Патина

– Да поняла я. Беги. – Ее блуждающий взгляд упал на крышку фортепиано, где по-прежнему стояла притихшая безухая братия. – Я уберу это отсюда, ладно? Дрянь-то какая… И – теперь, когда у тебя есть деньги, купи себе нормальный костюм.

Он рассеянно кивнул и пошел к выходу. Толкнул дверь вместо того, чтобы потянуть; наконец, справился и потащил себя вверх по лестнице, ступень за ступенью – бесполезный, набитый чужими смыслами робот Роберт с катышками вины между стиснутыми пальцами.

6

Створка шкафа была приоткрыта. Закрывал ли он ее, Роберт не помнил. Давно нужно было убрать химикаты из квартиры, но руки все не доходили, и склянки по-прежнему ютились на полках. Серная и соляная кислоты, формалин, таблетки уротропина для травления металлов. Едкий натр, хлоровый ангидрид, трилон Б. Гипосульфид и уксуснокислый свинец, чтобы окрашивать сталь в красивую синеву. Медь он патинировал в черный серной печенью, ацетатом меди превращал латунь в золото…

Детей у него не было, домашних животных – тоже. Однако створка шкафа была приоткрыта, а Роберт не знал даже, когда в последний раз в него заглядывал.

Он старался не шуметь, но дверца все равно предательски скрипнула. Он замер, вслушался в одинокое тиканье часов, длинно выдохнул и на цыпочках вышел из комнаты. Кухня тонула в полумраке. В темноте он коснулся пузатого бока остывшего чайника, щелкнул кнопкой, и вода за стеклом осветилась голубой лампой. «Пщ-щенок, – сказал чайник. – Сви-и-интус-с». Роберт уничтожил его взглядом и отошел к окну. Где-то в недрах комнат покоилась одеяльная куколка жены. Примерно раз в сутки имаго⁴ жены выбиралось из кокона, чтобы принести свое бессознательное содержание в санузел, а затем, свесив помятые крылышки пепельно-розового халата, запустить ротовые придатки в бутерброд с сыром.

Она не была с ним счастлива. Она была с ним больна. Он не был с ней счастлив. Он был с ней повинен. Между ними пролегал разъеденный кислотой пищевод Вальцева.

Анахорета Вальцева, который краснел и бледнел от баек мадам Моны, никого к себе не приглашал из-за того, что жил с бабулей, вовсе не являвшейся его родственницей – он снимал у нее комнатушку: сначала за крошечную плату, а после – за присмотр и уход, и ласково звал свою хозяйку бабулей, потому что «а как ее еще называть?», был влюблен в сокурсницу с отчаянием девственника и столь же отчаянно беден. Против Роберта, который уже тогда мог похвастать отдельным собственным жильем в доме Наркомфина, у Вальцева не было ровным счетом никаких шансов, о чем ему и сообщила его возлюбленная. Никто не знал, что тем же вечером, обработав пролежни бабули камфорным спиртом, он запрется в своей коморке и напишет предсмертную записку, где обличит своих обидчиков с метафоричностью человека, которому воспитание не позволяет грубить даже в таком отчаянном положении, а после поднимет тост со смертью. В кармане самоубийцы найдут сто рублей. Никто не знал, что крошечное семейное издательство Миловичей-старших – дядюшки и тетушки Роберта, которые и обеспечивали его финансовую независимость, – окажется легкой добычей кризиса и перепелкой-подранком ляжет к ногам более зубастых конкурентов. И никто не знал, что Роберт был рожден физически неспособным к труду – любые обязательства вызывали у него слабость, мигрень и тошноту.

Однако права была Лилия – все они получили по заслугам. И имеют то, что имеют.

– Ты сегодня рано. – Кутаясь в шелковый халат, под которым – он знал – ничего не было, жена прошаркала в кухню и включила лампу. Едва глаза привыкли к свету, Роберт смог рассмотреть след от подушки на ее щеке и толстые черные волоски на ногах. – Как дела?

– Устал.

Она помолчала в ожидании встречного интереса, но, так и не дождавшись, присела на стул и подперла рукой голову с немытыми волосами.

– Хотела прогуляться – ключей нигде нет. Ты не брал?

– Нет.

– А в карманах?

– Нет.

– Тогда я сама посмотрю.

Прежде, чем она успела встать, Роберт вылетел из кухни, в бешенстве оттолкнул зеркальную створку шкафа-купе и сдернул с вешалки пальто с такой силой, что сама вешалка, понурив пластиковую шею, устремилась в узкую щель между стеной и лет пять как невостребованным чемоданом. Он похлопал по пустому левому карману, запустил руку в правый и выдернул оттуда свои ключи, которые намеревался победно ткнуть жене в лицо; следом на пол посыпались разноцветные листовки, втюханные ему возле метро. Он хотел было поддать бумажки ногой, но вместо этого опустился на колени и стал их подбирать.

Круглосуточная сауна, скидки на китайскую еду, второй стакан кофе в подарок.

Следующая листовка выглядела доминантно даже на фоне нагромождения слоганов и логотипов предыдущих. Революционно-алые буквы на черном фоне вопили:

ИСТОРИЧЕСКАЯ ЭКСПОЗИЦИЯ

КОШМАРЫ ПЫТОК И СРЕДНЕВЕКОВЫХ КАЗНЕЙ

А также ведьмы, вампиры, оборотни и живые мертвецы.

Выставка продлится всего месяц. Спешите увидеть.

(Проводятся платные экскурсии)

В нижнем углу была прилеплена кондово вырезанная в фотошопе дыба.

Смятая глянцевая бумага промокла и размягчилась в том месте, где Роберт сжимал ее пальцами.

Руки сами нырнули в рукава. Голос жены настиг его в тот момент, когда он обшаривал полки в поисках шарфа.

– Ты нашел мои ключи?

Шарф внезапно обнаружился в прихожей.

– Ты что, уходишь?

Задыхаясь от духоты, он спешил поскорей оказаться за дверью и оттого никак не мог попасть ногой в ботинок. Вдобавок чертова стелька сморщилась в гармошку.

– Роберт?..

– Нет! – рявкнул он и развернулся так резко, что жена втянула голову в плечи, обхватила себя руками в ожидании удара и застыла корявым вопросительным знаком – а он вдруг увидел собственный занесенный кулак с шелушащейся на костяшках обветренной кожей, увидел и трусливо спрятал его за спину. – Нет у меня никаких долбаных ключей, ясно? Я сказал, нет!

Она закивала мелко и часто, затрясла волосами, отступила спиной во тьму спальни – он уйдет, а она будет лежать там и плакать, подумал он равнодушно, лежать и плакать, веки ее опухнут, нос перестанет дышать, и она уснет с приоткрытым ртом на сырой подушке, а проснувшись ничего не вспомнит.

* * *

Номер матери Марты был сохранен в телефонной книге еще перед первым занятием – на этом настояла Лилия. Возможно, знала о вспышках ярости новой ученицы, но не сочла нужным поставить Роберта в известность, а может, просто стелила соломку везде, куда, как ей казалось, мог прийтись удар.

Но никто не брал трубку. Марта должна была появиться через неделю. Месяц истекал спустя два дня.

Поезд метро нес свое сочлененное тело по подземным туннелям, нырял из норы в нору, скрипел и лязгал суставами. На станции Роберту вдруг показалось, что бронзовый ушастый пес пограничника скулит от ужаса и тщетно пытается спрятать от людских рук вызолоченную прикосновениями морду, поэтому вместо собачьего носа на этот раз Роберт потер свой собственный. Удачи, разумеется, не прибавилось.

В полутемной студии колдовали над Петром и Павлом Лилия и две ее помощницы. Роберт кивнул им и проскользнул в кабинет, радуясь сиюминутному отсутствию вопросов – в том, что они возникнут позже, сомнений не возникало. Неаккуратная стопка бумаг, увенчанная его, Роберта, работы статуэткой, покоилась на краю стола. Роберт бережно обхватил ладонями и отставил в сторону свою «Помешанную» – руки незрячей женщины, будто кокон, обнимали комок детского тельца («Он видит! Он видит! Должно быть, он что-то увидел, если плачет!»⁵) – и разворошил осиное гнездо договоров, нужного среди которых не оказалось. Адрес Марты нашелся в толстой тетради, расчерченной вдоль и поперек – Роберт сфотографировал камерой телефона всю страницу и с присущей ему педантичностью восстановил на столе ровно тот же хаос, какой был здесь до его появления.

А спустя полчаса уже стоял перед забранной в решетку аркой, как недавно стоял он возле дома Шидловского с кардигановой Лилией, и точно так же ласкал взглядом освещенные изнутри ледышки оконных стекол, укрытые паутинами штор, и дышал невесомой осенней моросью, серостью стен, покоем приставных лифтовых шахт. Внутри него затаилась и молчала тишиной сумрачная ночь с полотен Шиканедера – повозки и туманы, обметанные дымкой подворотни, и Смерть, играющая на скрипке, и утопленница на льду.

Он набрал номер, но ему не ответили. Он набрал еще раз, и еще раз, и еще.

– Да. – По хриплости ее голоса можно было решить, что она спала, но Роберт решил, что она занималась любовью. Он знал это столь же ясно, как и то, что мальчик Ян сейчас, скорее всего, не в Англии.

– Агнесса Юльевна, это снова я. Простите за поздний визит. К вам можно подняться?

– Марта на даче. И я не понимаю, зачем…

– Один вопрос. Всего один, и я навсегда оставлю вас в покое.

Замок на решетке пискнул и отщелкнулся.

Вьющиеся светлые волосы, думал он, слушая эхо своих шагов, разносившееся под высоким потолком подъезда, да, светлые волосы до плеч, легкие, летящие, и гладкая впалая грудь – таков должен быть этот Янчик. Неумелый, но пылкий, сводящий с ума своим юным запахом. Сгибы его локтей и медовые завитки в подмышечных впадинах пахнут грешно, горько, вербно – а он и сам того не ведает, ибо если б ведал, то владел бы миром, как когда-то владел им грешно-вербный Роберт в черных лайкровых чулках.

Она дожидалась за приоткрытой дверью, стоя одной ногой на лестничной клетке, а другой – в своем потайном королевстве греха, куда ему не было ходу. Красивая женщина. Семейная драма была ей к лицу. У Роберта даже мелькнула мысль, что она сама срежиссировала и поставила спектакль со стремительной глухотой своей дочери, потому что ей требовался этот излом, он был нужен, чтобы придать смысла запаху вина с ее губ и нервному подрагиванию пальцев. Разумеется, он ошибался.

– Я вас слушаю.

Он подал листовку, и она протянула руку. Протянула ее как протягивают все спешащие, кому проще сунуть ненужную бумажку в карман, нежели блуждать взглядом и сутулить плечи; как делал он сам; как, должно быть, делала ее дочь прежде, чем перестать спускаться в метро.

– И… что? Что? Что это такое? Зачем вы мне это показываете?

– Тем летом Марта могла увидеть нечто подобное.

– Марта, – повторила она в недоумении. – Нет, не думаю, это же какой-то фарс – что они там выставляют? Виселицы? Плахи на красном бархате?.. Хотя постойте.

Отчего-то она действительно хотела ему помочь. И вспоминала, несмотря на то, что не обязана была этого делать, потому как его сумбурные догадки ни о чем особенно не сообщали даже ему самому. И все же она пыталась, и смотрела одновременно на него и мимо, в то время как смятая и утратившая былую глянцевитость листовка в ее руках то взмывала вверх, то опускалась.

– Подождите меня здесь. Простите, что не приглашаю войти – у меня страшный беспорядок. Подождите.

Он остался ждать, разглядывая истертую красно-белую плитку под ногами. Возле застекленной стены грустила в непомерно огромном горшке привядшая диффенбахия.

Шелковые простыни. У нее ведь были шелковые простыни? Вербно-серые, горько-прохладные, из Копенгагена с любовью, и все, о чем он думал, но никогда себе не позволял, случилось в его голове внутренним жестом Станиславского, предвосхитив события на два, три, сотню шагов вперед – к тому моменту, как она вновь показалась на пороге, между ними все уже произошло.

– А знаете, вы правы…

На этот раз она вышла к нему целиком: в узких джинсах – фигура вполне позволяла ей заимствовать из гардероба дочери, – свитере под горло и длинной шали. С сигаретой, марка которой уже была ему знакома, она поманила его в открытую всем ветрам галерейку. Пористые стены впитали цвет времени. Грустное растение протягивало теперь листья изнутри, из-за стекла.

– Она была там – такая странность. Не знаю уж, почему вы спрашиваете, и знать не хочу, но Марта была там вместе с Яном, и именно тогда, год назад… Они гуляли по проспекту, увидели эту гадкую рекламу… Ума не приложу, зачем их туда понесло. Янчик сказал, что оставил Марту внизу, а сам поднялся покурить, но обратно по тому же билету его уже не впустили. Он не захотел тратить деньги на новый и решил дождаться ее в кафе напротив. Сделал заказ и прождал еще минут пятнадцать. Потом она вышла… Вот, собственно, и вся история.

– Какой она ему показалась? Марта была чем-то расстроена? Может, подавлена или печальна?

Вернись. Ну же, вернись и спроси его – того, кто лежит на шелковых простынях. Или он уже встал, принял душ и нагишом варит кофе на твоей дизайнерской кухне, и капли воды сползают вдоль изгиба его позвоночника?..

– Обычной. – Догоревшая сигарета без вскрика полетела через перила вниз, туда, где змеилась яркая лента фонарей и фар. – Такой же, как всегда. Если я ответила на ваш вопрос, то прошу меня простить. Мне надо идти.

– Спасибо вам. Еще раз изви

«-ните», – шепнула диффенбахия витражной люстре и опрокинулась навзничь.

* * *

Ночью ему снилось, что он получил заказ на четыре скульптуры, которые должны украсить площадь перед торговым центром – четыре исполинских фигуры в духе постконсьюмеризма, четыре символа осознанного потребления; и люди не бежали, задыхаясь в дыму, по коридорам, и не плакали дети, потому что в реальности сна всего этого не было.

* * *

Когда первое воровство бывало значительно, ему отрезали левое ухо, так как в ушке проходит венка, соответствующая естественным плодотворным органам, которая, будучи усечена, делает человека неспособным к деторождению, чтобы подобное поколение не рождало на свет злостное и порочное потомство, коего и так на нем предостаточно. В Париже это делают на перекрестке, видимом от конца Нотр-Дамского моста: Сент-Жак-ла-Бушера и Гревом. Где прежде находилась лестница, как у Тампля, было место, называемое Гиль-Орель по случаю этой экзекуции, а на искаженном языке в простонародии – Гиллори.

Чтобы прослушать запись снова, нужно было нажать на кнопку. Роберт нажал и прослушал. Нажал еще раз. Прослушал. Нажал. Прослушал. Нажал.

Сами экспонаты были отвратительны – не по содержанию, а по форме, вымученно корявой и грубой. Не на вкус, а на потребу. Не музей, а балаган.

Когда первое воровство бывало значительно…

– Ему отрезали левое ухо, – сказал Роберт, – так как в ушке проходит венка…

Сложно даже представить более неуместное использование уменьшительной ласкательности.

– Добрый человек! Мы закрываемся! – раздалось из-за спины, и раскоряченная на окровавленном колу рыжеволосая ведьма, соседствующая с несчастным одноухим воришкой, пустила из уголка рта ниточку слюны.

– Я не успел досмотреть.

– Еще бы. Вы уже два часа топчетесь на одном месте.

– Но откуда?..

Камеры. Глупый вопрос – конечно здесь есть камеры, и этот развеселый толстяк наверняка следит за тем, чтобы какой-нибудь впечатлительный школьник не рухнул в обморок от увиденного, помноженного на воображаемое.

– Впрочем, неважно. – Роберт решительно обернулся с протянутой визиткой, которую тот механически принял. – Ваша выставка ужасна. Меня зовут Роберт Милович, я – скульптор. И предлагаю вам свои услуги.

Адресовав визитке «пф-ф», шарообразный человечек бросил ее во внутренний карман – сверху на нем была надета засаленная палаческая роба с треугольным капюшоном – и подкатился ближе. Оскорбленным он не выглядел.

– Были бы деньги, товарищ скульптор. – Роберт улыбнулся этому «товарищ» как старому знакомому. – Были бы деньги, здесь бы все было по-другому. Верно, старушка Дита? – Он ласково потрепал казненную ведьму по свалявшимся синтетическим патлам. – Этих я купил в Польше. Бэушными, разумеется. Вот, кормят меня исправно. Не очень-то милы, конечно, но тоже, знаете ли, кому как… Скульпторы нас вниманием не балуют.

– А кто балует?

– Любители, – сказал он с особым выражением и, судя по всему, на лице Роберта отразилось именно то, на что был расчет. – Любители есть в каждом деле. Бывают, конечно, и профессионалы… Но я таких на своем веку не встречал. Молодежь, опять же, забегает пощекотать нервишки. Пару лет назад, вон, одни так нащекотались, что парень свою девку прямо тут и начал… Хи-хи… Ну вы понимаете. – Игрушечный палачик быстро утер смешливые слезинки и промокнул пальцы подолом робы карнаухого вора. – Прямо тут и оприходовал – а Дита, бедняжка, смотрела и текла!..

– И вы допускаете…

– Молодо-зелено – погулять велено.

– Продайте мне ее.

– Диту?

– Копию того видео. Оно ведь все еще у вас?

«…естественным плодотворным органам, которая, будучи усечена, делает человека неспособным к деторождению», – забубнил голос, хотя его никто не спрашивал. Палачик смахнул испарину рукавом.

– Тоже, что ли, любитель?

– Профессионал, – усмехнулся Роберт и достал бумажник.

* * *

Качество записи с веб-камеры оказалось на удивление приличным. Прежде чем запустить воспроизведение, Роберт на цыпочках подошел к кухонной двери и осторожно ее прикрыл. Куколка жены, погруженная в анабиоз седативными препаратами, бесшумно дышала в своем коконе где-то за границей узкой полоски света.

Волосы Янчика не вились до плеч. Он был коротко стрижен, в майке-борцовке, с черной татуированной «Z» на шее.

Роберт сжал пальцами правой руки бокал с вином. Левой он распустил ремень и расстегнул молнию. Он не мог рассмотреть их лиц – только стремительную жадность, спешку и страх быть застигнутыми, который и придавал всему происходящему смысл. Он тоже боялся и спешил, точно так же вздрагивая и истекая по́том, и всхрипнул одновременно с тем, как забилась и обмякла она, и повисла, обхватив Яна руками и ногами, а он обнял ее и баюкал, точно завернутое в белую тряпицу дитя – вправо и влево, безвольной куклой, из стороны в сторону, покачивались пряди волос, должно быть, она улыбалась.

Но за ними наблюдала не только потасканная Дита. На стуле в углу, сцепив пальцы в замок, неподвижно восседал палач: бутафорский топор на коленях, лицо скрыто капюшоном, голова опущена.

Вот Ян оставляет ее одну. Она поправляет нижнее белье сквозь ткань платья, прикладывает ладони к щекам, обмахивает лицо, ходит по кругу.

– Гиль-Орель, – подсказывает Роберт. – В простонародии Гиллори. – И снова Агамемнон ведет свое войско к стенам Трои, и дары данайцев не внушают страха, не внемлет Кассандре Приам…

Палач медленно встает. Она не оборачивается. Записи конец: в наступившей неподвижности органов и ощущений слышится хруст – правую руку почти сразу пронзает острая боль. Роберт смотрит туда и видит торчащий из ладони треугольный осколок раздавленного бокала.

* * *

С альгинатом он уже работал – более подходящего материала не сыскать. Двух пачек должно было быть достаточно, однако, вспомнив круглые щечки палачика, Роберт на всякий случай положил еще одну. Свой выбор он остановил на Hydrogum 5 от Zhermack Clinicalсо скоростью схватывания всего полторы минуты и обещанной производителем пятидневной стабильностью размеров – откладывать отливку и патинирование так надолго он, конечно, не собирался, но время есть время, всегда лучше иметь его в запасе, чем не иметь.

Следом в туристический рюкзак отправились гипсовые и обычные бинты, рулон пищевых пакетов, пластиковый контейнер, новенький тюбик вазелина и несколько шпателей. Роберт закинул рюкзак на плечо, постоял, привыкая к весу, затем сбросил его обратно на пол и болезненно поморщился – на белоснежной марле, которой он обмотал кисть, проступило алое пятно. Вместо того, чтобы сменить повязку, он натянул на руки хирургические перчатки, снова подхватил рюкзак и вытолкался в прихожую.

Напротив зеркала ему внезапно стало плохо. Во рту засластило, перестали сгибаться пальцы, и запах – Роберт впервые почувствовал свой собственный запах. Так пахнет от одиноких и неопрятных, так пахнет от стариков – не по́том, не грязным телом, не одеждой, умоляющей о стирке: затхлостью складок и впадин, которых давно не касались, тленом непроветриваемых пустот. Он стоял и смотрел на себя: залысины надо лбом, которых уже нельзя было отрицать, обтянутый водолазкой живот – не впалый, но и не обрюзгший, с возрастом он вообще почти не расплылся, джинсы трехлетней давности все так же слегка болтались на бедрах, и только волосы, да, волосы, надо бы перестать закладывать этот прямой пробор… И родинка под правым глазом снова начала его удручать. Мальчик Роберт в белой рубашонке, где твои лаковые башмачки, мальчик Роберт-шелковые коленки, она до сих пор еще помнит те ваши игры, вот только ты их забыл…

Ехать не хотелось – вернуться бы в постель, закрыть глаза, лечь так, чтобы поменьше било в висок, и не шевелить ни пальцем, ни мыслью, просто доспать, восполнить нехватку небытия, подчиниться мольбам мира из него исчезнуть… Не нужно было никуда ехать. Но он вышел из квартиры, и запер за собой дверь, и пошел к метро, командуя ногам: «Марта-Мартик-Мартун», клетчатый шарф реял кистями на ветру, лямки рюкзака давили на плечи.

Музей оказался закрыт. Ни вывесок, ни рекламного штендера у входа. Забежав во двор, Роберт спустился по лесенке в полуподвал и терзал кнопку звонка до тех пор, пока изнутри не отозвались.

Без своего театрального облачения палачик выглядел совсем уж прозаично.

– Мы не работаем, – буркнул он в дверную щель, но все же протянул пухлую, как подушечка для втыкания иголок, руку, которую Роберт пожал, едва удержавшись от гримасы отвращения.

– У тебя есть еще такие файлы?

Выпуклые глаза по-крысиному поблескивали из темноты.

– Всего один, – отозвался он суетливо. – Соло. Возрастная, вряд ли тебе понравится.

– Покажи.

Палачик колебался. Роберт налег на створку, но тот, по-видимому, держал ее ногой.

– Да не выдам я тебя, ну чего ты. Я деньги принес.

Впереди образовалась пустота, и Роберт в нее нырнул. Пустота была бархатно-плотной и до омерзения крепко пахла палачиком.

– И что, куда ты теперь? – убаюкивал Роберт и его, и себя. – Питер? Пермь? Нижний? Может, Иркутск?

В темноте он споткнулся обо что-то тяжелое, ушиб ногу и приложился плечом к стене. Звякнул рюкзаком, шикнул, выругался и потащился на тусклый свет. В тесной комнатушке, полной запечатанных коробок, пыхтел старый ноутбук. Роберт приземлил свою ношу на пол и расстегнул молнию.

– Пиво будешь? – спросил он, извлекая на свет божий две еще влажных бутылки. Ловко свернул им головы и вложил одну в протянутую руку. – Ну вот и славно.

Молча выпили. Роберт вытер с губ пену.

– У тебя жена-то есть? Дети?

Тот неохотно, будто на допросе, ответил: «Никого».

– Никого, – эхом отозвался он. – Ладно, давай, режиссер. Крути свою фильму.

Пока палачик копался с ноутбуком, близоруко щурясь и тыча в кнопки одним пальцем, Роберт обматывал вокруг ладоней концы шарфа. Правая еще кровила и болела нечеловечески. Тянуть придется очень сильно. Как же все это невовремя…

– А ведь ты был там, – сказал он, и капелька пота, сорвавшись с кончика его носа, упала на грязный пол. – Сидел и смотрел. Я бы тоже не отказался. Но потом она осталась одна, и ты захотел ее. Я бы тоже ее захотел.

Складки на загривке пришли в движение. Круглая голова крутанулась на шее, как на шарнире, и начала поворачиваться, но Роберт успел раньше. Он набросил шарф, и закрыл глаза, и тянул очень сильно, так, что рана на ладони разошлась, и он это чувствовал – ткани раздвинулись одна за другой, трепетно-розовое обнажилось, вскрылось, впечаталось; живое в неживое, лживое в нежное – искусанно-искусно-вкусно, как губы ее, неподвижное, недвижимое, неудержимое, как сердце ее. «Слушай», – умолял он, а она: «Нет». «Только душу не трогай!» – просил он, а она: «Нет». «Я ведь знаю, ты все заберешь и сбежишь». «В темноте кто-то плачет. Я бегу, но не вижу. Я вытягиваю руки, и ноги, и шею, я зову – только эхо… Зачем же мне уши, если они обманывают меня?» – «Это я, это меня ты слышишь, и идешь на мой голос, и вытягиваешь руки, и ноги, и шею, только я уже умер, у меня лицо в вазелине, меня обмазывают гипсом, хотят узнать мою тайну. Завяжи мне глаза, чтобы найти меня после. Завяжи мне глаза, чтобы я не нашел тебя первым».

Он подвязывает ему челюсть, затыкает ноздри ватой, мажет его лицо вазелином, он льет воду в ведро, разводит альгинат и наносит его кистью, армирует бинтами, ждет, допивает пиво, снимает негатив-форму и пакует ее в пакет, пакет – в контейнер, чтобы спуститься в метро с такой гримасой за плечами, чтобы ехать и тоскливо мечтать о сигаретах, чтобы на платформе предъявить паспорт с пропиской, не пахнуть пивом, не бегать глазами, прятать ладони, не казаться убийцей, сказать «до свидания» вместо «прощайте», «до свидания» в морге означает, что надо дать денег, ритуальщики так не прощаются, впрочем, он и не ритуальщик, подняться на эскалаторе, выйти на улицу.

Дышать, дышать, дышать, дышать.