обласкать его? Как показать ему свое раскаяние, как сделать, чтобы он не страдал и опять льнул к ней словами, глазами? Внезапно она решилась. Не допив чая, подмываемая вспыхнувшей и как бы вонзившейся ей в мозг мыслью, она быстро встала и начала собираться, мечтая, что, может быть, он догадается. Ита же была так поражена этой поспешностью, что только для формы спросила ее:
– Куда вы, Маня? Это просто глупо. Вам ведь некуда пойти.
– Ничего, ничего, – возразила та, не решаясь поднять глаз, – нужно мне, так будет лучше.
– Может быть, ты ее проводишь? – произнес Михель подмигнув Яше.
Какой-то ток образовался между Яшей и Маней. Они оба почувствовали укол от одной и той же радости, и первый, поискав в памяти слова, дрожащим голосом сказал:
– Могу, хотя ей и одной не опасно. Ведь она не девушка.
Он подчеркнул эти слова, а Маня, скрыв волнение, нарочно ответила колкостью:
– Вы мне нужны, как смерть. Можете оставаться здесь. Посмотрите, как вы красивы теперь.
Она распрощалась с Итой и расцеловалась с ней, все избегая ее взгляда. Ита крепко прижала к себе, хотела что-то сказать, но удержалась, чувствуя, что в этом деле слова не сила.
– Мы еще увидимся, – стараясь улыбнуться, произнесла Маня, – судьбы своей не избежишь.
– Берегите себя, Маня, – ответила Ита, – иногда можно и судьбу повернуть.
Все посмотрели друг на друга с недоумением. Маня махнула рукой и вышла.
– Сумасшедшая девушка, – произнес Михель.
– Может быть, она права, – громко подумала Ита, вспомнив слова Мани о том, что ничего у нее нет веселого в жизни, и только остается ей как-нибудь незаметно проползти до могилы.
– Ты хочешь сказать, женщина? – усмехнулся Яша, подмигнув в свою очередь Михелю, и быстро простившись со словами «судьба, судьба», побежал за Маней. У ворот он нагнал ее, заглянул в лицо и, заметив, что она в слезах, быстро, прежним ласковым и мягким голосом спросил:
– Что с тобой, женщина?
Она молчала. Яша взял ее под локоть и, почувствовав теплоту, так прильнул к ее руке, что никакая сила не оторвала бы его от нее. Он легонько повлек ее, и она покорно пошла за ним. Только вся дрожала.
По уходе Яши, Ита, засыпая золой печурку, мимоходом бросила:
– Еще одна девушка пропала.
– Спаслась, дура, – жестоко ответил он, и пропел: – еще одна спасенная, ибо ей за муки уготован рай.
Ита ничего не ответила и пожала плечами. Заплакал ребенок. Она бросилась к нему, легла подле и начала кормить. Потом долго глядела на него, как бы стараясь запечатлеть в себе его милое, кругленькое личико, и незаметно заснула. Михель давно лежал возле нее и спал.
Ита получила, наконец, место кормилицы в семье среднего достатка с ежемесячной платой в двенадцать рублей. Хотя Ита, условливаясь с своей будущей госпожой, думала, что, отнимая мать от ребенка, не следует торговаться из-за одного рубля, но так уж тяжело ей было, и так она наволновалась, что согласилась, махнув рукой. Михель задал ей хорошую трепку, прикинувшись вдруг чрезвычайно деловитым, и громко негодовал на этих живодеров-богачей, которые готовы от бедняка последнее отнять. Но он скоро утешился, когда Ита предложила ему продать оставшийся ненужный теперь скарб и вырученные деньги взять себе. Случайное гнездо, в котором она столько выстрадала, с этой минуты начало распадаться, но Ита не находила в себе ни одного вздоха сожаления о нем. С каким-то тупым чувством забитости и покорности она покинула его и только в последние минуты с испугом и биением сердца изредка точно схватывалась и вспоминала, как дурно у нее сложилась жизнь, как она исковеркана, и как мало осталось у нее надежд на лучшее будущее… О ребенке за хлопотами и беготней как-то не думалось, и она невольно уже меньше отдавалась ему, хотя тот плакал, кричал и по своему требовал к себе внимания и ласки.