Львовский пейзаж с близкого расстояния

Немцы продвигались, Советский Союз вступил в войну, бомбили где-то недалеко. Польское правительство отходило в сторону Румынии по маршруту Варшава-Львов-Черновцы. Как-то раз собрали человек тридцать из разных полков, и Гольдфрухта среди них, одели в какую-то непонятную форму, шаровары, как у скаутов, посадили на мотоциклы. Выдали чешские автоматы, тогда они были в новинку. Получили задание: выдвинуться через границу в направлении Станислава (нынешний Ивано-Франковск), замаскироваться вдоль дороги, дождаться поляков, сопровождать и перевести в целости через румынскую границу. Опасались грабежей и украинских партизан, которые нападали на поляков с тыла. Километрах в двадцати от Станислава группа рассредоточилась, люди, как ехали, по трое, укрылись в кустарнике, стали ждать. Дорога была забита беженцами, летали самолеты, чаще немецкие, но были и советские, стреляли те и другие, но немцы еще и бомбили. Попали в расположение Гольдфрухта, один погибший, у другого осколок в ноге, мотоцикл разбит. Сам Гольдфрухт уцелел. И тут показалась колонна. Впереди два грузовика с охраной, потом три большие черные машины. Проехали. Нужно было думать, как выбираться самим. Гольдфрухт встал на дороге с автоматом, стал ждать. Машина вскоре появилась. Фольксваген, совсем новый, будто только из магазина. Водитель и больше никого – мужчина лет сорока, полувоенного вида. Свободно говорил по-немецки, но, видно, поляк. Ему нужно в Румынию. Втащили в машину раненого и поехали. Тут же кончился бензин. С автоматом в руках эту проблему быстро удалось решить. Гольдфрухт за рулем, поляк рядом. Пограничники остановили, с документами Фрица проехали беспрепятственно. Владельцу машины здорово повезло, Гольдфрухт так и не узнал, кто такой и откуда. Он не интересовался, а поляк молчал. Всех, кто в эти дни переходил границу, интернировали в Черновцах на стадионе, румынский нейтралитет отличался по отношению к немцам большой доброжелательностью. Сдали раненого, поляк предложил купить машину. За две тысячи лей. Очень недорого, Гольдфрухт тут же заплатил. Добавил сверху, поляк подарил ему пистолет Вальтер, из-за оружия у него могли быть неприятности. Гольдфрухт подвез нового знакомого до вокзала, оттуда отправился на дачу, спрятать пока машину. Спустя два дня вернулся, ее уже не было. Наверно, сторож засек, или кто-то еще, факт тот, что машину украли.

Все, кто принимал участие в этой операции, были награждены польскими военными крестами. И Гольдфрухт в том числе.

С Эдит Райфер кончилось ничем. Они переехали в Бухарест, а сразу после войны переселились в Израиль. Ее отец был важным человеком в Тель-Авивском горсовете, чуть ли не председателем. В Израиле Эдит вышла замуж, родила троих детей. Потом жила в Лондоне, Гольдфрухт, когда гостил в Израиле, навел справки. Хотел связаться, но передумал. Зачем?

Армейские неприятности. Гольдфрухт служил командиром отделения 4-й батареи 17-го артиллерийского полка. Командиром батареи был Пикуляк – украинец, значившийся теперь румыном. Украинец в тогдашней румынской армии не мог быть офицером Еврей пока еще мог, а украинец – нет. Впрочем, ко времени этих событий к евреям отношение сильно изменилось в худшую сторону. Гольдфрухт это на себе почувствовал. Пикуляк был лейтенантом в капитанской, по нашим представлениям, должности. Батарея была из четырех пушек, на каждую пушку полагалось по отделению. Пушку тащили шесть лошадей, в два ряда, в переднем ряду на лошадях сидели солдаты. Такая была техника.

Как и многие офицеры, Гольдфрухт жил дома. Если после службы офицеров оставляли в казарме, знали, что-то готовится. Гольдфрухт ночевал тогда вместе с солдатами. В четыре утра начались маневры. Оседлали лошадей, выдвинулись на границу. Дело было где-то в районе Хотина. На другом берегу Днестра был Советский Союз, который называли просто Россией. Румынский берег – высокий, советский – пониже, видно далеко. Из советских сел через репродуктор неслась музыка, настроение казалось бодрым. Вообще, с румынского берега жизнь в Союзе выглядела достаточно праздничной, по крайней мере, на первый, поверхностный взгляд. Более основательно Гольдфрухт не интересовался и не вникал. В Черновцах был свой европейский мир, здесь были его интересы, местная буржуазия на восток не оглядывалась.

Изнурительный марш продолжался два дня. Шли вдоль виноградников богатейшего местного помещика графа Деласкала. В тогдашней Бесарабии вино было дешевле воды, ведро вина стоило одну лею, а воды – три. Во время марша Гольдфрут страдал, ночи были холодными, солдаты спали под армейскими одеялами, а его поход застал в одной шинели. На третью ночь пошел дождь. Он откочевал в сторонку, нашел укрытие, и так крепко заснул, что открыл глаза, когда полк снялся и ушел вперед. Гольдфрухт в шинели бежал по раскисшему от дождя полю, догонял своих. Батарея становилась на позиции для стрельбы. Пикуляк набросился на него, а Гольдфрухт – на солдат, с ними у него были хорошие отношения, почему не нашли. Те оправдывались, искали в темноте, кричать нельзя. Приказано было немедленно выступать, досыпали в седлах, пока командир догонял. В отделении у Гольдфрухта все ездовые были украинцы.

К тому времени резко усилились антиеврейские настроения. На гражданке пока было мало заметно, а в армии сказывалось основательно. Румыния приняла сторону немцев, в каждом полку появился немецкий советник. Евреев в армию теперь не брали, и выживали тех, кто еще оставался. Тут и начались неприятности. Как-то Гольдфрухт налетел в расположении полка на человечка в гражданской одежде. Тот выскочил из-за угла, обозвал Гольдфрухта собакой, а потом добавил жида. Это было слишком. Гольдфрухт с ходу заехал обидчику кулаком и пошел дальше. В тот же день его вызвали к командиру полка – Козме (напомним, другу их семьи). Полковник хмурился. Гольдфрухт нокаутировал полкового сапожника, бывшего сержанта с двадцатилетней выслугой. Объяснения Гольдфрухта, по-человечески, были понятны, но сапожник остался без зуба и теперь настрочил рапорт. Козма вертел недовольно головой, Гольдфрухта отослал. По-видимому, думал, как замять дело. Но, увы. В тот день Гольдфрухт был дежурным по полку, зашел к себе в казарму. Солдаты чистили лошадей, качество работы проверяли белым платком. И Пикуляк нашел грязь. Гольдфрухт застал экзекуцию. Лежащего солдата его отделения стегали кожаными постромками. Гольдфрухт возмутился: – Господин лейтенант… А Пикуляк в ответ при солдатах: – Не твое дело, жид… Нужно заметить, Гольдфрухт не был драчуном и задирой, но в Англии много занимался боксом, и его сильно били, пока не выучили. В общем, Пикуляк оказался в нокауте. На этот раз Козма был очень мрачен. Гольдфрухт поднял руку на старшего по званию. Объяснения не устроили, Козма не мог их принять. И Гольдфрухта под охраной отвели к Уполномоченному. Был сороковой год. В армии ввели такую должность, вроде, политрука в Красной армии. Делом занимался лейтенант в синем кителе. – Как вы смели поднять руку на старшего по званию? Назвал жидом? Это не оскорбление.

И Гольдфрухта арестовали. Первые сутки он провел в гарнизонном карцере, размером со шкаф, в котором можно было только стоять. Держали в кандалах. Сутки дались очень тяжело, ноги распухли. Хорошо, что на следующую ночь в караул заступили свои солдаты, выпустили. Принесли поесть.

Объявили, дело передается в военный трибунал и Гольдфрухта перевели в городскую тюрьму. Тогда там сидели коммунисты, знаменитая Анна Паукер (в будущем Министр иностранных дел социалистической Румынии). Впоследствии Гольдфрухт, как следует, ознакомился с тюрьмой, когда занял место Паукер и ее товарищей. А пока его в кандалах провели через город, по Русской улице. Впереди солдат с винтовкой, сзади солдат. Пояс сняли, шпоры сняли, погоны оставили. Половина города Гольдфрухта знала, вели его днем. Вдоль улицы стояли зеваки, здоровались, интересовались, за что? Было не до них. Посадили его с фельдфебелем по фамилии Рыбак, того подозревали в шпионаже в пользу Советов. Начальником трибунала был полковник Кристеску. Полковник бывал у Гольдфрухтов в гостях, но теперь оказался в стесненных обстоятельствах. Солдат запугали, они дали показания, что Гольдфрухт полез драться без всяких оснований. Соответствующая статья предусматривала расстрел. Здесь до этого вряд ли бы дошло, но немалый тюремный срок грозил реально.

Отец отправился в Бухарест к своему другу Цинеску – начальнику румынского Генерального штаба. Цинеску отца принял, выслушал, сказал, ехать домой и не беспокоиться. Через два дня в камере появились обнадеживающие перемены, пришел начальник тюрьмы, спросил о жалобах (не было), просьбах (не было), к Гольдфрухту впустили ординарца, привели в порядок мундир, сапоги. Вернули ремень. Повели в трибунал. Полковник сидел в казенном трибунальском кресле, похожем на трон. По бокам – еще двое военных и один в гражданском отдельно, на местах для родственников и зрителей. Таковых не оказалось, слушание было закрытым. Гольдфухта поставили перед трибуналом, зачитали дело. Приказали объяснить. Члены трибунала поглядели в сторону гражданского. Это был Цинеску. Он приказал Гольдфрухту подойти, повернуться спиной и изо всей силы залепил рукой по заднице.

На том и закончилось. Домой Гольдфрухта отвезла машина. Мать плакала. Отец был занят с больными и к сыну не вышел. Гольдфрухт принял ванну. За ужином семья встретилась. Отец был очень недоволен. Подумаешь, защитник еврейского народа. Нужно так действовать, чтобы не поддаваться на провокации, не попадаться, быть хладнокровнее и умнее. К ужину приехал Цинеску. Не пил. В соседней комнате у телефона дежурил адъютант, о чем-то докладывал. Цинеску оформил приезд в Черновцы, как инспекцию. В Европе шла война, напряжение чувствовалось. Тем же вечером Цинеску улетел в Бухарест.

Гольдфрухту дали короткий отпуск, подруги встречали восторженно. Прогулка в кандалах под охраной наделала шума. Когда вернулся в полк, Пикуляка не было, его перевели в Добруджу.

Приход Советов. Было летнее утро, люди шли по делам, магазины открыты, в общем, обычный день. Пока не появилась машина. Ехала медленно и вещала через громкоговоритель на румынском языке. Советский Союз предъявил ультиматум, через двадцать четыре часа советские войска вступят в Буковину. Румыния принимает ультиматум. Как гром с ясного неба. Потрясенные люди застывали на ходу. И тут же появились листовки. Ультиматум Румынии, оставить пространство до Прута. В тот день еще гадали, будут или не будут Советы занимать Черновцы, многие надеялись, что порядки в городе останутся прежними. Наверно, специально это было сделано, чтобы не поднимать паники, на следующее утро такие же листовки уже определенно называли Черновцы советскими. Началось невообразимое, по крайней мере, для состоятельных людей. До будущей румынской границы недалеко, тридцать километров, машин много, на каждом углу извозчик, уехать не составляло труда, но трудно вот так, внезапно принять решение. У Гольдфрухтов состоялся семейный совет.

Мать рвалась уезжать, плакала. Две машины, лошади, час езды, и они там. Отец был решительно против. Почему? Это их родина. Отец считал, что хорошо знает русских. Осталась память с войны. Это честные, добрые люди. Что они нам сделают?

По улицам потянулись армейские части. В Самгоре стоял полк тяжелых гаубиц, рядом артиллерийский полк, где служил молодой Гольдфрухт. Он был в кратковременном отпуске. Стал собираться.

Отец: – А ты куда? – Папа, я должен идти… Отец: – Никому ты не должен. Это твоя родина. Ты здесь вырос, ты здесь живешь. Почему ты должен уходить с родины? Мы – честные люди. Я – врач. Что мы кого-то ограбили? Кого-то убили? Ты честно служил. Мы остаемся.

Отец – глава семьи. Всегда принимал решения он. Такой в семье был порядок. И они остались.

Это не единственный случай, который теперь, задним числом может вызвать удивление. Люди, действительно, не испытывали за собой никакой вины, считали свою работу полезной и думали, что удастся прожить спокойно при новой власти. Вокруг шла война и предсказать даже ближайшее будущее было невозможно. Румыния явно ориентировалась на немцев, это проявлялось во всем, в том числе, в сильных антиеврейских настроениях. Гольдфрухт младший в армии на себе испытал. Отца можно было понять. Даже Пихул – начальник румынской политической полиции остался. Возможно, был какой-то договор с русскими, считал, что он им пригодится.

У Фрица был друг по кличке Чопик. Отец Чопика – по фамилии Ремер, был начальником уголовной полиции, бывший майор австрийской армии, румыны оставили его служить. Мать Чопика – баронесса Кока, из австрийско-итальянской знати, полный титул –Нелимонте де Валикьяре, сестру Чопика звали Мофальда. Они тогда уехали в Линц, старый Ремер там и умер. Гольдфрухт отгонял машину в гараж и съехался на улице с этими Ремерами. Движение шло напряженное, машины тянулись сплошным потоком, друзья успели на ходу пожать друг другу руки. Чопик упрашивал. Заворачивай, ты же на ходу. Поехали, а если что, вернешься. Давай.

Чопик до сих пор живет в Вене. Нашел Гольдфрухта в Киеве, они изредка общаются по телефону, но со времени того поспешного прощания на черновицкой улице так и не виделись. Казалось. расстаются на месяц, на три, жизнь в молодости представляется бесконечным приключением.

Итак, решение было принято. Вечером и ночью вперемешку с беженцами через Черновцы уходила румынская армия – артиллерия, кавалерия, понтонные войска, пограничный полк, жандармский полк. Ранним утром пошла стрельба возле тюрьмы, освобождались румынские коммунисты. Кого-то ранили, больницы закрыты, многие врачи уехали, пришли к отцу извлекать пулю. Последней уходила комендантская рота. Строем, с винтовками тяжело пробежали по улице. Все происходящее было видно очень хорошо, из окон и с балкона дома Гольдфрухтов. Некоторое время внизу было тихо. Только советские самолеты непрерывно кружили над городом. Еще вчера оживленные улицы стали совершенно пустыми. Двери магазинов распахнуты. На тротуаре валялись выпавшие из чемоданов вещи. Румынские чиновники бежали, квартиры оставлены, имущество брошено. Город вымер. Потом оказалось, встреча Красной Армии состоялась возле вокзала. Но народа собралось немного, в основном, местные коммунисты.

Ожидание затянулось, советские войска обходили город. Июльский день был необычно пасмурным, шел небольшой дождь. Появился танк, встал, проехал дальше, за ним еще, пошли один за другим. Никаких флагов, пехоты, кавалерии, только танки. И вдруг цок, цок, цок, цок. На лошади сидит человек в форме и с зонтиком. С винтовкой. И под зонтиком! Гольдфрухт глазам своим не поверил.

Постепенно пустынная улица оживилась. Появилось много военных, забегали по домам. Стали подыскивать квартиры. Возле пустых появились часовые. И дальше, дальше, бегом, бегом. Квартиру, квартиру. И в доме Гольдфрухтов были подходящие. Напротив жил врач, доктор Дечнер – окулист. Уехал. Сверху – доктор Мендельсон, еще недавно бежал из Станислава, теперь отправился дальше.

На следующий день с балкона открылась картина невиданного разграбления. К бесхозным магазинам (большинство владельцев поспешно бежали) подъезжали машины и грузили все подряд. Обувь (неподалеку был магазин) вывозили мешками. Чтобы собрать пару, нужно было перерыть весь мешок. У Фрица появилась вскоре возможность убедиться.

Напротив дома Гольдфрухтов был отель Палас (в послевоенные годы – гостиница Киев). В Паласе модный ресторан. Около Паласа стоял швейцар. Когда отец выезжал со двора в своем фиакре, швейцар издалека снимал шляпу, демонстрировал почтение. Но настали новые времена, и швейцар разительным образом переменился. Первым делом надел красную повязку. Заявился к Гольфрухтам, почти не здороваясь, прошел прямо к отцу. И важно объявил. Ваша эпоха кончилась. Ваша квартира подлежит реквизиции. Хозяином прошелся по комнатам, огромная гостиная, пятьдесят метров, столовая. Понравилось. Командовал, мать за ним бежала. Вот эту дверь нужно закрыть, здесь открыть. Мебель оставить, ничего не выносить. А кто въезжает – большая военная тайна. Вообще, настроение, как вспоминалось позже, было какое-то обреченное, никто не пытался спорить, возражать.

В дом стали тянуть военную связь, завезли генераторы, расставили вокруг охрану, разместили гараж во дворе. Машины Гольдфрухтов так там и остались вместе с лошадьми. Никто не объявлял о конфискации, просто выставили охрану, как и вокруг всего дома. Отец наблюдал и отмалчивался, рассчитывал выждать, когда жизнь устроится, станет более спокойной и понятной. По дому забегали озабоченные люди с оружием. В квартире Гольдфрухтов разместился штаб военной группировки. На первых порах все были Ивановыми, так в Черновцах звали русских. Потом стали присматриваться. Был главный, который командовал операцией, остальные представляли рода войск. Пехота, летчик, танкист, кавалерист, артиллерист. Жили при штабе, то есть, тут же в квартире. Утром разъезжались по частям, вечером возвращались.

Понемногу стали налаживаться отношения. Фриц подружился с летчиком Михайловым (или Михайленко). Громадный дружелюбный парень. Михайлов румынского не знал, Фриц кое-как понимал русский, представился, показал мундир. Михайлов удивлялся погонам. Как-то зашел, занес бумажку. Адрес по-румынски. Ком, ком. Единственно, что он мог сказать. Знаешь? Знаю. Поехали. Сел Фриц в полуторку рядом с шофером и отправились на Университетскую улицу. Там был склад, куда со всего города свозили конфискат. Мешки с сахаром, с кофе, с обувью. Все перепутано, навалом. Михайлов набрал всего, загрузил машину. И привезли к Гольдфрухтам домой, то есть, в штаб.

Обед. Мать поглядела на постояльцев и говорит: – Папа, – она иногда отца не по имени звала – Бернгард, а папой. – Как ни есть, но люди живут у нас, значит, они наши гости. Мы должны устроить обед. Так принято.

Отец согласился. Мать прошла по начальству, кого-то нашла, с кем-то переговорила, передала приглашение. И назначили торжественный обед. В честь освободителей. У Гольдфрухтов еще оставалась прислуга. Женщины с ног сбились. Стол на двадцать четыре персоны. Сервировали по самому первому разряду, три рюмки – совсем маленькая для водки, средняя для ликеров и большая для вина. Стаканы для воды. Парадные приборы, скатерть, салфетки. У Гольдфрухтов умели принять гостей.

Хозяев (бывших? – они сами не знали) было четверо – родители, сестра и Фриц. А из гостей – командующий, в белом кителе, застегнутом до верха. Голова бритая. Плохо знал французский, так он отрекомендовался. Штабные все знакомые, в форме. Некто в штатском. Простой мужик, неприметный, но лицо неприятное. Молчал, а остальные на него оглядывались. Фриц решил, что снабженец. В румынской армии должности, похожие на особистов, появились в последние годы, но они ходили в форме и опасений не вызывали. Настроение, впрочем, было приподнятое. Уселись, и Михайлов на правах старого знакомого (он и моложе остальных) взялся за столом распоряжаться. Где водка? На столе две бутылки. Встали, выпили за армию, за победу, и сразу налили по второй. Пользовались фужерами, рюмки остались нетронутыми. Бутылки быстро разошлись. В стену столовой был встроен шкаф. Понесли подряд – водку, коньяки, шнапс, ликеры, вина. Мать пришла в ужас. Она решила, что гости отравятся и умрут, а хозяев настигнет справедливое возмездие. Шепотом, по-немецки просила отца вмешаться. Это – водка. С ними что-то будет. А мы виноваты. Отец успокаивал, он считал, что знает славянский нрав. В общем, все пили много, кроме отца и генерала. Тот проявил умеренность. На прощанье генерал поцеловал маме руку, и поблагодарил по-немецки и с юмором. Оказывается, он знал язык и оценил ее волнение.

Буквально на следующий день штаб неожиданно снялся с места (всего они пробыли дней десять). Комнаты опустели. Валялись разбитые ящики из-под швейцарского шоколада, пустые бутылки, глаза жгло от запаха перца. Целый мешок его завезли, открыли, рассыпали и бросили. В углу громоздилась гора непарной обуви, всех цветов и фасонов, мужские, женские. Затащили, что попало, и вот осталось. Фриц хотел выбросить, мать не разрешила. Потом скажут, украли. Тут же пришел бывший швейцар с повязкой. Он уже должность себе определил, вроде комендантской. Комнаты велел не занимать, а отцу объявил торжественно. – Наши гости остались очень довольны приемом. Я поселю к вам очень хорошего человека.

И удалился такой же важный… Казалось, жизнь налаживается.

Новые порядки. Штабные апартаменты оставались пустыми. В комнате, где раньше была приемная для больных, поселился инженер железнодорожных войск. Он командовал Черновицким депо. Это был хороший, спокойный человек. Швейцар сдержал слово. Квартирант учил Фрица читать по-русски. Первое слово, которое Фриц разобрал, было что-то вроде Кмалих. Так в побуквенном прочтении с латиницы выглядело – Сталин. Инженер был по национальности русским. Но вместе с новой властью объявилось много евреев – военных и гражданских спецов. Стали на постой у черновицких евреев, общение на идиш очень облегчило обмен информацией. Конечно, советские жили намного беднее, таков был бесспорный вывод, к тому же подселяли на избыточную квартирную площадь, к черновицкой буржуазии. Среди праздников у советских получалось: Первое Мая, Новый год, Праздник революции – не густо. И еще особые праздники, над ними местные научились тонко иронизировать – Праздник обретения дефицита. Поскольку в Советском Союзе дефицитом было почти все, здешняя жизнь выглядела сытной и изобильной. И черновицкая публика со страхом ждала приобщения к новым порядкам.

Первые перемены обнаружились очень скоро. Гольдфрухтам пришлось смириться с потерей обеих машин и лошадей, без всяких бумаг и объяснений. Машина, которую младший Гольдфрухт купил у поляка, пропала еще раньше, ее украли прямо с дачи. Отец не мог, как прежде, разъезжать по больным, принимал только дома. Он полностью посвящал себя работе. А Фриц не знал, чем себя занять, ходил по замершему городу. Знакомые – а в Черновцах их семью знали все – удивлялись. Казалось, они должны были бежать первыми, богатые люди, что им здесь делать.

Но остались, как оказалось, не только они. Некоторые владельцы магазинов не захотели бросать свое добро. Остались мелкие фабриканты, понадеявшись, что им ничто не грозит, а опыт может пригодиться. Остались многие помещики, те просто не успели собраться. Жизнью Союза здесь особенно не интересовались, а когда интерес приобрел характер сугубо практический, времени на сбор информации уже не осталось. Различия в системах хозяйствования и отношения к собственности были настолько разительны, что их трудно было постичь. Люди были далеки от политики и не видели за собой вины. – Я не сделал им ничего плохого. – Было в то время ходким (и, как оказалось, бессмысленным) доводом. Убеждал говоривший только самого себя.

Город стали очищать от вредных элементов. Постепенно, но настойчиво. Магазины, фабрики, земля подлежали конфискации, первыми забрали тех, кто стал протестовать. Прошлись по социально активным элементам – в городе оставалось немало таких, разного толка – в том числе, социалистов, коммунистов, пытавшихся подсказать власти справедливые решения. Идеалистам, как всегда, не повезло. Прикрыли злачные места, переловили сутенеров, проституток, прочую бездельную и довольно безвредную публику – игроков, спекулянтов, просто шпану. Особо интересовались отставными чиновниками, военными – таких здесь было много, город считался уютным местом и сюда стремились на старости лет. Теперь этих людей выуживали по званиям, чинам, они принадлежали к эксплуататорским классам, а возраст большого значения не имел. Пихул – тот самый начальник полиции, который хотел служить, исчез одним из первых.

Забирали по ночам. Поползли слухи. Как и раньше, новости в дом Гольдфрухтов приносили больные. Приняв за день несколько десятков человек, Гольдфрухт-старший знал, что происходит в городе. Известия были неутешительными. Доктор быстро прозревал, понял, что ошибся. Ответственность за принятое решение – остаться легла тяжелым грузом. Он еще считал себя хозяином положения, но чувствовал, время уходит. И тут в дверь позвонили.

Обыск. Ровно в девять вечера. Человек с красной повязкой на рукаве, за ним солдат с винтовкой со штыком. Бумага с постановлением прокурора о производстве обыска. Какова цель обыска? Оружие. Объяснялся на плохом украинском. Новая власть потребовала сдать оружие немедленно. Отец сдал австрийскую саблю, которую хранил с войны, буквально, плакал, когда сдавал. Но сдал. Были охотничьи ружья. Сдали. Пистолет Вальтер, полученный у поляка, Фриц спрятал надежно на чердаке.

Стали искать. Солдат переходил из комнаты в комнату, волоча за собой винтовку, ничего не трогал. А товарищ с повязкой трудился во-всю. Каждые полчаса звонил телефон, он докладывал. Все немалое семейное состояние, нажитое за несколько поколений, ушло в ту ночь. Из семейного сейфа. Золотые монеты – пятьсот золотых луидоров, и советские рубли, которые доктор обменял на леи, сорок лей – один рубль. Были доллары, франки. Все выгребли, подчистую в мешок. Драгоценности матери – серьги, броши, обручальное кольцо – ушли туда же. Обручальное кольцо отца и его же перстень, которым Австрийский император награждал лучших выпускников Венского университета (отец им очень гордился). У Фрица было два кольца, одно с инициалами – на бармицву, другое – в честь окончания лицея. Забрали. Все столовое серебро вытряхнули на стол, туда же ушли серебряные канделябры, ритуальные еврейские ценности, все это в другой мешок, а все часы, какие были в доме, в третий. Описания не делали, дали одну расписку на изъятие предметов из желтого металла и вторую – на серебро.

После обыска в доме не осталось ни копейки. Когда изъятие закончилось, чин подступил к матери – где остальное? Мы знаем, вы укрываете ценности. Выдайте, или мы арестуем сына. У Фрица в комнате нашли завалившийся рожок от пулемета. Несколько лет он пролежал среди хлама и вот теперь неожиданно попался на глаза. И румынский мундир в шкафу. Фрица обвинили в хранении оружия. Вызвали на подмогу еще двоих красноармейцев. Мать плакала. В памяти Фрица осталось чудовищное унижение.

Наконец, утром ушли, закинув мешки на плечи. Обыск длился двенадцать часов. Что это было – грабеж или конфискация? Уже теперь – в последние годы века дотошный Фриц послал запрос о судьбе конфискованного. Он вообще немало потрудился и даже кембриджские права на вождение попытался восстановить. Оттуда – из Кембриджа пришло письмо о необходимости (за давностью лет) новых сведений о физическом состоянии водителя. И откуда-то, из организации (или из архива), занятой учетом конфискованных ценностей, поступило подтверждение о получении двадцати шести килограммов серебра. Судьба изделий из желтого металла осталась неизвестной. Фриц считал, что все награбленные ценности пополнили государственную казну.

– Вы думаете, себе? – Спрашивал он меня. – Конечно, нет. Ведь он же партийный. – Вера в чистоту партийных рядов у человека, прожившего дальнейшую жизнь в Союзе и имевшего возможность непосредственно ознакомиться с особенностями системы, впечатляла.

А тогда они остались в разграбленном доме среди перевернутой мебели. И вот еще деталь. Прошло тринадцать лет после трагической гибели жениха сестры. Все эти годы сложенное аккуратно приданое хранилось в отдельном шкафу. У домашних не хватало мужества, перевернуть и закрыть ту давнюю страницу. Теперь все было вывернуто, подвенечный наряд разбросан по полу.

Гольдфрухты походили, походили, и в десять утра легли спать.

Бегство. Конечно, из нынешнего дня напрашивается вопрос, почему они не жаловались, не искали справедливости. Каждое время рождает свое настроение, это может быть неопределенность, оптимизм, уныние, но во всем должна быть последовательность, предсказуемость. Они не ждали радужных перемен от новой власти, хотели всего лишь здравого смысла и признания, что ни в чем не повинные люди имеют право на жизнь. Теперь, когда надежды рухнули, ими овладел страх. Страх прямого грубого и беспощадного насилия и собственной беспомощности. Выброшенные одним махом из привычного, устоявшегося мира на произвол чужой системы, чужого языка, не понимавшие самих основ нового жизнеустройства, они были парализованы. Понять происходящее, приспособиться оказалось невозможно, выход был один – бежать.

Отец объявил на семейном совете, что бы ни случилось, но жить здесь они не будут. Братья помогут. Насчет братьев было сильно сказано (что потом и подтвердилось). Один брат во Львове, под Советами. Другой в Триесте, давно не дает о себе знать. Но решение принято, они должны уехать.

На Черновицком холме (когда-то он назывался Габсбургским) тем временем открылся пункт, где записывали тех, кто хочет переселиться в Румынию. Надежды на получение разрешения было мало, власть откровенно играла с людьми в кошки-мышки, но очередь стояла огромная. Доктора Гольдфрухта пропустили вперед, заслуженный в городе человек. Он записал мать, дочь, сына. А сам свернул прием и стал искать покупателя на медицинское оборудование. Два микроскопа – цейсовские, бинокулярные, он ими гордился. Современная лаборатория. Центрифуги для анализов. Кабинет физиотерапии – солюкс, диатермия.

По-видимому, за ними уже следили, такое создалось впечатление. Это можно понять. Ограбленный врач (если к тому же допустить, что часть награбленного пополнила чьи-то карманы) был слишком приметен. Можно, конечно, арестовать, но тогда нужно забирать всю семью, а доктор известен в городе, пойдут пересуды, начнется паника (так потом и произошло при совсем других обстоятельствах). И какие основания для ареста? Новая власть пыталась произвести хорошее впечатление, доктор никак не принадлежал к числу эксплуататоров. И, видно, решено было действовать иначе.

Гольдфрухтам стали советовать, нужно спешно уезжать. Спасайтесь. Все продавайте и бегите. На улице подходили незнакомые, представлялись доброжелателями, предупреждали, за вами следят и вот-вот арестуют. Уже готов приказ, видели своими глазами. Только отец занялся распродажей, появился человечек из Львова.

– Ой, вы меня не помните, а я вас знаю. Нужно все продать. Быстро, потому что они отберут. Вы не знаете, сколько было таких случаев. Скорее, скорее. Давайте, я все заберу, вот, деньги. Конечно, не то, что оно стоит, но что делать. Как только продам, я с вами расплачусь.

Подъехал на двух машинах и вывез. Рояль, ковры, мебель, все, что было. Гольдфрухты только потом спохватились. Куда он мог увезти, когда выезд из города закрыт, машины без специального разрешения не пропускают. Но отец действовал решительно, не считаясь с потерями. Главное было, вырваться. Не осталось ни денег, ни вещей, квартира стояла пустой. И тут же объявились два фольксдойча. По всей Буковине их было много.